После полуночи

Тихий ангел из пьесы Чехова пролетел над Санкт-Петербургом. Правда, не совсем тихо, а с каким-то скрежетом. Может быть, это не ангел, а трамвай? А может, и ангел, правда, наклюкавшийся. Черт его знает. Я сидел в каком-то дрянном заведении неподалеку от Сенной. Кафе. «Старый монастырь» называется. А может, и нет? Хотя помнится смутно, что стилизовано там было под винный погреб. Очень-очень средневековый. Какой-то последователь Пиросманишвили размалевал стены изображениями толстых, упившихся монахов. Не то бенедектинских, не то доминиканских. Они пили шнапсы, кирши, рейнвейны, мозельвейны, либфраумильхи («молоко любимой дамы», вроде). Я же пил коньяк. Дагестанский. Дешевый, но очень хороший, лучше всей этой французской дряни. Я смотрел на Сенную и думал о Раскольникове, Свидригайлове, Сонечке Мармеладовой... И какое-то странное ощущение. Я никак не мог понять, сплю я или бодрствую.

Между сном и явью есть некое пространство, и его надо суметь заполнить, что удалось, пожалуй, только Достоевскому. Вот я и оказался в таком пространстве. На Сенной, в «достевском трактирчике». В пространстве странном и диком, потому что над стойкой бара вовсю орал телевизор, который, кстати, никто и не смотрел. Диктор гундосил что-то про Ирак, Чечню, депутатов и вдруг про немецких астрономов, которые открыли черную дыру в нашей Галактике. И в эту дыру провалится все. Вообще все. Все галактики со звездами, планетами и т.д. Если уже не провалились.

«Что-то уж больно часто в последнее время... такие открытия», подумал я довольно равнодушно. Оторвавшись от телевизора, я посмотрел в окно. На Сенную. Тьма кромешная. Фонари погасли. Черная дыра. Русская ночь. Питерская ночь. Почему все, о чем я пишу, происходит ночью? Не утром, не днем. Только ночью. Когда же наступит рассвет, Господи?! Да и наступит ли он... Выберусь ли я из черной дыры, тьмы кромешной, владений Кащеевых, в Царствие Твое, где нет ни печали, ни воздыхания...

Заказал еще коньячку. Сигареты кончаются. Деньги – тоже. К столику подошел с тонкими усиками и мышиными глазками. Мышиным тихим голосом предложил девочку.

– Сколько? – спросил я.

– Восемнадцать, – сказали Мышиные глазки.

– Я спросил, сколько стоит?

– А-а-а… Пятьдесят баксов.

– Сносно. Идет.

И откуда только наглость взялась, ведь и пятнадцать рублей не наберется. Любопытство пересилило, а там – будь, что будет. Мы вышли.

– Вот эта, – почему-то ткнул меня локтем в бок мышастый.

– Вот эта? Восемнадцать лет? Пятьдесят долларов?

– Ну да, а что?

С вытаращенными глазами я смотрел на прислонившуюся к стене пьяную, размалеванную восемнадцатилетнюю девочку лет сорока пяти...

– Да она и одного бакса не стоит. И пятидесяти центов за нее бы не дал. Если бы были у меня эти центы. Не видел их никогда.

Зубы мышастика хищно блеснули. Рука потянулась к карману. Но вдруг он схватил «девчушку» за руку и быстро уволок в подворотню.

Проехал милицейский газик с синей мигалкой.

Я пошел по Садовой к Невскому, горестно размышляя: «Вечная Сонечка Мармеладова! Ах-ах! Вечная Сонечка Мармеладова! Когда же кончится эта ночь, Господи?!»