| ПОЭЗИЯ | Выпуск 9 |
|
* * * Слово в запертом доме живет, сквозь глазок зарешеченный дышит, милосердного стража зовет, но шагов его тихих не слышит. Так и я– на другой стороне, ставлю времени воду и пищу. Тихой поступью тень по стене проношу, но стенаний не слышу. Как же быть? Перебрал я ключи и с петель эти двери срываю. Говори что-нибудь, не молчи, открываю, уже открываю! * * * Мне хочется к друзьям, в холодный зимний воздух, взять в руку снег и пальцы закусить. Льдяную хрупкость дач, прокуренных, морозных, ладонью теплой воскресить. И чтобы печь согрела нам беседу, и сердце лыжное стучало хорошо. Я завтра– нет, я нынче же приеду! Сорву крючок, откину капюшон. О Господи! Лыжня ныряет с кручи. Пар изо рта разит тщетою тщет. В прихожей, ожиданием замучен, ржавеет до весны велосипед. * * * Кровью ягод и хмелем дымящихся гроз из пустыни к прохладной луне восходя, иноверец паломник, туман-альбинос смуглый воздух смутил предсказаньем дождя. И под кровлей тревожно запахнутых туч, услыхав из глубин обитаемой тьмы грозный скрип, исполинский заржавленный ключ, всполошились, вскочили, помчались холмы. * * * Моцартом пьян и зимою утешен жизнь узловатую глажу, дивясь мощи ствола и обилью скворешен- каждый скворец как сиятельный князь. Грянет мне хор, и развеются страхи. Жизнь узловата, да короток век, глядь– под корой коренятся букахи. В голову Моцарт, а в бороду– снег. Праздновать будем бугров узловатых, мощь симфонических наших корней. В дуплах глубоких, в извивах горбатых, сколько скворцовых и княжеских дней? Жилистой жизни конец деревянный, жизни древесной финал дровяной. Моцарт вернулся скворцом в фортепьяно. Жизнь узловата, да нету иной. * * * Только твои губы мне и теплы, только твои певчие речи внятны будто над озером клин колокольный поплыл дзинь-дзинь-бом сквозь тумана слепящие пятна. Только твои руки ко мне добры, только твои ладони и терпеливы, будто у грустной старшей моей сестры, или у юной чужой невесты счастливой. Только одна ты для меня молода. Ослепительна, желанна до детского всхлипа. Я бы всю тебя без стыда как листвой обожаньем своим засыпал. У Стены невысыхающих слез Я кричал Вездесущему: Где ты! Без нее в сердце моем мороз. Видишь, в январе мое сердце раздето! В чернолесье, в лающем том аду, перед тем, как сойти в жирную яму ночи, я обещал, что, воскреснув, тебя найду. Как же теперь ты меня узнавать не хочешь? * * * Самой скучною из рутин, нотой «си» в комарином плаче, вялость августовских паутин одолеет тебя на даче. Дети вырвутся по грибы в темный папоротник преисподней. Дальним гомоном их гурьбы отзовется печаль Господня. Вдруг захочется уколоть всю себя о густую хвою, расчесать, окровавить плоть, защемить виски тетивою. Что же было? И где оно? Сквозь подлесок, сырой с изнанки, бликом неба поманит дно заржавелой консервной банки. Ты попробуешь побежать так, как в детстве, без всякой цели, спрятать э т о и удержать, затаиться в объятьях ели. Дети кинутся вслед, крича, и затеют возню под елью. Ты стряхнешь паучка с плеча, и заплачешь над их весельем. * * * Я живу над сиренью, как певчий птичий князь, соловьиный барон. Добрый сад меня листьями лечит и баюкает шелестом крон. Только легких, безвольных, летучих тополиных касаюсь ветрил, и одна меня бабочка мучит упоительным хохотом крыл. Мы столкнулись как эльфы в подпитье, и упали в траву, веселясь, потому что блаженно соитье, и крылат небожителей князь. * * * Весной кораблик скрутим из газет, помчимся в Грецию с Дианой-ротозейкой, на востроносых эллинов глазеть, бренчать по храмам медною копейкой. В Афины чинные, где царствует Платон, как заточивший музу академик, в жестокий Аргос, ханжеский Афон, помчимся, если раздобудем денег. Там в чаще выследит купальщиц Актеон, поймают псы его и приведут за полы- за подвиг свой срамной, за грех веселый, любим, а не наказан будет он. Смотри, Харон, ладью не опрокинь, когда по мартовским, вакхическим, Эгейским, летейским ручейкам – на Лесбос любодейский, помчимся в Грецию подглядывать богинь. Первая бабочка Луг и мостик на сваях, хрупкий зимний рогоз, в черностволье живая пара вечных берез, и, обнявшийся крепко с каждым клейким листком, воздух свежести терпкой задремал над леском. Первый раз за полгода захотелось вдохнуть – нет, не ширь небосвода – просто воздуха чуть, этот лес суеверный, нерастаявший лед, и спросонья неверный первой бабочки лет. Утро Под сапогами тоненько повизгивает снег. Рассвет с лицом покойника не поднимает век. И медленная, влажная, как смятая постель, красуется вальяжная, продажная метель. Пусть дешева тесемочка, зато зевоты всласть. Мети, мети поземочка – мне б только не упасть. И с вечера нестрашного, до самой до зари, темнее сна вчерашнего пылают фонари. И походя, с присвистами, под топот-перепляс, убийцы с гармонистами убьют меня сейчас. |
|
|
|