Пчела толкает клевер

ИЮЛЬ

«Июль» написано под фото.
Смотрю: за спинами вода.
По небу шли «Аэрофлотом»,
добрались именно туда.
Какой закат, какое море!

И город значится в строке.
Компас условных акваторий
всегда на левой был руке.
Вновь точкой сверху виден «Боинг»
/расправил крылья-плавники/ –

и он уходит в голубое;
случайно в облаке возник.
Который раз сойдутся растры,
увижу снова – улыбнусь:
«Ну да, июль, – скажу. – И август,

в который больше не вернусь».
Такой закат, такое море,
где город значится в строке.
Держу отцовский «Полароид»
и по листве иду сквозь снег.

* * *

Не друг, не Савл, не отчим, а просто – кореш мой –
за чаркой в «Мама Гочи» остался на Тверской.

Сидит, считает слоги, глаголет о судьбе
ушедших и немногих. Рисует голубей

по выцветшей салфетке. Но в черновик легко
глядит поэт Наседкин, А.Б. Мариенгоф

вслед музыке «Мгзавреби» кричит: «Скорей-скорей!
Ну, мос-ка-ли, е-вре-и, накинем по строке!»

Волна проходит в кадре; он говорит: «Аз есмь».
И высветится адрес: Тверская, 37.

Притормозит извозчик, где Вета сквозь стекло
надышит... колокольчик. Затем – смахнет его.

ПАМЯТИ ЧУРДАЛЕВА

Играет ножичком на Лыковой;
сидит с иголочки клифтец.
Закат толчеными гвоздиками
смещает облачный свинец.

Он точно был в «КОГИЗе» Рябова,
сюиту жизней я читал:
хранил в руках живое яблоко,
переходя ночной квартал.

Но на страницах ранней «Юности»
не довелось быть рядом с ним.
Не по знакомству, не по глупости –
смотри – на Лыковой стоим:

Денис, Владимир и товарищи
/и не спросить: «Чего-чего?»/;
а рядом – под звездой мигающей –
задумчив Игорь Чурдалев.

Спешит один на Караваиху,
другой – умчал в Автозавод.
Взят «Кенигсберг» и левый Heineken.
Вся жизнь пошла наоборот.

* * *

Сентябрь не цельный, но сквозной;
курил один /почти что плакал/.
<...> и – под коньячною слезой –
смещалась строчка Керуака.
Сам ничего не мог сказать.
N лет минуло многим позже:
он вынес солнце на глазах
в районе новой Нижневолжской.

Над ним качался светлый зной
/через айфон дал голос Коэн/,
он понял вдруг весь мир сквозной
и двинул вверх за алкоголем.
Трубил себе – в пивной рожок –
поскольку был к нему охочим.
<...> сползал фиалковый кружок
по карте прежних геоточек,

бежали цифры. Каждый год
терял немногое на белом:
искал слова, вбивал их в Word.
Уже в ночи очеченелой
/сидел, как прежде, допоздна/,
не в глубине – за сетью веток –
смещалась синяя звезда
и била в окна ближним светом.

ДРУГИЕ ОБЛАКА

Кружила бабочка /исчезла/,
река в апрель перетекла;
а я курил помятый «Честер»,
смотрел другие облака.
«Ни древний Родос, ни Гавана, –
твердил себе. – Ни Лимасол.

Я вопреки – любил упрямо».
И пел БГ с альбома «Соль».
<...> но облака смещали тучи,
потом черемуха цвела.
Рюкзак и плеер многим лучше
сбивали перечень утрат.

Не говори, обычный метод.
Другие песни прогони.
Проснусь и я лиловым летом,
где во свету лежим одни.
Обоим, верно, под двадцатник
/блестит заколка у окна,

молчит будильник у кровати/.
Идут другие облака
и чайки – разрезают утро.
<...> полуоткрытое окно.
И целый мир ежеминутно
опять сдвигается в одно.

* * *

<...> важен оттиск и оттенок.
Соты солнца – и всего.
Наползай – собой на небо –
будь до света насеком.

Пусть пчела полынь толкает
/электричка вдалеке/.
Капли первого «Токая» –
точно пчелы на руке.

Сладок спелый привкус лета,
но распробован едва;
речь – дыханием согрета.
Только бабочка мертва:

не храни хитин в тетради,
а построчно назови
тех, которых ты растратил,
поместив под черновик.

Не взойти звезде от плевел
/электричка за спиной/.
Пусть пчела толкает клевер,
так придумано не мной.

ПОЛКОВНИК

Вдали от скорых электричек,
от моря синего вдали,
он гнал по зимней Кузнечихе
и песни Хрынова хвалил.
«У нас была такая юность, –
обосновал. – Пойми, студент,
ну, чёрта мне? Я не рисуюсь.
Полковник? Умер в сентябре».

/стучал мотор на старой «Волге»/
Я понимал, но сам молчал:
пока во свет до смерти вогнан –
не по тебе горит свеча.
«А у Ильинской в “Паутине”, –
ответил он. – Последний раз
живым его с Поведским видел».
Затем включил Tequilajazzz,

и мы уехали в Щербинки.
<...> перемотал – десяток лет –
звучит мотив цыганской скрипки.
Мотив звучал. Разлуки хлеб
в решетке растровой хранится,
гудит потоком децибел:
ни селфи-снимка на Ильинской,
ни кружки пива на Скобе.

* * *

Себе на жизнь друг майнил в Осло.
Его мечтой был Амстердам.
А я в четверг смотрел на солнце;
кипела в чайнике вода.

Стоял апрель. Провисшим небом
/и запах комнаты пустой,
где многим позже будет мебель/
летели птицы над страной.

Квартира этажа восьмого.
<...> сегодня – голоса других –
пережимают голос новый.
Последний камешек фольги

оплавлен был в кофейной банке.
Ты уезжала на такси,
забыв у зеркала свой «Данхилл»
и зажигалку вместе с ним.

Недолог дым; предвечна сырость.
Но я шептал через губу:
«Пусть мне однажды жизнь приснилась,
приснись еще когда-нибудь».

Содержание

Дальше