ПОЭЗИЯ | Выпуск 92 |
* * * Дней воздушные пузыри Надуваются. Подождём. Очень яркие у зари, Очень мокрые под дождём. Рассыпаются – подышать Крошкой, брошенной воробьям. Понедельники не спешат, Собираются по краям. В небесах дыра, медный грош, Солнце раннее, шагом марш! Ливень утренний – не пройдёшь! Тучи к вечеру – мятый фарш. Без команды никто, нигде, Даже ветер пустой не крут. Кто вообще бы на них глядел, Если б мы не дышали тут? * * * У нас не запирали дверь Замок английский только на ночь. «Дверей всего у жизни две», – Так говорил сосед Иваныч. Он зимним утром на снегу Меня привязывал к овчарке: «Держись, сейчас я побегу, Она тебя на лыжах в парке Потащит быстро за собой. Держись за палку, не теряйся». И мчались я и снег сухой. «На повороте наклоняйся!» И я стоял, летел сквозь снег, Там всё осталось, как в начале: Собака мчится по лыжне. Снег белый. В мире нет печали. * * * Село Курортное с горячею землёй, морщинистой, как старческие лица, и плоскою, как поле с кавунами, большущими, у сторожа за рубль и за бутылку можно унести. Обрыв у моря в глиняных ступенях под ветром, вечно дующим вдоль склона, песок холмистый, как большая карта, и мы на ней прокладывали путь, как будто создавали государство. А вечером вино – бурда с махрою, и каждой ночью счёты сводят звёзды, как игроками брошенные кости, по ним дорогу можно не найти, и потому трескучий кукурузник в час утреннего молока парного садится у забора бабы Нины в густую деревенскую ботву. Собрав арбуз, вино, песок и звёзды, мы улетаем в следующий год. * * * Во Львове моём говорили на ста языках И улицам дали названья общин и дорог. Зарыта в брусчатку, под нами стекает река, Такой неширокий был в городе ров и порог. На Русской[1] – святители, а на Армянской Христос, Распятый, как все, к алтарю, деревянный, прибит. Церквей, колоколен, часовен, костёлов за сто, И сто языков, и на каждом их Бог говорит. А осенью пламя листвы зажигает костёр, И храмы забыли и битые стёкла, и склад. И центром у города стал не обком, а костёл, И все языки зазвучали и складно, и в лад. На клавиатуре брусчатки распишут влюблённых, Язык древних львов и камней понимает любой. Я, званием старый львовянин, живу награжденный, И Львов – моя родина, родина значит – любовь. А Львову столетья, что жителям вёсны и зимы. Сидит на каплице Христос, дожидаясь восхода. Мне улочки эти, как старые фильмы, любимы, Там издали машет рукой, не вставая, Свобода. По Сербской и Староеврейской войду в поворот, Где призрак остался разбитой войной синагоги, Где камни легли на несчастья, храня мой народ, И где на траве собираются львовские боги. Стопу трёхоконную прошлое ставило в строки А мы, преходящи, своим настоящим мельчим. Мы учимся плохо и не понимаем уроки. Всё б нам воевать! О любви стоязыко молчим. * * * Разбитая небесная дорога, распятый воздух, мусор по краям, упавший знак «деревня Мыубога», на камне краской: «Вы куда, а я?». И никого, и тишина такая, как будто похоронен, все ушли и унесли ключи к воротам рая, а говорили, вроде не нашли. Деревня без дымков и без порога. Монету бросить, посчитать на чёт? Под камушком бумажка, подпись Бога, над подписью оценка «незачёт». * * * Струной, натянутой меж деревом По бывшей ранее строке, И между югом, небом, севером И сердцем в левом кулаке. Там есть какие-то созвучия, Которые на взлёт во сне Похожи, и набор из случаев, Летящих облаком в окне. А как измеришь долю правды, Зажатой в паузе меж слов? Они, нечитанные, рады, А я, читающий, готов. Но эта сладкая надежда Так разлетается легко, Как карнавальная одежда – И пробки прочь из Veuve Cliquot. Определишься, где стоишь, Ищи-свищи, чего ты стоишь. Пока ты не заговоришь, Не понимаешь, что построишь. Узлы на намять заплетёт, Возьмёт себе краюху хлеба. На землю посмотри и небо, Где голубь веточку несёт. |
[1] (вернуться) Русская, Армянская, Сербская, Староеврейская – названия львовских улиц.
|
|
|