КРЕЩАТЫЙ ЯР Выпуск 9


Мария Галина
/ Москва /

Прощай, мой ангел



* * *


Народу на площади Воссоединения было полным-полно – как всегда по вечерам... Мне пришлось долго крутить головой, прежде, чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона – подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.

Мы уселись за столик под транспарантом «Да здравствует дружба народов!» и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь... хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом.

– У нас тоже равноправие, – сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал:

– Ладно, что мы имеем?

Я протянул ему папку с распечаткой.

– Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное – как исходную базу. А дальше уже твоя забота.

– Ну, и что получилось? – спросил Ким.

– В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку – через Берингов... Технологии самые примитивные...

– Ясно, – пробормотал Ким, перелистывая распечатку. – А... Малая Азия? Ближний Восток?

– Котел. Плавильный котел. Собственно... Вот, погляди – если в некоторых регионах сделать упор на животноводство... Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности...Ну, и темпы развития – соответственно... А дальше... мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической... ну, ты сам посмотришь...

– Ладно... Посмотрю... А здорово получается... – задумчиво сказал Ким, – золотой век.

Он очень талантливый малый, этот Ким – программист Божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа – чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков – в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя – кому мы, на фиг, нужны?

Я подозвал официантку и заказал еще пива.

– Не было никакого золотого века, дурень ты дурень. Быть не могло. Пища, территории... когда их хватало?

– Ну, не знаю, – упрямо сказал Ким.

Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора – по первому каналу транслировалось заседание очередного пленума...

– С чего бы это так Аскольд расшумелся? – рассеянно спросил Ким.

«...сохранить свою самобытность, – вещал тем временем экран. – ... так называемая американская демократия... падение нравов... апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании... Проникло в нашу среду...Взять, скажем, Нижний Город – уровень преступности неуклонно повышается... и не только бытовой – в том числе и преступности политической, в частности, стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко».

Я вздохнул.

– Да в Нижнем городе отродясь так было... Подол он и есть Подол. Трущобы.

Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить – и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я лопух – никому не умею отказывать... При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.

– Ну, что еще?

– Насчет Нижнего Города, – неуверенно произнес Ким, – ты ж там, вроде, вырос...

– Ну, вырос...

Сам-то Ким из Новосибирска – приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами, и осел тут помаленьку. Прижился... Провинциалы – люди покладистые.

– Слушай, – шепотом сказал Ким, – очень надо... там один мужик есть, на Подоле... Он пенициллином приторговывает... выручил бы, а?

– Да меня прижмут тут же...

– Брось, до пяти граммов – законно.

– Не в этом дело, – я вздохнул, – зачем тебе пенициллин-то?

– Тетя заболела, – очень быстро ответил Ким.

– Ладно врать-то.

Ким – круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду...

«И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай – наш ближайший сосед... укрепление взаимодоверия»...

– С каких это пор мы с Китаем задружились? – удивился Ким.

– Они у нас официальное представительство открыли, – заметил я, – ты не знал?

– Да ну, я и не смотрю эти сводки, – отмахнулся Ким.

Я сказал:

– Не нравится мне все это...

«...Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство»...

– Интересно, – заметил я, – к чему это он клонит...

Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.

– Так как?

– Что – как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли заболел? Так подай заявку

Ким жалобно сморщился.

– Да не я, – сказал он шепотом, перегнувшись через столик, – кот...

– Кот? – я вытаращился на него.

В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они – редкость. Мажоры не держат домашних животных – испокон веку не держат... Иметь кота – неудобно, даже слегка стыдно... понятная, позволительная, но все же слабость... все равно, что для мажора – держать в сортире номер американского «Плейбоя».

– Чихает он, – печально сказал Ким, – понимаешь...

«Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер... Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия... Опять корнеплоды придется у американцев покупать», – подумал я...

– Ну так вызови ветеринара.

– Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь... Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.

– Сам и доставай.

– Он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор – откуда я знаю...

– Кто – он?

– Говорю, малый один, в Нижнем городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал...

«Ветеринар, наверное, и сказал», – подумал я. А вслух проговорил;

– Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?

– Во-во! – обрадовался Ким. – Я так и думал, что ты его знаешь.

– Однокурсник он мой. Бывший.

Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.

– Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею... Хороший кот, жалко... Уж такая умница...

Я вздохнул.

– Адрес хоть у тебя есть?

– Какой адрес? Он на станции очистки работает... вот и весь адрес.

– Так он, небось, днем работает... Где я его сейчас найду?

– Ну спросишь там... Лесь, ну пожалуйста... Ты ж там свой, тебе скажут.

– Какой я свой – теперь-то...

Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину и предлагал поделиться опытом... Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы «обезьяна дрессированная». Я обернулся – какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.

– Как я работать буду? – ныл Ким, – Считать как? Когда душа об нем болит... об паразите этом...

Я помолчал, потом проговорил:

– Ладно... Но ничего не обещаю...

– А и не надо, – обрадовался Ким.

Комбайнера сменил парижкий губернатор, опять что-то там про уборочную – его я уже не слушал.



* * *


Отвык я от Нижнего города – все тут не так, даже лифты в муниципалках; просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то, они все время выходят у них из строя, эти лифты.

У винного ларька толклась компания подростков – все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор – подумал я, – живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть – согнали всех с низким ИТ в один район... а с другой стороны – где-то же они должны жить.

Никакой особой ностальгии у меня не было – только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким. Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел – подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая – даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.

И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви – остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки – с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит, что верно, то верно.

Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.

Этой церкви самое меньшее лет четыреста – а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он – князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров – могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму – лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, – а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!

Немолодой сутулый священник что-то там такое делал у алтаря – я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы – бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.

Я кашлянул и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.

– Вы нездешний, сын мой? – мягко спросил он.

Врать смысла не имело, и я сказал:

– Я из Верхнего Города.

– За чем вы пришли?

Я уже открыл, было, рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:

– За утешением?

Я подумал.

– Не знаю. Пожалуй, что и так. Я... как бы это сказать... не вижу смысла.

– От вас ничего не требуется, – мягко сказал священник, – просто – поверить.

Я покачал головой.

– В том-то и беда, отец... я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь... необходимость. Или хуже того – случайность.

– То, что мы называем случайностью, – сказал священник, – на деле может оказаться частью Божьего промысла.

И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю – как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»...

– Тут, – сказал я, – я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело... Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?

Священник поднял на меня прозрачные глаза.

– Грандам, – сказал он твердо, – первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех – иначе они бы ни были изгнаны из рая... позже, чем люди. Но изгнаны.

– С чего бы? – сухо спросил я.

– Гордыня. – коротко ответил священник. – когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей – вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его – и подавно. Ибо мы и есть они... И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них – единственный, кто не был настолько горд, чтобы поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди – братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья – о младших.

– Это звучит довольно странно, – заметил я, – если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию...

– Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, – заметил священник, – тем более, что в Государственном Совете немало и людей.

– Да, – сухо сказал я – двадцать пять процентов. Соответственно квоте.

– А сколько бы вы хотели? – поинтересовался священник, – пятьдесят? Или сто?

Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным – ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит – святой отец донесет, выплывет на свет Божий Наше с Кимом общее дело, то да се...тогда мне будет одна дорога – прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.

Я сменил тему.

– Где тут станция очистки, отец, не знаете?

– А у доков, – ответил священник, – Выйдете на Андреевский спуск, – ответил священник, – до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное...

– Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.

Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях – в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи... Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря...

За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось. В скверике раздавались возбужденные голоса – кто-то явно кого-то бил. Я уже было хотел обойти свалку стороной – подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов, – вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.

Обычно у них хватает ума сюда не забредать – разве что с официальными визитам, при охране и телевизионщиках. Мажор отбивался как мог, но во-первых противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные – с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял вверх над здравым смыслом – мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.

Какой-то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы – я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.

– Ты чего, мужик? – спросил парень почти дружелюбно. – Давай, вали отсюда.

– Оставьте его, ребята, – сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, – хлопот ведь не оберешься.

– Ты что, их шестерка, да? – парень распознал во мне чужака и голос его стал жестче, – сверху, что ли свалился?

– Он замахнулся обрезком трубы – я еле успел уклониться.

– Бей его, ребята! – крикнул он, – тут еще один!

Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.

– Бежим, – крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.

Я помог мажору подняться с земли.

– Спасибо, – приглушенно поблагодарил он.

По их меркам он был совсем молод – крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:

– Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?

– Это, – сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, – недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.

– Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.

Патрульный автомобиль приближался – он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас – точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала – колени согнуты, оружие наизготове, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.

– Подними руки и отойди на пять шагов, – скомандовал старший.

– Я спорить не стал – заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.

– Обыщи его, Митяй, – велел сержант.

Только тут мажор вмешался – до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные – с нашей точки зрения.

– Оставьте его, это со мной, – поспешно сказал он.

Волшебная фраза.

– Тогда какого черта? – недовольно рявкнул старший.

Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.

– Была уличная драка, – пояснил я, – на нас напали.

– Подростки, – пояснил сержанту Митяй, – я видел, как один бежал... Это местная банда – как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча... возбуждены немножко... Киев-то Москве продул.

– Так матч неделю назад был, – заметил сержант.

– Вот я и говорю, – согласился Митяй. – Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх – от греха подальше.

Это было разумное предложение и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:

– Спасибо, мы сами...

Я закрыл рот.

– Ну, – сухо сказал сержант, – как хотите...

В его тоне явственно читалась неприязнь – он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, – особенно тех, которые суются куда не следовало, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.

Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.

Я сказал:

– Ну и глупо.

– Мне тут надо... – сказал мажор неуверенно, – зайти в одно место.

– Вы выбрали неудачное время, – заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.

– Я же на такси подъехал, – тоскливо сказал мажор. – За углом остановил... подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезъянки...

Я сухо сказал:

– Тебе, похоже, мало врезали.

– Ох, – виновато ответил он, – простите. Я не хотел. Так вырвалось.

– Ясно, – ответил я, – я понял.

– Нет... я, правда... меня зовут Себастиан... Я подумал...

– Ладно, – сказал я, – проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.

– Так вы тоже? – обрадовался он.

Я спросил:

– Что – тоже?

Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:

– Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.

Я вспомнил, что проходил мимо – дверь под нависающим козырком, стенка размалевана причудливыми узорами... Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.

– Чего мне там делать?

– Наверное, ничего, – вздохнул мажор. – Тогда... не проводите меня? В порядке одолжения?

«Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко», – подумалось мне.

Я вздохнул.

– Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.

Он покорно ответил:

– Договорились.

Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок – видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует... И какого черта они все время лезут в наши дела – если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, вот что интересно... Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся – видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову...

Себастиан ни с того ни с сего сказал:

– А я брал уроки живописи. У Горбунова.

Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:

– И как?

– Он сказал, у меня верный глаз, – уныло ответил Себастиан.

– И твердая рука?

Он вздохнул.

– Да, он так и сказал.

В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности – знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области к которым у них сроду никаких способностей не было – вроде той же живописи. Видел я такую мазню – похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.

В коридоре раздались шаги.

Себастиан сказал:

– Колер мне не дается.

Даже это, подумал я, не причина, чтобы по ночам посещать галерею в нижнем городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже...Парень, вроде, приличный...

Но на всякий случай я спросил:

– Знаешь такого Шевчука?

– Адама? – обрадовался он, – А как же! Он заходит сюда... иногда... Такой человек...А вы откуда его знаете?

– Так, учились вместе...

Дверь приоткрылась – если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, – не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.

Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.

– Проходи, малый, – сказал он, – все уже ждут. А это кто?

Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.

– Это со мной, – повторил Себастиан волшебную фразу.

– Бучко, – сказал художник, – Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?

Я представился.

– Сотрудник Технологического Центра. – дополнил Себастиан.

– Да ну? – равнодушно произнес Бучко, – ну проходите...

Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой – я остановился, приглядываясь.

– Вон та – моя, – сказал Бучко, – слева, внизу.

На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:

– Я бы повесил такую у себя дома.

– Это не критерий, – почему-то вдруг обиделся Себастиан.

– Напротив, – возразил Бучко, – это, пожалуй, единственный критерий.

Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.

Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:

– Зачем он вам?

– Как же без них, парень, – неопределенно ответил Бучко, – как же без них?

Я пожал плечами.

– Мажоры – они как бабы, – тем временем продолжал тот, – с ними нельзя и без них нельзя. Верно?

– Насчет баб, верно, – согласился я.

Дверь в комнату на втором этаже – это ее окно светилось, – была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.

Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании – красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы – кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.

– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.

Я понял, что хочу есть.

– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.

Ответил Бучко.

– Из Верхнего города. С Себастианом он.

– Милости просим, Лесь, – сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.



* * *


Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

– Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

– На мясокомбинате работает. На разделке туш...

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно – мажоры на кажом углу вопят, что поощряют искусство – и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса... Им нравится, чтобы понятно было... складно... и, желательно, с моралью.

– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты, вроде, неплохо устроился – там, наверху.

– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.

– Научник?

– Да.

– А я, вот видишь, – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной... подрабатываю.

– Угощайся, – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?

– Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:

– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была...

– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки... так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем...

– Брось, – под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко.

А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул.

– У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры...

– Я ничего не имею против мажоров, – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право...

Пошло-поехало...

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се... Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против... Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили... какая-то темная была история.

Я отпил вина – кисловатое... явно домашнего изготовления.

– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось...

– Сложилось... подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезъяны, недавно с деревьев слезли... Да не прижми они нас тогда, мы бы...

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам... Что было бы, если...

– Америка... – Шевчук подлил стакан, – вон, вместо процентовки у них квота согласно численности... нелицензированные исследования... и сразу – какой технологический скачок... а мы плетемся в хвосте... да еще немного, они нас так обгонят... Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

– В чем-то он, Адам, прав... Древний вид, очень древний... Да еще обоеполый... то есть и с биологической точки зрения консервативный... надо же, такой каприз эволюции...

– Может быть, вскоре... – вдруг со значением произнес Себастиан.

– Что – вскоре?

– У нас тоже есть прогрессивные политики...

– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.

– Хотя бы... Слышали его выступление?

– Да чушь все это... – Шевчук покачал головой, – он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд...

– Нет! – так и взвился Себастиан, – он полагает... слишком много злоупотреблений на местах... Людям надо дать свободу. Самоуправление.

– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

– А что, нам бы развернуться... Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят... А у нас...

– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.

– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул... Они же жалостливые, мажоры... Вон, Ляшенко и то, жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить...

– Брось! – напирал поэт, – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский... ну, с Миссисипи... как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут... ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула – мазня, беспредметная живопись, реализма нет... Они же тупые, мажоры – понимают только то, что словами пересказать можно...

– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.

– Да что ты там понимаешь, – презрительно сказал Шевчук, – Поднахватался по верхам... Художника из себя строишь... мэтра... вы паразитируете на нашей культуре – все вы.

– Я? – он аж задохнулся. – Я паразитирую?

– Да ладно тебе, – примирительно вмешался Бучко, – оставь ты парня в покое.

Но Шевчука уже было трудно остановить.

– В демократию играешь. Острых ощущений захотелось... А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.

– Уж походил, – Себастиан машинально потрогал разбитую губу.

– Нищета... грязь...– гнул свое Шевчук. – Крысы...

– Господи, Адам, – удивился я, – так тут же именно люди всем и заправляют... На что ты жалуешься?

– Когда людей ставят в такие условия... – зловеще сказал Шевчук, – ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?

– Так я же... – растерянно сказал Себастиан.

– Что – ты же? – холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.

Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:

– А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.

– Брось, – вмешался Шевчук, – зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке...

– Так, – неопределенно ответил Бучко, – на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона...

Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а может, и нет... Я сказал:

– Адась, можно тебя на минутку?

Он неохотно встал из-за стола.

– Ну, чего тебе?

– Выйдем...

Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! – осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает...

– Ну? – хмуро сказал Шевчук.

– Адась... не в службу, а в дружбу... Тут вчера тебя один малый искал... может у тебя случайно... пара-другая граммов...

– А, – холодно сказал Шевчук, – этот... А теперь он, значит, тебя послал... Что, наверху уже антибиотиков нет?

– Да ему не для себя... Кот у него, понимаешь...

– Кот... – фыркнул Шевчук... – я ему сказал – у нас тут этих кошек... пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.

– Какое с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого...

– Тебе-то что до него? Дружок, что ли?

– Мы тут с ним одно дело задумали... Считает он здорово...

У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.

– Надо же... всегда ты был таким... добропорядочным.

– Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал...

– Что нам та Америка, – неопределенно проговорил Шевчук, – а чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно...

– Боится он, Адась. Мало, что отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так... на птичьих правах...

Шевчук помялся.

– Есть у меня пара граммов... на случай держал... но...

– Да я сколько попросишь...

Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.

– Кот... – бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, – одурели, суки... у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу... Погоди здесь...

Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости – подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! – то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление... равные права!...Текущая политика... До утра ведь не успокоятся...

Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.

– Держи.

Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Я вернулся в комнату. Бучко разливал самогон по стаканам.

– Присоединяйся, – пригласил он.

Я сказал:

– Ладно, ребята. Я, пожалуй, пойду.

– Ты чего? – удивился Бучко, – мы ж только начали.

Я покосился на Себастиана – тот, похоже, уходит не собирался. Лестно ему... подумал я.

– Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, – неправильно истолковал мой взгляд Бучко, – подумаешь, указ они ввели... да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.

– Мне-то что?

– Ну, так выпей...

– Тебе налить, Себастиан? – спросил Шевчук.

– Брось, – вмешался я, – ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо – сам знаешь, какой у них обмен... Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.

– А ты что его опекаешь? – неприятно прищурился Шевчук.

Я пожал плечами.

– Нет, правда, Лесь, – уперся этот придурок, – я и сам могу...

– Приятно было познакомиться, ребята, – сказал я, – я пошел... Вызывай такси, Себастиан.

– Я, может, тут еще побуду, – запротестовал тот.

Им овладело чувство товарищества – точь в точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию. Я сказал:

– Ты мне обещал.

– Верно, Лесь, или как тебя, – подхватил Бучко, – если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.

Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.

– Сейчас приедут, – сказал он.

Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.

– Чья галерея? – бормотал он на ходу, – моя галерея. У кого неприятности будут – у меня...

– До встречи, Лесь, – сказал за спиной Шевчук. А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:

– До встречи, товарищи!

Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие... уж больно фальшиво у них получается... Я подумал, что порою понимаю Шевчука.

– Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?

– Да что ты, Лесь, – удивился Себастиан, – обиделся? Ничего, что я на ты, ладно?

– На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.

– Это не игрушки, – возразил тот патетически.

– Чистый придурок, – пробормотал за спиной Бучко.

Я заставил себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану – мажор вовсе не так уж глуп – вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел... просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге... у людей-то эта стадия быстро проходит... но мажоры созревают медленней... и вообще склонны к идеализму.

– Правда, он хороший художник? – неожиданно поменял тему Себастиан, – не понимаю, почему его комиссия завалила...

Бучко неопределенно отозвался:

– Та, у них свои игры... Кто меня валил – Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?

– Я бы купил у вас картину, – похоже, Себастианом завладела очередная мономания, – вон ту... С луной...

Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.

– Ладно, – наконец, сказал он, – бери так. Чего уж там...

Себастиан застеснялся.

– Неудобно.

– Да ладно, – проговорил Бучко уже со стремянки, – вроде, общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?

– Гиллеспи есть новый, – сказал Себастиан, – родитель недавно получил. Я принесу – он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка...

– Понятное дело, подумал я, родитель – консерватор и ретроград... Господи, повсюду одно и то же!

Себастиан, наконец, вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.

– Хороший малый, – пояснил он мне. – Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним... ты давно его знаешь?

– Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.

– Я про Адама.

– Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.

– Он всегда был такой?

– Мы тогда все были такие... непримиримые... потом у многих это прошло.

– Радикалы, мать их так, – Бучко вздохнул, – а по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета... один хрен...

– Бюрократия, – сказал Себастиан, – есть естественное следствие репрессивной политики.

– Тебе лучше знать, малый.

Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана – как бы опять чего не вышло; он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.

– Куда? – спросил шофер.

– На Шевченко. Впрочем... тебе куда, Себастиан?

– Сначала вас, – уперся тот, – я потом скажу...

– Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, – заметил шофер.

– Я заплачу, – торопливо вступился Себастиан.

Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты – фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.

– Красиво-то как, – проговорил мажор.

– Угу...

Почему он думает, я в этом ничего не понимаю?

Я понял, что он имеет в виду Шевчука.

– За что он нас так ненавидит, Лесь?

– Не знаю, – сказал я, – так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?

– Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал... Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?

– Может быть... по своему.

– Говорят, он гений...

– Кто – Бучко?

– Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.

– Да нет же, – терпеливо пояснил Себастиан, – Шевчук. Он у себя на станции... такую, знаешь, лабораторию развернул – в верхнем городе такой нет. Вот только... почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру... Как... – он помялся, потом с трудом выговорил, – как обезъяны.

Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи – кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.

– Он не так уж и неправ, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру – везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.

– Это... обидно, – заметил Себастиан.

– Почему? Это – универсальный механизм... против него не попрешь.

– Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы...

Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется... Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок... экспериментировали бы больше...

– Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода...

– Или вам... кто знает? Говорю тебе – это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить – цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она – монолит.

– Но если бы вы были одиноки...

– Но ведь мы не одиноки. Да и... Ты бы хотел жить в мире, где не было людей, а, Себастиан?

– Нет! – горячо сказал он.

Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы – изобретательны. Они – консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало... Кто знает – быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по вселенной. Нас, опять же, было бы больше – гораздо больше... Еще один разумный вид – мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику – попользоваться.

Рыбы... все дело в проклятых рыбах – если бы в Австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками... не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные... не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид... ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарьянством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там на исторической родине с ними приключилось, так до сих пор ине понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность... Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.

В верхнем городе, казалось, и дышалось легче... Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой...

Я сказал:

– Стоп. Вот здесь.

Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылазить из машины.

– Ты что, – удивился я, – прогуляться решил?

– А можно я с вами? – жалобно сказал мажор... – ночь ведь уже... если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет... а с утра я придумаю что-нибудь.

Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового, да манекены таращились с ближайшей витрины... Будь Валька дома, уж она бы мне показала – мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил... но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю...

Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.

Консъерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся – он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие...

– Не на то ты силы расходуешь, приятель, – сказал я.

Он важно ответил:

– Большое начинается с малого.

Ну что ты тут скажешь?

Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.

– Ладно, входи.

– Так вы один живете? – удивился Себастиан, – я думал...

Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают...

Я сказал:

– Жена и сын в деревне... На лето отправил.

– А-а... – неопределенно протянул Себастиан...

– Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю – уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?

– Нет-нет, спасибо, – торопливо сказал мажор... – я лучше чаю.

– Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике...

И понял, что сам он в холодильник не полезет.

Мы пугаем их гораздо больше, чем они – нас, подумал я... все в нас их пугает... и всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру... И буйство воображения... И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения... Пугает... и влечет одновременно...мы для них – что-то вроде страшной детской сказки... запретный плод.

Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое... В быту мы не слишком пересекаемся – официальные приемы не в счет, – и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ... нелегко же им, бедным, приходилось.

В ванной шумела вода.

– Там полотенце в полосочку, – крикнул я ему, – оно чистое. Только сегодня повесил.

Себастиан осторожно выглянул из ванной.

– У вас все как у нас, – сказал он, – ну, почти все.

Я неуверенно хмыкнул.

– Кино, что ли не смотришь? Или там сериалы по телику?

– Ты про второй канал? – он покачал головой. – Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина...

– Может, по своему он и прав.

Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке и неловко уместился за столом.

– Вот ты скажи, – обратился он ко мне, одновременно очищая банан, – ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем городе... Неужто ты всем доволен?

– Почему? – устало сказал я, – найди мне идиота, который всем доволен...

– Но если ты понимаешь, что что-то не так... что надо менять...

– А ты, выходит, знаешь, как надо? – спросил я. – И меня, пожалуйста, не приплетай.

– А зачем в Нижний ходил?

– Попросили.

Ким теперь мне по гроб жизни... надо же, так подставить человека...

– Когда я был маленький, – оживленно разглагольствовал Себастиан, – мне казалось, что все так и надо... Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?

– Не знаю, – устало сказал я, – это, знаешь ли, проходит... и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?

Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню... почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род... Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают – недаром же присваивают себе мужские имена.

– Нет, – сказал Себастиан, – ничего не надо... немножко неудобно будет, но ничего...

Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного – Вальки нет и холодильник пустой, подумал я.

Валька была.

Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.

Я не слышал, как она вошла... Небось теща накрутила, подумал я – она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера... вот и сейчас – должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка...

Я растерянно сказал:

– Привет.

– Привет, – холодно отозвалась она. – Ты, похоже, не один?

– Вовсе нет, – торопливо ответил я, – во всяком случае...

– Как же, – она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, – так я и поверила...

Я уже понял, к чему в