Утром три

I

Я виноват, я не прочитал до конца манифест Бретона. А Беркли, буду ли я читать Беркли? Шекли, Шелли, Шеллинг? Я так необразован, глуп-с, как пробка. Пропп, Болеслав Натанович Пруст. Сегодня, как говорят некоторые лучшие умы Евразии, 2 мая – значит, вчера был шабаш. Ум – это опечатки и отточия... Помню, лет десять назад мылся в ванной и пел (см. «Характеры» Феофраста): «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу соленый Тихий океан, и тундру, и тайгу». Стоит ли говорить, что я в Москве ни разу не был. Везти девять дырок моего тела за 666 километров от родного красного ободранного дивана, которому уже как совершеннолетнему можно было бы выдать паспорт? Я ли тебя брошу, я ли тебя покину, я ли тебе изменю? Отвечаю: я.

Диван Тамарита. С Гете отношения у меня не сложились. Он много смеялся и вел себя не по-джентельменски, а я не хотел идти вперед по трупам. Клопшток много лучше Гете, хотя бы потому, что я не читал его.

Потом началось истребление личности. Сурож, где-то неподалеку строилась генетическая цепочка Николая Васильевича Гоголя и Остапа Вишни. Помню: вагон, погон, три выстрела из ракетницы – и началась война-14. Да, мы пили кумыс, а исландцы похожи на тибетцев. Снова город, еще похуже Иерусалима. Русь. Пусть лингвисты об этом беспокоятся. Я только снимаю слепки с сознания. Дактилоскопия, ортопедия. Нет, с мальчиками не приходилось... Грех – нововведение в технологии жизни, непредусмотренная функциональность.

Бог заботится о мыслях, если они приходят мне в голову? Тут же фиксирую их. Так это и значит говорить правду? Скажем, истребление людей поставили не промышленную основу. Такова логика индустриального века. Соллогуб знал, что говорит, когда предрекал: инженер нас съест. Во множественном числе дилемма Каина и Авеля упраздняется. Нравственная сторона просто перестает существовать.

Невиновных в ХХ веке нет. Иллюзии эпохи Просвещения развеялись как с белых яблонь дым. Человек – темен. Поэтому все создаваемые им институты общественной жизни несут на себе печать неизбывной ублюдочности. На этом беспрецедентном пепелище утраченных иллюзий разве что иногда вспыхивают угольки озарений. От такого уголька не грех и прикурить.

Ишь ты, осел безгрешный выискался. Туда же о веке рассуждать, о человеке, а что эти твои рассуждения стоят, если ты сам не знаешь, почему сегодня одно думаешь, а завтра другое. Сегодня водки нахлещешься (к родителям гости придут), а потом будешь бабам звонить. У сознания есть свои этажи. И то, что происходит на одном, не имеет прямого отношения к другому, хотя все связано круговой порукой. Ну вот, значит, пришел я в первый класс записываться, как есть в очках и коротких штанишках – Мария Федоровна (зело царственная директриса) мне номер на лобике тут же наколола и азбуку дала. Учился тогда в старинном особняке на набережной Фонтанки. Все дети в очках, а у одной девочки был даже рак мозга. Мы знали, что она скоро умрет, и сторонились ее. Развивался я в интеллектуальном отношении очень медленно. До третьего класса не ведал, как лаконично обозначен в простой разговорной речи мужской половой орган. Поэтому, когда читали текст о Миклухо-Маклае Барклае де Толли, в котором фигурирует туземец по имени Туй, и когда одноклассники стали придумывать рифмы на это экзотическое имя, я сказал по неведенью то коротенькое слово, без которого трудовая деятельность русского человека была бы просто невозможна. Мальчик Женя тут же побежал к учительнице и донес. Никто не поверил в столь чудовищно замедленные темпы моего развития. Было вынесено общественное порицание, а родителям срочно предложено обучить сына основам русского мата, чтобы избежать впредь повторения подобных эксцессов. С мальчиком Женей мы дружили и после окончания заведения. Он вырос и занялся воспитанием трудных подростков. Его мама была врач. За это он не работал летом на заводе. И однажды вечером эта врач позвонила мне домой (в детстве била сына ботинком по голове, вообще голова была несколько странная, он говорил, что его тащили щипцами, а зачем, зачем было тащить, ведь не хотел он на свет вылезать, знал, поди, что все равно ничего толкового из этого не выйдет) и сказала, что Женю убили. На похороны я не пошел. Молод был. Потом мы дружили, снимали любительские фильмы. Была еще Женя-девочка с цыганским лицом и черными, как очи, косами. С ней сидел за одной партой. В четвертом классе мне это приелось и я, доказав Жене, что она человек некультурный (к тому времени мои познания в области ненормативной лексики значительно расширились) пересел на другую парту к Марине Родиной.

Марина Родина заслуживает абзаца. Это было явление из мира великого ирландского писателя Самуэла Беккета. Она ходила на своих полупарализованных ногах, раскачиваясь, как моряк в семибалльный шторм, улыбка довольства вечно блуждала на ее добродушном лице. За толстыми стеклами очков блестели глаза пьянчужки. Да, все время казалось, что она под шафе, что она живет в другом мире, где вино продается за символическую цену, и магазины работают круглые сутки. Во всех классах, начиная с первого, она оставалась на второй год. Ее родители, люди интеллигентные, покорно несли крест. Не так давно видел святое семейство в метро. Так же качаясь и сверкая из-за очков глазами, в сопровождении поседевших отца и матери, Родина проплыла мимо меня, излучая свою светлую глупость.

В пещере у Платона задерживаться не стал, не поладил с Гегелем из-за зэк-конченности мира и подрался с Шопенгауэром. Он натравил на меня за то, что не знаю латыни, своего пуделя Атмана. Потом отведал бобов у Торо. Отравился грибами у Эрля. Мне ни с кем не ужиться. Даже за границу потому не еду. Люблю тихие вечера на балконе, когда снизу доносится шум жизни, а я гляжу в зеркало жизни и пью чай. Почему нельзя жить в свое удовольствие, почему эти скоты-инженеры мешают тихо агонизировать на балконе и любоваться закатом Европы, следить глазами за передвижением варваров, за их дикой речью, слушать звуки орд Батыя. Вот радость! Пусть несутся эти народы в своей неистовой пляске, а я буду тихо сидеть на балконе, как это было тогда, тысячи лет назад в Египте.

На Севере надо носить пальто и кальсоны. Женя (девочка) обиделась на Люду Смирнову и плакала. Люда, курносое создание с жидкими, желтыми волосами, подложила в парты одноклассникам записки с различными оскорблениями. Женя рыдала во весь голос: ну что, Люда, я тебе такого плохого сделала? Людмила флегматично безмолвствовала. Мне Люда записки не подложила, хотя я не был ее Русланом. Потом она осталась на второй год и перестала расти. Я думаю, в знак протеста.

Однажды на работе у меня пропали два бутерброда с мясом. Оказалось, они упали на дно шкафа, причем упали мясом кверху. Один человек съел это мясо со дна шкафа. Это был великий человек. Он мог съесть зараз десяток яиц не моргнув глазом, мог выпить литр наикрепчайшего чаю, съесть пуд печенья, истратить всю получку в канцелярском магазине. Он варил суп на работе из пакета. Он курил папиросы. Он не спал ночами. Он называл классика бздуном. Он плевал на всех встречных голубей, истреблял мух телефонной книгой, играл в карты, он много успел съесть в жизни и ее окрестностях.

Поскольку Бретона я так до конца и не прочел (а читал я его в садике, пока Пожиратель сосиски ел), то перечитал первые четыре листа. Много опечаток, а главное, не очень интересно, но, положа ногу на сердце, разве уж так интересна наша жизнь, и что плохого, если этот текст так же сер и бездарен, как мое существование. Ну, пошлялся в космосе с молекулой спирта, затесался на землю, метан, пропан, метилмеркопкан, стал сторожем, написал книгу стихов и прозы, что в этом интересного? Я обыкновенная пошлятина, и Пу Сун-лин дал мне за это по шее. Интересен не текст сам по себе, а возникновение текста, сцепление имен и понятий в новые комбинации, рождение новой системы символов. Разве я не символ? Почему эти слова и имена вылетают сейчас из-под пальцев (я пишу на машинке), а не другие? Случайность появления того или иного слова? Законы стихосложения. Если кровь рифмуется с любовью в метрических системах, то в рыхлой системе прозы в большей степени должны проявляться механизмы сознания (конечно, если таковые существуют). Всегда ли стреляют ружья? И если я завтра продолжу этот текст, то, что это будет? И кто будет тот, кто будет продолжать его завтра? Если бы я мог всю жизнь, не переставая, фиксировать мысли, вот как я делаю это сейчас, то, сколько бы это было томов? Кто бы их читал?

Ну, нет. Пойду, водки хлопну, а там посмотрим. Химия и жизнь, пары алкоголя, туманность Андромеды.

Лист надо закончить, нельзя его в машинке оставлять, а то родственники сунутся. Что печатаешь? Зачем? А зачем я писаю, откуда я знаю. Они думают, литература отличается от пищеварения. Нет!!! Три тысячи раз нет, это одно и то же. Сегодня тепло, пишу я, светит солнце, дети играют в покер, на деревьях растут, из земли лезут, из меня прет. Такой сегодня день. Всю зиму перепечатывал и редактировал старый текст. В мае начал маяться новым. Слушайте голос моего мозга, пока он водкой не отуманен. Слушайте, товарищи-подонки.

Перечитал снова. Дрянь все это. Но эта дрянь не только я. Нет, это и все остальные, прочие, разные, всякие, другие и непохожие. Вы чувствуете, что я хлопнул водки? Думаете, Сталин и Гитлер, это не вы сами. Нет, это вы, и более того, это я. Родственники смотрят футбол по телевизору, а я сижу в смежной комнате и печатаю сие, т.е. та пошлятина, которой Пу Сун-лин по шее дал. Делаю много опечаток: водка есть водка. Родственники смотрят футбол по телевизору, написал снова. Жарко.

Родственники, с ними я шел из Египта, сказали, что борода мне к носу весьма подходит. Дела идут на лад, скоро здесь никого из знакомых не останется. Я рад. Летите, голуби, летите, скоро сяду... На балкон, хотел я сказать, а вы что подумали?

Лад – рад: рифма? А может быть, проза это тоже стихи? Только рифмуются не слова, а что-нибудь другое... Диван у меня старый, он провалился посередине, клочья желто-серой ваты торчат. Мне нравится атмосфера гибели в моем «доме». Книги месяцами лежат на подоконнике и коробятся от солнца, от погоды, а у меня нет сил их переставить в другое место. Я стар, мне еще нет тридцати. Я стар, старее всех своих предков, ибо знаю о них больше, чем знали о себе они сами. И вообще, хватит о себе. Поговорим о Риме. Древний град... там жил Челлини... Феллини... Пазолини... Дело было в Магадишо, купили мы с братом Колей бутылочку чернил и вкусили ее в столовой. Ну, вышли. Жарко. Эфиопия рядом! Николай кувырк с копыт. Я лег рядом, думаю: пропадать, так вместе. Он (Николай) – ноль внимания на мой патриотизм, спит как сурок или Ассоль-Суок Сучкова. Грина терпеть не могу.

Именно седьмая страница, два раза напечатал, что четвертая. Родители собираются летом в Эстонию. С кем я буду спать? Солнце (сейчас 17 ч. 8 м.) прямо перед глазами. Жарко. Это после водки, наверно. Мне все равно, что сегодня печатать, мне вообще все равно. Родственники, наконец, пробудились и спросили у родителей, что он там такое печатает? Зачем? Отец ответил неожиданно остроумно: он там печатает – и все... Платон прав, поэтов надо истреблять. Общение с живыми стихотворцами разлагает человечество. Это как летающие тарелки, поэты. Они тоже в форме шляпы, они тоже собирают цветы и камни. Родственники – это не плагиат, вот они сидят за стенкой, если хотите, можете потрогать их руками.

II

Встал, еще не чистил зубов, и сразу за машинку. Графоман не знает выходных. У Тани Усуповой с семилетнего возраста были вставные зубы, грудь у нее тоже так и не выросла. Помню в классе пятом (тогда учились в районе Кировского завода) отдали в интернат. Очень не нравилось быть дежурным по столовой и таскать подносы с едой, поэтому за деликатесы, приносимые из дома, нанимал добровольца, который и таскал всю эту дымящуюся гадость. С тех пор ненавижу столовые и прочие забегаловки, где торопливо давятся едой неопрятные люди. А на рестораны денег у меня никогда не было. Прием пищи – наиболее интимное общение с окружающей средой, этот акт должен происходить торжественно, как, например, бракосочетание, опера или похороны. Эдик Файко всегда обращал на себя мое внимание: он ел оригинально. Из колбасы «Сервелат» зубами и ногтями устранял все, даже мельчайшие вкрапления жира, а потом заглатывал кусок целиком: высоко поднимал его над разверстым зевом и, разжав пальцы, бросал вниз, в глубину утробы. Был он мал и худ, часто оставался на второй год, мать его преподавала математику.

Колька, наконец, очухался, встал на четвереньки и громко икнул. «Будет жить», – уверенно сказал доктор Астров и уехал в Аддис-Абебу. Потом мы пошли на охоту. Саванна. Все те же блочные дома, совмещенный с оазисом санузел, львицы в набедренных повязках, редкие пыльные пальмы в кадках и ресторан «Чака Зулу». Людмила Федоровна спросила на классном собрании: это что, у вас дома такие разговоры ведутся? (я сказал, что в Америке люди живут не хуже). Мы видели ягуара с покореженным кузовом, двух шакалов со шкаликами, а также анти в лоб и зебр забор. Потом вернулись в гостиницу и легли спать с первыми попавшимися аборигенками. Огромный вентилятор не избавлял от зноя. Душно. А продала меня на этот раз девочка Нона, она была выше всех нас (тоже заядлая второгодница), была старостой и помаленьку стучала, чтобы перейти в следующий класс.

Проза – алхимия слова, здесь нет места инженерным расчетам, доверьтесь стихии мозговых извилин, как доверяетесь им, когда идете по улице, провозглашаем поток бессознательного. Кто ведет нас в наших реакциях и поступках, что руководит нашим выбором, кто правит балом? Нет ответа.

Спектакль продолжается. Марионетки выходят на сцену. Сегодня нет вчерашней живости, скорописи. Производительность пала. В четвертом классе к нам пришла новая учительница, Анна Петровна. Она выросла и получила воспитание в глубине России. Смеясь, прикрывала рот рукой, видимо, боялась, что душа вылетит (см. Дж. Дж. Фрезер, «Золотая ветвь»). Зря только она беспокоилась. Николай катался на слоне, а я думал, имеет ли право художник на чистую глупость. Выходит, я пишу повесть о своем детстве, а ведь не было такого намерения, когда садился за машинку. Значит, что-то проясняется, или наоборот?

Прошла по двору женщина в фиолетовом пальто. 11 часов. Стиль и метод. Есть ли у меня метод? Мелвилл писал в «Моби Дике» о преимуществах методологической беспорядочности... А может, это у меня, как у Фолкнера, случился сарторис. Буду писать остаток дней этот текст, и точку в нем смерть поставит. Как у Гончарова случился Обломов. Чудо в Мариенбаде. Главное непосредственность! Сразу же после восклицательного знака позвонила сестра: едет она в колхоз, так не привезу ли я ей сапоги. Значит, недаром вчера у Салтыкова в 7-ом томе прочел о переходе из эры лаптей в эру сапог. О сапоге думали Шагал и Орвелл, я тоже думаю о сапоге часто, когда рисую. Сапог – как много в этом звуке для сердца русского слилось.

Володя Платанов однажды удостоился великой чести, Анна Петровна, она преподавала нам русский язык и литературу, швырнула в него его же чемоданчиком. Пролетая над партами, он распахнулся, и оттуда посыпались учебники, тетради. Те, к кому особенно благоволила судьба, получили учебником по голове. Был субботник, и мы скребли стеклами пол и парты, чтобы не было чернильных пятен. Володя Платанов сошел со страниц романа Соллогуба. Он был Володиным.

Интересно, сколько сегодня градусов? Пора сапоги нести. Надевать пальто или нет? Однажды мы всей школой ходили в кино смотреть фильм «Русское чудо». Мы сели с Володиным рядом с двумя девицами из другого класса. И вдруг он хлопнул меня по плечу, я оглянулся: оказывается, он обнимал свою соседку (не помню, как звали, хорошо бы Варварой). Тогда это произвело на меня сильное впечатление.

По радио сказали: + 8 градусов. Почистил зубы. Надо одеваться. Страницы 8, 9 и 10 печатал без трусов, в одном халате. Пришел с улицы, пьяные мужики сдают бутылки из-под праздников. На небе ни облачка. Поют птицы. Коля выстрелил. Антон Павлович остался недоволен. Опять птица. Мы сидели в «Минерашках» у Излера. В Новой деревне.

Новая глава. Спиридон Сианук преподавал рисование. Чаю что ли пойти выпить? Книга сама по себе ничего. Ничто – лучшее из всего того, что я когда-либо знал. Потом Коля повздорил с Лилией (я учился с ней в одной группе в институте). Лилия была нежнейшим цветком в нашем садике наслаждений, но время от времени на белоснежном лице ее (несмотря на замужество и активное употребление протеина) начинали цвести экзотические прыщи разнообразных размеров и конфигураций. Но стоит ли вспоминать об институте, если я со школой еще не разделался? У Лилии была подруга Эмма, которая любила все яркое, когда она заканчивала туалет, то интенсивность цветовой гаммы достигала такого накала, что, казалось, Эмма добровольно взошла на костер. Была она худа и некрасива, но покоренн