| КРЕЩАТЫЙ ЯР | Выпуск 9 |
1
– Смотрите, вон он идет, половой разбойник! – на весь плац заорал Лысый. Он вылез коленями на подоконник, коренастый, как бочонок, в плотно ушитой гимнастерке. Лысого просто распирало от радости. – Это безобразие. Вступать в половой контакт на священной территории воинской части!
Польщенный, я покраснел. Молодые из караула на меня заоглядывались, а прапорщик Ганин, злобно на меня покосившись и тоже покраснев, крикнул Лысому:
– Лукьянчиков, ну-ка спрячься. И застегните, кстати, верхнюю пуговичку, товарищ сержант! Займитесь делами своей роты.
– Есть, товарищ прапорщик! – нагло отозвался Лысый.
Мы шли сдавать патроны после караула. Я был разводящим, Ганин – начальником. Вне караула он также был моим командиром взвода. И я знал, что после того, как колодки с патронами будут поставлены в сейф, а автоматы заперты в пирамиды, мне предстоит с прапорщиком тяжелый разговор. Я не боялся Ганина, но он был на редкость нудный человек.
Пускай.
Эта ночь стоила жертв. Это была шикарная ночь с ревом мотора, со стрельбой и с женщинами.
– Разводящий, вы закончили сдачу боеприпасов? – Ганин ждал меня на улице возле КПП.
– Да.
– Так почему не докладываете?!
Начинался разбор полетов. Обычно мой прапорщик изображал из себя старшего друга, товарища и брата. По одной простой причине: Он отлынивал от службы всеми возможными способами, почему-то надеясь, что я как сержант вместо него буду харить личный состав и в хвост и в гриву. Теперь в голосе Ганина слышалось презрение к пригретой на груди гадюке.
Да уж позвольте не согласиться, прапорщицкая морда. И развозить ночью посты, кстати, твоя обязанность.
– Строиться, караул, – деловито сказал я. Чуть прогнуться в такой ситуации полагалось, но лишь самую малость. – Товарищ прапорщик, боеприпасы сданы в полном комплекте...
– Доклад не по форме! Вы что, устава не знаете?!
Я пожал плечами.
– Занести оружие в роту, отправить караул на ужин. А вы, товарищ младший сержант, ко мне на беседу!
Прапорщик покраснел. Он умел краснеть очень быстро, прямо как лампочка заливался. Он все пытался смотреть мне прямо в лицо, но я как опытный солдат делал вид, что лица у меня нет и никогда не было. – Вам все понятно?
– Так точно, товарищ прапорщик. Шагом марш, караул! – Пора было сматываться и дать командирскому гневу отстояться.
Разговор состоялся точно такой, как я предполагал. Ганин сменил политику и теперь давил на совесть. Я привычно распустил покаянные сопли. Я даже соврал, что с Леной мы знакомы очень давно, собираемся потом пожениться, и именно этой ночью нам надо было очень и очень серьезно переговорить.
Ганин «поверил», с минуту вздыхал и качал головой. Я в это время должен был виновато кривиться.
Через минуту прапорщик меня простил и сказал, что докладывать начальству о ночных приключениях не будет. Хотя по всем законам обязан отправить меня на гауптвахту. А в Коврове на губе сидят сплошные азера, и мне, наверно, не очень было бы приятно оказаться в камере с десятком «зверей». А в Чкаловске губу охраняет взвод карпатских горцев, и оттуда можно приехать в лучшем случае с поломанной психикой, а не повезет – так и с поломанными ребрами. И когда Захаров приехал оттуда, то потом еще месяц отдавал честь каждому столбу (про Чкаловск и горцев я слышал, но очень легкомысленно рассчитывал на свои убогие познания в украинском языке). И прапорщику Ганину очень трудно меня простить, но вспоминая наши старые хорошие отношения...
Я поблагодарил быстро, почтительно и без тени насмешки. Благодарностью я сбил Ганина с мысли и, наверняка, помешал выдать классический афоризм, что «куда солдата не целуй – кругом задница».
Заключив мир, мы поговорили с прапорщиком о тревоге на следующей неделе. Тревогу должны были объявить внезапно, во вторник, в 5 утра, и роты уже вовсю готовились. У Ганина, как всегда, оказалась куча неотложных дел на выходные. Намек я понял и поклялся лично проследить за чисткой оружия, ложек, фляжек и котелков, плюс проконтролировать наличие бирок на противогазах. Тут же – не по злости, а исключительно от желания сделать человеку приятное – я соврал, что бирки давно готовы, остается только пришить. И мы разошлись почти довольные друг другом.
Из-за семейной беседы я опоздал на ужин. Уверен, что Ганин эту пакость подгадал специально. Пришлось идти проситься у хлебореза, чего я терпеть не мог. Правда, сегодня я был особенный, я был герой дня. Вернее – ночи.
Если излагать коротко, история получилась такая:
Около 03.00., когда мы везли из парка смену, водитель караульной машины Вася сказал, что неплохо бы заехать к бабам. Наверное, ляпнул так просто, чтобы потом выслушать мои доводы против.
Причин отказаться было много. Часовым надо было отдыхать, мне надо было доложить Ганину, что смена произведена (хотя прапор наверняка спал) и – что самое главное: официально в этот момент мы выполняли боевую задачу. У нас были особые права, и на нас лежала особая ответственность.
– Поехали, – сказал я уверено.
Через несколько минут наш трехмостовый караульный автомобиль стоял под темными окнами общаги текстильной фабрики.
– Посигналить, что ли? – трусовато спросил Вася.
– Да зачем.
Обалдевая от собственной наглости, я открыл кабину, передернул затвор автомата и нажал спуск. Остроконечная пуля калибра 7,62 со страшным грохотом умчалась в величественное небо.
И все ожило. В окнах замелькали ночные рубашки, залаяли собаки вдали, а с третьего этажа вдруг высунулась усатая мужская репа и до ужаса волосатая грудь.
– С ума что ли сошли?! – по голосу я узнал сержанта Клочкова из автовзвода.
– Да мы так, может прокатить кого...
– А потише, блядь, нельзя? – Клочков сердито хлопнул форточкой.
После переговоров, которые вел более опытный Вася, к нам спустилось три девушки. Двоих мы взяли к себе, а третьей сказали, что если хочет, то может лезть в кузов к часовым. Им там тоже скучно. Третья, взобравшись на колесо, оглядела двух моих бронированных карликов Шейнова и Рекунова. В касках поверх шапок они смахивали на нелепые, красноносые и молчаливые фаллические символы. Лишняя дама с решительным вздохом перекинула ногу через борт.
Машина резко тронулась с места, в кузове что-то покатилось. Мы быстро познакомились. Я положил ладонь на колено своей спутнице. Конечно же, она была в колготках-сеточках.
Четверым в кабине было тесно и интимно. Плюнув на прапорщика Ганина и возможные последствия мы отдались чувству вседозволенности. Ясно как день было, что ничего настоящего мы сделать не успеем, но сама обстановка завораживала. Правой рукой я обнял соседку, а левой попытался сделать что-то достойное мужчины. Соседка начала мою левую руку отпихивать.
Васе дама попалась более сговорчивая, она и солдатские знаки внимания принимала без проблем, и болтала без умолку. Потом она спросила что-то у моей скромницы, назвав ее Лизой.
– Лиза? – удивился я. – А почему говорила, когда знакомились, что Лена?
– Не люблю Лиза, – сказала она, недовольная обмолвкой подружки.
– Почему это?
– На лизбиянку похоже.
– Не лизбиянка, а лесбиянка. От названия острова Лесбос.
– Ты такое даже знаешь, – сказала Лена-Лиза и посмотрела на меня довольно таки уважительно.
Городок Вязники вымер. Мы носились по пустым и узким, серым в свете фонарей улицам. Красота ночи толкала на приключения. Провинциальные домики с деревянными вторыми этажами дрожали от гула мощного военного мотора. Холодно поблескивали звезды, под колесами хрустели мерзлые лужи, и в кузове творился наверное полный кошмар.
Потом время вышло. Мы стояли у ворот батальона и прощались, Вася переспрашивал у своей подруги номер комнаты, Лена иронично мне улыбалась. Счастье не вечно, солдат, – говорили ее глаза. Хотя, возможно, ее глаза говорили другую глупость. Третья наша забытая пассажирка слезла с кузова, цепляясь за борт скрюченными пальцами. Лицо у нее было синее и она вдруг пронзительно обложила нас матом. Вася погнался за ней, норовя пнуть под зад ногой. Смешная получилась погоня в дрожащем свете фар. Мы с Леной снова улыбнулись друг другу.
– Ну, я пошла?.. Тебя отпустят на выходные в увольнение?
– Нет, – сказал я уверенно. Я вдруг ощутил себя взбунтовавшимся рабом, которому нечего терять. – Тебе никуда не нужно идти.
Осовелый и злой дежурный по КПП сапогами распахнул железные ворота (в сырую погоду ворота часто лупили током), и смена караула после долгих странствий въехала наконец на территорию батальона. Лена-Лиза пересекла границу, интимно лежа у меня головой на коленях.
Потом она лежала в кабине, пока я водил в караулку старых часовых, врал Ганину про спустившее колесо и выводил новую смену. В казарме я растолкал начальника клуба Палычева, забрал у него ключи и, окончательно изменив воинскому долгу, отправил часовых меняться самостоятельно.
К двери клуба мы с Леной прокрались вдоль стены, будто в вороватом передвижении имелся какой-то смысл. Плац освещался полностью, и смотрелись мы, наверное, как на ладони. Все равно все спали, а дежурный сидел в роте и смотрел по видаку «Екатерину Великую» – все офицеры смотрели порнуху, когда заступали по части.
В фойе пахло наглядной агитацией: красками, клеем, красными тряпками. Свет я не включал. Первым делом, пригнувшись – Лена все-таки была порядочно ниже ростом – я обнял ее и начал искать губами губы. Лена охотно помогла. Это меня чуть разочаровало. Оставалось надеяться, что минета она никому в батальоне не делала, и на всякий случай я решил о поцелуе помалкивать...
А минут через 20 в клуб вломился пылающий прапорщик Ганин.
Вот и вся ночная история, если излагать кратко.
В столовой я поужинал без проблем. Целой банкой сардины в масле, скорее всего из личных запасов хлебореза. Для начала было совсем не плохо!
В роту я заходил затая дыхание... и был сильно разочарован. Аплодисментами меня не встретили. Только киргиз Асылбеков понимающе цокнул языком и покачал идеально круглым лицом. Настроение приупало.
Я хмуро прошел к своей кровати, сорвал с воротника подшиву и положил на тумбочку. Все в роте занимались собственными делами. Рекунов, гномик из моего взвода, стачивал углы бляхи на ремне. Увидит кто-то из замов и фигурально надерет задницу Ганину, а Ганин фигурально надерет задницу мне – без труда представил я логическую цепочку. Я мрачно завалился на кровать в сапогах. Потом, подумав, сапоги снял. Мой подвиг заслуживал большего внимания.
Я уж совсем собрался провести воспитательную беседу с Рекуновым, когда к кровати подсел самый тощий из ротных киргизов рядовой Уметалиев.
– Э, па начам гаварят, клуб телак водишь, – сказал Уметалиев. – Рассказывай как делал.
– А, – сказал я без видимой охоты и зевнул. На сердце потеплело.
– Давай рассказывай, – авторитетно потребовал Яшка. Яша в мае собирался на дембель, уже давно никуда не ходил и ничего не делал, только валялся на кровати в своем углу возле батареи.
– Что там рассказывать. – повторил я, незаметно обводя расположение глазами. Похоже, все возможные слушатели были здесь.
– Давай, хахоль, савсем, как девачка сибя видешь.
– Я не хохол, а белорус.
– Какой разница: русский, хахоль, беларус... – Уметалиев поморщился, выражая пренебрежение к европейской расе как таковой. – Все адинакавый. Хахоль чуть-чуть толька лучше.
– Ну, подъехали к общаге – окна все потушены, – начал я. – Думаю, ничего себе, обурели. Тут лучшие солдаты войск химической защиты прибыли, а вы массу топите. Непорядок. Снимаю с предохранителя...
Моя история мне самому нравилась. Главное заключалось в том, что рассказывал я почти чистую правду, а получалось так, будто жизнь прекрасна, приключения в ней норма, а я самый отчаянный мачо во всем Московском военном округе. И, так как никто меня не перебивал, я начал потихоньку все художественно переосмысливать.
– ...Короче, начинаю думать: где бы ей конкретно заняться?.. Вспоминаю: место с диваном и незанятое ночью есть только одно. Кабинет комбата.
– Э, хахоль, савсем абурел! – крикнул Уметалиев, восхищенно мигая своими глазками-триплексами. – Какой наглий! Э!
– Лапшу он нам вешает, – авторитетно сказал Яшка.
– Да вы просто мыслите узко! Где круче бабу вымахать? На овощном складе на бочке с капустой или в штабе на планах боевой подготовки?
– Кодировщик ключа не дал бы, – сказал Яшка.
– Я тоже так подумал. Вспоминаю про клуб. Заходим. Обнимаю ее за плечи и медленно... опускаю руки ниже...
– Бистрее гавари! – не выдержал моих профессиональных пауз киргиз.
– ...Еще ниже...
– Все понятно: он поцеловал ее в губы, а она свела ноги и сломала ему очки!
С таким трудом заинтригованная мной рота, после яшкиной реплики зашлась в смехе. Я покраснел, не хуже прапорщика Белова. Ну, ты и скотина подумал я об Яшке, вслух этого говорить не стоило. В принципе и сюжет мой закончился, выдавался удобный случай оскорбиться и заткнуться.
Загремела в коридоре распахнутая сапогом дверь, раздался стон дневального, которому замерили в грудину, а через секунду в расположение ввалился Клочков в расстегнутой куртке, с выставленной наружу от ремня до шеи растительностью.
– Ну, где этот стрелок? – он огляделся. – А, вот. Так ты ее сделал или нет?
До Клочкова я еще подумывал: не выдать ли желаемое за действительное, теперь ясно понял – нельзя. Клочок мог навести справки в общаге.
– Не успел...
– Ну, и дурак.
– Я уже, – начал оправдываться я, краснея, – посадил на стол. На стол торжественных заседаний, кстати. Уже начали с ней друг на друге все расстегивать, и тут Ганин в двери колотить начинает. Я ей говорю: не обращай внимания, а она испугалась, ноги свела...
– И сломала очки! – победно выпалил Яша.
– Я не ношу очков, если ты за полтора года не заметил!
Смеялись вобщем-то недолго и скоро успокоились.
На прощание Клочок хлопнул меня по плечу.
– А Елизавету ты должен сделать. Обязательно.
– Что, проблема что ли? – сказал я. – Завтра в увольнении сделаю.
С этим спорить никто не стал. Никто проблемы в этом не видел.
Два часа до отбоя я провалялся на кровати. Напала вдруг такая лень, что я даже воротничок подшивать не стал. Лиза. «На лизбиянку похоже». Ну и дура.
Уже после отбоя в темное расположение, клацая подковками, вошел Лысый.
– Где? – крикнул он зычно. – Где этот маньяк? А, вот! – Выдернув подушку из-под спящего с краю молодого, Лысый метнул ею в меня. – Что, не спится?! Небось, в голове мысли грязные сексуальные?!
Я резко сел, сорвал с кровати никелированную дужку и, стараясь не попасть, запустил Лысому под ноги.
– Падай и ползи, скотина!
2
Я долго беспокойно засыпал, поэтому утром по подъему встал с чувством отвращения ко всему живому. Тихо доспать где-то в сушилке тоже не получилось, потому что пришли ротные офицеры и с самого утра затеяли тренировку тревоги. Пришлось быстренько приходить в себя, делать озабоченное лицо и после завтрака, построив взвод, уводить его подальше от казармы. Командир роты старлей Алексеев, конечно же, это заметил.
– Это ты куда, Петренко? Ну-ка, разворачивай людей, и со всеми – отрабатывать общую тревогу.
– А прапорщик Ганин приказал личному составу утром заниматься уборкой территории. Я же должен выполнять в первую очередь приказания СВОЕГО командира. У нас же ОТДЕЛЬНЫЙ взвод.
К удовольствию старослужащих роты мы некоторое время пререкались со старшим лейтенантом, этот спектакль разыгрывался уже не в первый раз. Алексеев был молодой перспективный офицер и стремился к абсолютной власти, и само собой его раздражало, что на его пути вылезает такая себе мелкая сволочь вроде меня.
Мои стояли и слушали, как стадо, равнодушно. Мне смотреть на них было противно, и даже мелькнула мысль отдать их на съедение ротному. Пусть ложатся в постели, на скорость одеваются, пусть хватают в оружейке автоматы с причиндалами, пусть, как идиоты, носятся с ними по казарме. Только гордость заместителя командира отдельного взвода помешала мне сдаться. Конечно, Алексеев запомнит мое диссидентство и с удовольствием при удобном случае отомстит, но все это было в туманном будущем. На будущее мне, как и всякому нормальному военнослужащему, было наплевать.
На «территории» мы раскидали бушлаты по свежепробившейся траве и, щурясь на солнце, разлеглись на них лицами вверх. Мои карлики сразу сбились в кучку и начали шушукаться. Наверняка, как обычно соображали чего бы пожрать сладкого, или как бы закосить да поваляться с недельку в санчасти.
– Фикса, – сказал я лениво Рекунову. – Давай, по полтиннику скидываемся, сбегаешь молока и булочек возьмешь.
Земля была холодная, я брезгливо смотрел на холодное русское солнце, на розовую облупленную изнанку клуба. Из выбитых дверей тихонько несло мочой и дерьмом. Вдруг сильно захотелось домой. Я устал. Я вспомнил, как на гауптвахте во Владимире на меня долго смотрел сосед по камере, и после того, как я уж было решил, что будет драка, что мы будем по непонятным причинам разбивать друг другу в кровь носы и губы, он вдруг сказал:
– Да. Этот многое вынес в последнее время.
Никто и внимания не обратил, только мне стало больно за свою жалкую внешность.
Ничего, до дома недолго, попытался взбодрить я себя, отгрызая угол молочного пакета. Еще и тут есть дела. Я откусил от сладкой булки.
На «территорию» приходил начальник клуба Палычев и спрашивал, кто будет прибивать портьеру. Я его послал довольно далеко. С портьерами вчера глупо получилось. Зато смешно.
– Была когда-нибудь в воинской части? – спросил я вчера Лену с придыхом.
– Нет.
Мы возились в темноте зрительного зала, она довольно средне сопротивлялась, не поймешь: не то действительно не хотела, не то ради приличия. Я чувствовал себя в глупом положении, смущался и мне, если честно уже начинало надоедать. Словно прочувствовав мои мысли, она вдруг прекратила упираться, а я остановился, потому что плохо представлял что делать дальше. Вокруг были только стандартные фанерные кресла с откидными сиденьями и твердыми подлокотниками.
– Пошли на трибуну.
Так как разжимать объятия Лена не хотела, то к трибуне мы начали приближаться дурацкими приставными шагами, будто в медленном танце. Через пару шагов я опомнился и по-мужски поднял даму на руки.
На ступеньках я споткнулся и чуть не упал, потом в темноте ткнулся Леной в стол заседаний. Она вскрикнула, я выругался. Долго искал за ширмами выключатель и, наконец, в сумеречном желтом свете снова обрел возможность видеть. Мы с Леной-Лизой стояли друг напротив друга. Она тяжело дышала, я понял, что тоже тяжело дышу. Вокруг губ у нее была размазана помада, я рукавом обтер свои и на рукаве остался красный след. Бляха ремня с ножом и подсумком съехала вбок.
– А что у тебя в этой сумочке?
– Магазин с патронами... И как это, – переводя дыхание, сказал я игриво, – я до сих пор не встретил в таком маленьком городе такую красивую девушку?
Машинально я подумал: «Не такую уж и красивую, но могло быть хуже».
– А, наверное, плохо искал.
Я со всей неотвратимостью понял, что пора.
На чем? Я окинул взглядом девственно голые и деревянные пол, трибуну и стол. Шинель надо было в караулке захватить! Бархатная портьера тяжелым водопадом низвергалась откуда-то с высот потолка. В портьере воплощалась торжественность батальонных собраний и боевая мощь нашего государства. Сойдет, решил я отчаянно.
– Сейчас, – сказал я Лене.
Я рванул, портьера слабо качнулась.
– Ты что? – Лена улыбнулась ласково и непонятливо.
– Сейчас...
Подпрыгнув, я всем телом повис на непокорном бархате. Сверху завизжал какой-то гвоздь, что-то начало гнуться, зашуршало и пронеслась какая-то тень. Под визг Лены-Лизы я в первобытном ужасе метнулся вглубь сцены.
Это заняло одно мгновение. К нашим ногам полился пыльный бархат и полетели куски цемента. Под занавес с гудением упала и со звоном подпрыгнула огромная ржавая железяка.
– Сашка, уходим отсюда, пока не узнал никто, – моя женщина была напугана. – Пошли!
– Не надо, – сказал я, сглатывая сухость. Отступать мне было некуда. – Лена, сядь на стол.
– Зачем?
Ответить я не успел. За пределами зала кто-то ритмично заколотил в дверь кулаками.
– Петренко, открой немедленно! Ты чем там занимаешься, негодяй?!
Лена сжалась, я вздохнул. Я прекрасно узнал голос прапорщика Ганина и, со стыдом должен признаться, у меня гора с плеч свалилась.
– Заложил кто-то, – сказал я спокойно.
– Что сейчас будет?
– Да ниче не будет...
– Петренко, я знаю что ты там! – срывал голос невидимый начальник караула.
Я вышел первый и грудью принял первую волну гнева и ненависти. Ганина, при виде моей женщины, на некоторое время аж парализовало, а Лена, быстро перебирая ногами в коротких сапожках и сетчатых колготках, пошла к воротам.
Сейчас я и лицо ее не смог бы представить ясно. Их здесь куча таких, в Вязниках. Полные общаги безликих безумных текстильщиц в устаревших колготках.
Вспоминать и думать о вчерашнем мне было лень. Время еще будет. С тревогой этой тоже щекотливое положение складывается. Надо бы поупражнять личный состав.
Во мне проснулись сержантские чувства. Сидят, булку жрут. В роте с их сроком службы вот так при стариках бы не чавкали. А скажи сейчас, что надо в казарму, начнут упираться. Бурчать пожалуй даже начнут. Карликов-то я заставлю, а Харламов точно не пойдет – он моего призыва. Что обидно, я ему предлагал держать во взводе нормальную дедовщину, но он с этими Шейновыми и Рекуновыми общался как с равными. Ну, общаешься так общайся. Раз ты равен им, значит не равен мне. Мне все равно.
После молока и батонов в желудке было тяжеловато и чуть подташнивало. Жизнь казалась вкрадчивой мерзостью, но я был вынужден жить.
– Эй, Фикса, чтоб сделал бирки на противогазы каждому. Звание, фамилия, размер и номер, – сказал я для очистки совести.
– Это что, из фанеры и лаком покрыть? – Рекунов заранее обиделся. Я его использовал чаще других. Его легче было обламывать, потому что его я уже бил.
– Да, моя любовь, – ответил я фразой из репертуара Лысого.
– А где я тебе фанеру найду?
– ...Судьба разлучает нас, но в моем сердце ты будешь жить вечно, – упорно закончил я фразу. – Меня не волнует где ты фанеру возьмешь. Роди.
Фикса начал невнятно бурчать, остальные молокососы посмотрели на меня осуждающе. Я закрыл глаза, будто собирался заснуть. У меня зла не хватало на эту банду. Когда какой-нибудь Клочок пинал их сапогом, они готовы были благодарить, что пнули не слишком сильно. А требования собственного сержанта, УСТАВНЫЕ законные требования их ВОЗМУЩАЛИ. Мне, честно говоря, и стыдно и больно было, что свой командирский авторитет я должен утверждать в драке. Не в избиении обнаглевшего сынка, а в самой настоящей драке. Я был слабак, они это чувствовали, маленькие твари.
В казарму мы вернулись ровно к обеду. Вторая рота в мыле стояла перед выпотрошенными вещмешками, Алексеев сдавлено отчитывал сержантов за неукомплектованность. Я представил, что творится в наших мешках и содрогнулся. Но сразу с облегчением вспомнил, что до тревоги еще много дней впереди, а шкаф с экипировкой я имею право вскрывать только в присутствии Ганина.
Жить было не так и плохо, после обеда я шел в увольнение. Лена-Лиза. Елизавета-Елена. Я так и не придумал вступительную фразу. «Ну, что, не ожидала?»... Только такой идиотизм и лез в голову.
На КПП увольняющихся осматривал ответственный по части капитан Билевотин. И внешне и по характеру этот офицер полностью соответствовал своей рвотно-рефлекторной фамилии. Мне Билевотин конечно же уделил особое внимание.
– Петренко, тут есть неофициальная информация... – он тонко скривил углы губ.
– Какая информация? – сделал я глупые глаза.
– Ты хоть...
– Да он ее сделает сегодня, товарищ капитан! – горячо вступился Клочков.
– Я не о том, Клочков. Я в том смысле, чтобы болезней неприличных в часть не занес.
– Не понимаю даже о чем вы говорите, – ответил я капитану до крайней степени польщенный.
3
С гражданской стороны солнце светило заметно ярче. Я счистил с погона какую-то мелкую гадость. По идее, мне сразу следовало бы направиться к общежитию, но я не направился.
Куда торопиться, прогуляюсь по городу, сказал я себе в оправдание. Хотя, какие там прогулки. Вязники как город были, что называется, срань. Лысый иногда орал в окно самодеятельные куплеты:
А вообще они входили в «золотое кольцо» России.
Главной достопримечательностью города уж точно были не древние развалины, а наш батальон химической защиты, расположенный в самом центре. Там жили лучшие мужчины. Лучшие женщины Вязников соответственно жили в общежитиях текстильной фабрики. Коренные жители отличались мутностью и незаметностью. Водку тут продавали по талонам, одна бутылка на одного взрослого, и взрослые от нехватки пили брагу: слабоалкогольные помои, похожие на тухлый квас. Неудивительно, что после этого они мутнели, редко дрались с солдатами возле общежитий, а если дрались, то уходили битыми.
Ничего, успокаивал я себя, ничего сложного. Подойду и поговорю. Она же была согласна, даже на стол села. Старался я даром. Вместо успокоения мои нервы все больше выходили из-под контроля, у меня даже руки подрагивали.
Или не ходить?.. Ты что, дурак?! – я обозлился. Сейчас же разворачивайся и вали к общаге.
Для начала я все-таки решил обдумать свой монолог – чтоб бить наверняка. «Что, не ожидала?» – тут явно не годилось. А заодно уж я решил закусить мороженным, его по выходным завозили в маленький ларек возле универмага. Там выстраивалась очередь. Для меня, для жителя большого города, очередь за мороженным была дикостью. Но, как бы ни презирал я этот паршивый участок золотого кольца как человек, как солдат я хотел эскимо.
Праздных людей сегодня шаталось много, вид толпы меня бодрил. Вот перекушу, и ты готова, Луиза! – думал я, решительно шагая лениво почищенными ботинками. Я уже обогнул базарчик и собирался перейти дорогу, а там всего пару метров оставалось до универмага.
– Привет!
Их было трое или четверо, они шли навстречу. Вырванный из своих решительных мыслей, я раззявил рот и не произнес ни звука – все равно не успел бы ответить. Секунды через полторы я сообразил, что маленькая, с крашеной челкой, посередине, это и была Луиза. Я вдохнул, пришел в ужас и, вместо того чтобы поворачиваться и исправлять положение, кажется, зашагал еще быстрее.
До чего ж куртка дурацкая! Куртка была болониевая, леопардовой окраски. Чего мне тогда далась ее куртка? Наверное, чтоб не думать каким восхитительным тормозом я себя проявил.
Я остановился. Есть возврат или нет? Нету, решил я обреченно и пошел куда глаза глядят.
Потом я курил, сидя на скамейке. Выпуская дым, морщился, хотя глаза дым мне не разъедал. Нет, разумеется плакать меня не тянуло. Внутренне я медленно и привычно смирялся. Смирялся с тем, что не бывать мне «сексуальным маньяком» и не заносит мне в часть «неприличные болезни».
Вдалеке, в просвете между деревьями мелькнули ротные туркмены Курбан и Равшан. Они спешили куда-то выбритые до синевы, в наглаженных брюках и шапках подкрашенных сапожным кремом. Шапки были заломлены, воротники шинелей распахнуты. Уж эти не терялись в детских ситуациях. Конечно, подумал я, им туркменам все равно. Раз баба «белий», значит «класний». Луиза в леопардовой куртке у них и вовсе по разряду «гений чистой красоты» прокатила бы. А я вот немножко не такой всеядный.
Я поднялся. И кому какая разница. Не получилось, не встретил. Потом найду. Через два дня никто и не вспомнит, что я ночной герой-развратник. А сейчас можно было сходить в кино, потом где-то пошляться на окраине, чтобы не вернуться в батальон слишком рано.
Петухов плелся мне навстречу, удивленно мотая головой и облизывая мороженное на палочке. Губы у него были измазаны белым, а глаза такими удивленными казались из-за двойных линз очков. Петухов был сплошным недоразумением, а не солдатом, в трех шагах от себя уже ничего не видел и все ждал пока его комиссуют по зрению. Вдобавок к этим недостаткам он был москвич, доходяга и неряха, и думаю, что не нужно уточнять на каком он был в батальоне положении. Но я с ним иногда общался, потому что человеком Петухов в своем роде был уникальным. Ему принадлежало авторство сверхдлинной и сверхнудной фантастической эпопеи: с лазерными мечами, звездными ботинками и полным набором матерных выражений. Главного героя эпопеи звали галактический странник Иван.
– Мороженное есть, – сказал мне Петухов, смаргивая. – Там твои Фикса, Харлам и Шейнов в очереди стоят. Давай бегом.
Я остановился. Петухов моего выражения лица не понял, поэтому по инерции добавил:
– Потом пойдем к Колюне на хату. Потащимся...
Колюней звали гражданского сантехника из нашего батальона. Не известно с какими целями – наверняка у Колюни с чердаком было не все в порядке – он разрешал некоторым солдатам-химикам собираться в своей берлоге. Контингент там был особый: молодняк да звездные странники вроде Петухова. Насколько я понимал, они там просто жрали втихаря домашние посылки, смотрели телевизор, спали и жаловались друг другу на жизнь. То, что нормальный человек мог делать открыто и на территории батальона.
Отлично. Этот очкастый гаденыш считал меня своим братом по духу. Как бы: давай, младший сержант Петренко, сходи к Колюне, крысани конфеток, да посудачь с обиженными судьбой.
– Нет, Петухов, – сказал я вполне ровным тоном. – Тащиться я собираюсь в совсем другом месте. И компания в увольнении должна быть немного не такой. Она должна быть женской.
С этого момента судьба леопардовой девушки Луизы была решена окончательно.
Да, я любил, как принц датский Гамлет, по любому поводу задаваться вопросом «быть или не быть» и по 7 раз в день менять ответ. Да, я был ленив, как гуманист Лев Толстой в молодости. Но теперь, сегодня, в именно эту секунду я твердо решил довести дело до конца. Причем – победного.
Толстой ведь тоже потом исправился и в упорных трудах создал около 20 кг. полного собрания сочинений.
4
Пора внести ясность. Я еще не был мужчиной в окончательном понимании этого слова. Все мои доармейские попытки вплоть до последней на собственных проводах провалились по стечению обстоятельств. На проводах моя соседка Ксюха сказала, что не против посчитать со мной звезды в недостроенном этаже, но именно сегодня у нее «праздник», но, если я сильно хочу... Я еле от нее отвязался. А на следующий день отправился исполнять долг настоящего мужчины №2: служить в Советской Армии.
5
Из дверей общаги Луиза вышла уже не в агрессивной куртке, а в простом домашнем халате, и я впервые смог ее рассмотреть в спокойной обстановке, при дневном свете. И я сразу себя успокоил, что не так она и страшна.
– Ну? Я даже и не ожидала, – Луиза будто равнодушно смотрела на меня и иронично встряхивала своей обесцвеченной челкой. – Будто бы и не узнаем на улице.
– Мы-то узнаем, – мгновенно подстроился я под ее тон. – Да вы так стремительно мимо проноситесь.
Фигура у Лены была бы даже отличной, если бы ее можно было сантиметров на 10 растянуть в длину. По халатом вырисовывались формы приятной округлости.
– А это не вы, товарищ младший сержант, – Лена показала знание знаков различия не слишком удивительное для города, где большинство молодых мужчин служит в армии, а большинство молодых женщин живет в общагах, – мимо пронеслись? Стремительно.
– Разве я? – удивился я.
Начался обычный конкурс дурацких препирательств, который я, конечно, выиграл. Потому что Луиза его хотела проиграть.
Потом она бегала переодеваться, вышла уже в третьей, совсем мне не знакомой куртке из рыжих кожаных кусочков. Я понял, что все они тут меняются одеждой, и, хотя это меня покоробило, улыбнулся.
Мы походили по городу, попробовали наконец вязниковского эскимо. В кино сели на задний ряд, и ни я, ни Луиза не поняли сюжета, потому что я, когда погас свет, стал изображать буйную мужскую страсть, как я ее понимал, а она – женскую скромность как она ее понимала. В кино я еще тверже настроился победить и вернуться со скальпом врага. Или с чем в таких случаях полагается. С окровавленным нижним бельем что ли?..
Мы стояли возле общаги, до конца увольнительной оставалось полчаса. Темнело.
– Я прийду сегодня ночью.
– Ой, ты так голос, прямо как артист понижаешь, – Луиза с прохладным выражением лица крутила пуговицу на моем парадном кителе.
На прохладу я не купился. Небось, дай тебе волю – подумал я о Луизе, – ты б на мне этот китель вместе с рубашкой разодрала.
– Ты всем так знакомым женщинам голосом говоришь?
– После двенадцати, – пропуская комплименты мимо ушей, еще более глубоким баритоном напомнил я.
– И глаза у тебя зеленые. Ты кот...
– Так я прийду сегодня ночью? – с нажимом повторил я в третий раз.
– А зачем?
– Будем смотреть на звезды... Я некоторые созвездия знаю, покажу тебе.
– Ага. Звезды, грезы-слезы, – голос еще похолодал, она отстранилась и потянула за собой пуговицу. – Может, тебя еще усыновить?
Оторвет же дура, испугался я, глядя в ее нежные глаза, и шагнул следом.
– Зачем же усыновлять? Лучше замуж за меня выходи.
– Ха-ха, – сказала Луиза раздельно. – Много вас таких «замуж». Ты, может, хочешь сказать, что влюбился в меня за два дня?
– Да, – сказал я. – Да.
За два дня я понял одно. Я понял, что, кроме болтливости, Луиза в мужчинах превыше всего ценит хамскую породу. Возле общаги был вырыт котлован, внизу в сумраке торчали бетонные, похожие на редкие зубы сваи. Я подхватил Лену на руки и поднес к обрыву.
– Хочешь, в доказательство своей любви я тебя вниз сброшу?
Назад я летел, как на крыльях: опоздание из увольнения было любимым пунктом капитана Билевотина. Он за такое вполне мог устроить ночевку в «холодильнике».
Когда я перекинул ногу через забор батальона, мои парадные брюки, ушитые под сапоги с радостным треском разошлись по швам. В таком сексуальном виде – светя белыми ногами и синими армейскими трусами – я минута в минуту явился к ответственному с докладом о том, что младший сержант Петренко из увольнения прибыл.
6
Настроение в казарме было сонное и ленивое. Возбуждение наблюдалось только у молодых, которым увольнение еще казалось большим событием. Как я и предполагал, обо мне забыли, никто не пытался узнать, как там мои половые дела. Пускай. Я теперь не искал дешевой славы.
По новейшим, только что поступившим сведениям, внезапная тревога во вторник отменялась. Я с чистой совестью окончательно забыл о табличках к противогазам.
Валяясь в кровати, я думал о Луизе. Небось тоже волнуется, ждет дурочка.
В 23.00. прозвучала команда «отбой». Я вместе с остальными разделся и лег под одеяло. Сначала боялся случайно заснуть, потом понял, что не засну. Я был так напряжен, что у меня даже бровь дергалась.
Около 24-х расположение обошел, считая спящих, капитан Билевотин. Он долго инструктировал дневальных, потом наконец за капитаном хлопнула дверь. Сразу поднялись и начали одеваться туркмены. Как я уже, кажется, говорил у них были две не слишком молодые разведенки на окраине Вязников.
Я медлил. В самоходе мне еще бывать не приходилось.
– Ну, что, Петренко, ты идешь? – подошел к кровати каптерщик Тохтыев, редкой уйгурской национальности. Он сегодня стоял дежурным по роте. Как все азиаты Тохтыев закидывал голову назад и цедил слова.
– Конечно.
Мы переложили на мое место духа Глухова, у которого скальп был одного цвета с моим, и предупредили, что спать надо мордой в подушку. Я одел брюки.
– Китель не бери, – процедил Тохтыев. – Должен сержантский лежать. Идем.
В каптерке он отдал мне свои кроссовки и свитер – мы были почти друзья. Тохтыевские кроссовки славились на весь батальон: накаты, вставки, нашивки. По слухам, киргизы первой роты ради них пытались с лестницы ломать окно каптерки.
– Бушлат хочешь лейтенантский?
– Давай, – я был согласен на все.
Тохтыев осмотрел меня в полном снаряжении и равнодушно цокнул языком.
– Охота вам сон на всякую парашу тратить.
– О, ты ничего в этом не понимаешь, Халил, – сказал я таинственно.
Я перебегал плац, перелезал забор за овощным складом, потом шел по неосвещенным улицам под надрывный лай собак во дворах.
Общежитие стояло темное и неприступное, как средневековая крепость, два нижних этажа были защищены решетками. Я не помнил окно Луизы и швырнул камешек в первое попавшееся. В форточку высунулась голова и плечо красной ночной рубашки. Голова спросила, чего надо. Я сказал, что нужно залезть. Голова сказал зайти с торца здания, где окна коридора. Через некоторое время сверху, таинственно шурша, что-то развернулось. Это был длинный половик, так называемая дорожка. Я взволновано за нее схватился и взлетел.
В небо меня, как оказалось, тащили четверо заспанных ткачих. Пока я, приходя в себя, дивился их неженской силе и перелезал подоконник, ткачихи выяснили, что я один, пришел к Лене, которую еще зовут Лизой, и разочарованно потащили дорожку на место.
Тут же появилась Лена сама.
– Привет. А я уж и спать легла, думала не придешь.
– Зря думала. Если солдат сказал... Идем, – я без перехода обхватил ее за талию.
– Куда ж ты тянешь? – успела она выдохнуть. – Там еще две девки. Дальше. Дальше у нас отдельная комната.
Я совершенно некстати вспомнил анекдот: «А ты сверху на нее ложись, а там природа тебе поможет». И, несмотря на лейтенантские погоны, делающие меня взрослее и строже, хихикнул. Я представил как младший сержант Петренко в темном общежитии текстильной фабрики орет: «Природа, помоги!»
7
... – Нет, сначала мы попьем чая.
Лиза на своем стояла твердо. Я пожал плечами. Надо же было с чего-то начинать – почему не с чая? Комната была маленькая, всего на две кровати. Я выбрал левую, она выглядела жестче. На подоконнике стоял телевизор, а еще был шкаф и кухонный стол с плиткой. Типичный отсек общаги с запахом дешевых духов и жирной сковородки и остальной убогостью. Нормально, – сказал живущий во мне советский военнослужащий, но датский принц, тоже частично живущий во мне, начал страдать.
– Это чья резиденция?
– Так, ничья. Для гостей.
С утра мы будто поменялись ролями. Лена командовала, а я подчинялся. Я опомнился и сел на табуретку, поразвязней закинув ногу за ногу.
– Иди сюда и сядь мне на колени.
Она села. Что-то все-таки светилось в ее глазах вроде любви и преданности. Я провел по Луизе свободной ладонью. Пора было допивать этот чай.
Мы поднялись, она проворно отошла и включила телевизор. И села на правую кровать, хотя я выбрал левую. Шел фильм. Я даже не знал, что появились каналы, работающие посреди ночи.
– Эта стерва опозорила нашу семью, – говорил герой в шляпе. – И вот из-за нее убивают Джонни, лучшего парня, которого я знал в этом мире.
Я лег на левую кровать.
– Классные кроссовки, – заметила она. – Это вам на физкультуру вместо сапог дают? – Она острила.
– Иди сюда.
– Мне тут хорошо. Зачем?
– Я тебе кое-что расскажу, – таинственно пообещал я. Потом вдруг сбился на совсем другую манеру: – А ты не знаешь зачем женщина может подойти к кровати, на которой лежит солдат войск химической защиты?
– Я хочу посмотреть фильм.
– Я его видел, – сказал я немного раздраженно.
– А я не видела.
Как полный дурак, я пролежал несколько минут в полном бездействии. Надо было показать, кто в доме хозяин.
– Врешь ты все, – глупо улыбнулся я. – Ты его видела.
– Нет, не видела.
Еще с пять минут полюбовавшись на лучшие кроссовки батальона, я со вздохом перебрался на соседнюю кровать.
После того как в долгой и нудной борьбе я снял с нее халат, Лена показала что такое настоящий отпор. Без единого слова, только тяжело сопя, она железной хваткой держалась за резинку трусов. С чувством глубокой жалости к себе я сел.
– И долго так будет продолжаться?
– Бедняк, богач... убить можно любого, – за Луизу ответил телегерой уже без шляпы, зато с револьвером. – Это не твоя земля.
Луиза залезла под одеяло.
– Тебе еще долго служить?
– Месяцев девять.
От злости я сначала хотел совсем не отвечать.
– А я, наверное, скоро домой поеду.
– Что, здесь не нравится?
– Замуж надо выходить. Да и надоело мне тут, вот закончу училище и поеду.
– Да, надо закончить...
Второй раунд борьбы я проиграл еще быстрее. Если не считать результатом то, что я снял свитер с самого себя. Луиза переводила дыхание как-то странно-средне: между извинением и радостью победы.
– Давай будем спать.
Глядя в потолок, я закурил. Мягкая сетка кровати прогибалась подо мной, телепрограмма закончилась, экран шипел и рябил. Я думал о судьбе, которая снова посмеялась надо мной. Дура, это не смешно. Лучше уж вместо этого позора было совсем не вставать с казенной казарменной койки.
Вспомнилась тревога. Сейчас перенесло, но потом-то будет. Вещмешки надо проверить: котелки небось грязные и ложек нету. Бирки на противогазы. Фанеру Фикса пусть где хочет ищет...
Тяжелый звук шагов в коридоре наводил на мысль об кирзовых сапогах.
– Женя! Ты где? – Я узнал голос сержанта Клочкова. – Женя!
Проворно встав и подскочив к двери, я высунул наружу голый торс и сделал сонное лицо.
– Ты чего тут весь этаж перебудил?
– О! Ты уже здесь?! – обрадовался Клочков. – Ну ты кадр, – он, гремя кирзой, пошел дальше. – Женя!
Я захлопнул дверь, выключил телевизор. Лена лежала на кровати и смотрела на меня. Я коснулся ее живота, она не шевельнулась. Я повел руками ниже.
– Погаси свет, – сказала она.
Начинал я раздеваться очень резво, потом замедлился, стараясь взять чувства под контроль. Кроватная сетка прогибалась, я волновался. Попал рукой в нечто на ощупь неожиданное и испуганно отдернул. Луиза лежала терпеливо, как бревно, в темноте я смутно различал лицо и две груди. Сетка издевательски скрипела. Наконец я попал куда надо, сделал движение вперед и примерно 1/3 движения назад. Больше двигаться не понадобилось: я стал настоящим мужчиной.
– ...Это все?
– Пока все, – перевернувшись на спину, я, уже с полным сознанием выполненного долга, закурил.
Потом я это сделал. Задал вечный вопрос:
– Слушай, а я у тебя первый?
Луиза красноречиво промолчала. Моя глупость произвела на нее впечатление.
Светало.
На прощание она поцеловала меня с неожиданной силой.
– Завтра... Ну, сегодня уже то есть прийдешь?
– Наверно, – лениво ответил я. – Как обстоятельства сложатся. Служба все-таки военная.
Я шел, пинал ногой камешки на дороге и думал. Какая гадость. Стоило ли ради такого удовольствия не спать и взлетать на половой дорожке, нарушать Устав внутренней службы?
В комнате, где воняет сковородками – великое таинство человеческого рода. Я жмурился. Все обман, и сегодня 1 апреля – международный день дураков и обманов. Как символично.
И никогда не стать мне Львом Толстым.
Я сравнивал. Я – не написавший ни строки и впервые познавший женщину в 19(!) лет. И он – обладатель 20 кг. сочинений, еще в отрочестве перетрахавший всех крепостных крестьянок в имении Ясная Поляна. Младший сержант-химик и граф-гуманист. Оставалось надеяться только, что талант у меня поярче. А вообще хотелось разочарований.
Через забор я не полез, а пошел прямо на КПП. Пусть батальон знает своих героев.
Синяк, дежурный по КПП, вылупил на меня из-за стекла страшные глаза. Ага, понял я, офонарел от вида лейтенантского бушлата. Я как-то не успел подумать, почему у Синяка на плече автомат, потому что думал, как сейчас лягу наконец спать.
– Подожди! – вякнул Синяк.
– Да пошел ты, – я толкнул дверь ногой.
Батальон стоял на плацу, выстроенный поротно и повзводно. Солдаты были с автоматами, вещмешками и в касках, офицеры в сапогах и подпоясаны портупеями. Солдаты, офицеры, прапорщики и комбат с заместителями, стоящие отдельно, повернули ко мне головы.
– Здравствуй, грусть! – крикнул Лысый. А мой командир взвода прапорщик Ганин вспыхнул красной лампочкой.
Через два часа меня загрузили в кузов дежурной машины. В своей собственной форме я ехал на чкаловскую гауптвахту. Комбат дал мне 10 суток. Он дал бы больше, но больше не позволяла должность. Лысого пока закрыли в «холодильник».
Следом в кузов забрался мой конвоир рядовой Петухов. Машина тронулась, Петухов упал, на корточках подполз ко мне и сел. Он непонятливо вылупился сквозь двойные стекла. Рот галактического фантаста по традиции был прираззявлен, на подбородке я заметил несколько отдельных светлых волосин. Он оказывается еще и не брился. Я закурил.
– Эх, Петухов-Петухов, – сказал я. – За любовь всегда приходится платить. Хотя откуда тебе знать такие вещи.
|
|
|