Дилетант

Думаю, Аннушка успела побывать на этой лестнице нью-йоркского сабвея. А я был слишком погружён в себя, чтобы заметить пролитое масло. Воздаяние наступило сразу – ноги заскользили по ступенькам, резко рвануло руку, лежащую на перилах, и тут же – беспощадный удар в голову. Стало тяжело дышать. Я услышал, что хриплю, пытаясь позвать на помощь, и провалился в темноту...

...Чертовски долго не было трейна. На этой линии – вечные опоздания. Я присоединился к группе чернокожих зевак на перроне. Спросил, оттирая плечом соседа:

– Что-то случилось?

– Сам видишь. Эти беложопые копы завалили мужика, а теперь делают вид, что оказывают помощь. Поздно. Я-то повидал мертвяков на своём веку. Фак...фак...фак...

Я уже плохо слышал чёрного. Я смотрел на себя, лежащего на перроне под лестницей. Смотрел, как полицейский, стирая кровавую пену с моего подбородка, пытается надеть мне кислородную маску. Смотрел, как он щупает пульс на шее, неловко поворачивая мою голову.

– Но он же ещё живой, – заметил я какому-то любопытному справа, говоря о себе почему-то в третьем лице.

– Умер, умер, – успокоил меня сосед. – Ты не переживай. Полетели, пока не поздно.

Какая-то мексиканка, торопясь, прошла сквозь меня стоящего, и я увидел, что сосед справа протягивает мне маленькие крылышки, вырезанные из картона и обклеенные блестящей алюминиевой фольгой. Обычная елочная игрушка. Причем самоделка.

Я вспомнил, как мучился в детстве, делая ёлочные игрушки. У меня была книга "Умелые руки" – предмет зависти многих мальчишек. В этой книге было необыкновенно красиво нарисовано и подробно описано, как можно сделать чудесные елочные украшения самому из подручных материалов. Я очень старался. Но у меня игрушки почему-то получались какими-то корявыми и мало похожими на картинки. Идеал, к которому я стремился, и результат почему-то всегда не совпадали. Крылья, предложенные мне, напоминали те детские убогие самоделки.

Я, не стесняясь, стал рассматривать собеседников. Мне не было больно. Мне не было страшно. Было любопытно.

Оба были одеты в гимнастические трико, причём на одном трико было чёрного цвета, на другом белое.

Обычные, изрядно поношенные трико.

А грим на лицах – противоположный цвету трико. У одного белый, у другого чёрный. Я посмотрел им на ноги. У обоих не было обуви, да и ступней не было тоже.

Это отсутствие ступней и стало для меня последним аргументом. Значит, я действительно умер! Я прикинул, во что обойдутся мои похороны, – и мне стало не по себе.

– Ну нет, мужики! – начал я торговаться просто так, чтобы протянуть время. – Сегодня я не смогу. Дела, знаете ли... Может быть, в другой раз. Да и летать на этом картоне, – тут я показал на крылышки, которые сосед в чёрном всё ещё держал в протянутой руке, – не получится.

– Всё получится, ты только не горюй, – заверил меня тот, что в белом. – Не мы придумали правила игры – не нам отменять.

Они вели себя, как санитары в дурдоме с капризным пациентом.

– Полетели наконец! – сказал Чёрный и подтолкнул меня в спину...

...Улица, на которой стоял наш дом, скатывалась под дамбу к самой реке и во время летних ливней становилась потоком грязной воды. Это были несколько часов восторга. Босиком, в одних трусах, мы смело бороздили мутные потоки, не забывая, впрочем, о священных границах своей улицы. Вслед за нарушением границ следовала неизбежная драка улица на улицу со своими, как водится на войне, героями, трусами, жертвами.

Уже повзрослев, я иногда вздрагивал посреди улицы – я перешёл границу!

В тот день я придумал потрясающе смешную штуку – возле трамвайной остановки в конце улицы образовалась большая вымоина, яма глубиной почти в мой рост. Гениальная идея! Мы перегородим улицу, станем так, чтобы остался проход только в промоину. Я убедил ребят, что если вдруг поедет кто-то на велосипеде, получится очень смешно. Народ поверил. Мы, заранее хихикая и заговорщицки переглядываясь, рассредоточились на улочке, а велосипедист не заставил себя ждать. На мгновение он замешкался, выбирая дорогу, и я угодливо показал ему рукой на яму, покрытую мутной водой. Когда он поднялся на ноги, вымокший, с разбитым лицом, мне стало не смешно, мне стало страшно.

И эта струйка крови, стекающая из носа в левый угол рта...

Он ничего не сказал, этот человек. Ему и не нужно было говорить. Я и без того знал, что я его подло обманул и предал. Знал, но гордо проходил в героях двора несколько дней...

...Мы стояли перед огромной плитой чёрного базальта, покрытой египетскими иероглифами, с резным барельефом, на котором, скорей всего, было изображено царство мёртвых.

Тут, который в белом, засомневался:

– Может, поспешили забрать?

– В самое время, – утешил Чёрный. – У меня на него триста восемьдесят девять книг заведено по одной тысяче восемьсот шестьдесят проступков в каждой.

Они всё больше и больше напоминали мне если не санитаров дурки, то служащих морга, которые делают своё дело, а на остальное им наплевать. В этой деловитой беспощадности было нечто, что мне очень не нравилось. Я не любил равнодушных людей. Если встречались такие, то я старался их либо обойти, либо покорить своей неординарностью. Но сегодня была не та игра. Я шкурой чуял, что попал, и скидок мне не будет...

...На этап нас набили полный воронок. Утешало только то, что вокзал был рядом. Эти полкилометра нас везли около часа, хотя, кто его знает, сколько – часов не было ни у кого. До этапа я проторчал двадцать дней в одиночке: меня ломали, добиваясь чистосердечного признания. Впрочем, не по-настоящему. Если бы ломали по-настоящему, конечно бы – сломали. Просто все – от следователя до начальника милиции – знали, что я не виноват, и выполняли поступившие указания формально.

В КПЗ я был относительно спокоен, но здесь, когда открыли двери воронка и кто-то проорал обычные этапные команды насчёт шага вправо-влево, когда неистово залаяли рвущиеся с поводков псы, роняя пенистую слюну, я точно так же, как сегодня, шкурой и мясом, всем существом своим ощутил: попал в машину. Ощутил – и содрогнулся. Она, машина эта, равнодушно и деловито смелет меня в муку, в дерьмо, даже не заметив, какой я уникальный и неповторимый.

Я подумал, что каждый винтик в этой страшной машине – добрый, хороший человек, каждый любит и любим, заботливый семьянин и чуткий товарищ, но – почему же они творят несправедливость!

Тогда я побежал к вагону по коридору из охраны, лающих собак и провожающих. Мне незачем было останавливаться: я знал, что меня никто не придёт провожать...

– Постой, постой, парень! – закричал я Чёрному. – Что ты делаешь? Я же никогда не был в тюрьме!

– Ты только не суетись, – возразил мне Чёрный. – В своём пласте – ну конечно, не был. А в других был. Ещё как был.

– Не знаю я никаких ваших пластов, – возмутился я, – и нечего выдумывать.

– Он пластов не знает... Тоже мне – святая невинность, – проворчала противным голосом настольная лампа на письменном столе.

На том самом письменном столе, за которым я обычно делал уроки. Проворчала – и включила на затрёпанный учебник "Родная речь" проекцию меняющихся фотографий из той моей жизни, которой никогда не было. Фотографии мелькали с невероятной быстротой, но всё же я понял, что был я насильником, убийцей, и вообще, малосимпатичной личностью. От беспомощности что-либо изменить захотелось просто заплакать – уткнуться в мамины колени и выплакать эту безнадёжность.

– Ну-ну! – стал утешать меня Белый. – Ты не принимай так близко к сердцу. Это игра такая. Просто – мы должны проиграть все варианты. Тут и дураку ясно, что это было не с тобой этим, а с тобой тем.

И я признался сам себе, что в их играх я не понимаю ничего – хотя бы потому, что не знаю правил...

...Барельеф внезапно ожил, и фигуры задвигались.

– Вы очумели? – прорычало странное существо – человек с головой собаки.

Бог Сет – догадался я, а может быть, Гор. Просто из памяти начисто выдуло всю мифологию древнего Египта. Мужик с собачьей мордой продолжал ворчать:

– Могли бы и подготовить, как положено по инструкции. Я что вам его – целиком на весы положу?

Только тут я заметил, что в правой руке он держит аптекарские весы. На одной чашке весов лежала миниатюрная библиотека – несколько стопок малюсеньких книжечек в тонких переплётах. Вторая чашка весов была пуста. Это для меня – догадался я...

...И стояла ночь. Только что мне разрeзали ремни, стягивающие руки. Кисти рук затекли, и в них болезненно пульсировала кровь. Свет факелов и резкий запах потных мужских тел. По ступенькам меня волокли куда-то вверх. Я внезапно понял: меня ведут убивать. Я посмотрел на тех, кто меня держал, – это были ацтекские воины в боевой раскраске.

И тут я понял: они меня тянут к жертвеннику! Горячими волнами рвалась и билась кровь в моём, уже обречённом, теле, по ногам неудержимо текла моча.

Вот тут я и увидел этих, обычно невидимых, великанов. Они колыхались огромной массой, и казалось, не делали ничего, но мне сразу стало спокойно. И я вспомнил нашу первую встречу...

...Я лежал на высоком столе в приёмном покое и догадывался, что умираю. Догадывался по озабоченным лицам персонала, по маминым рыданиям, доносящимся из другой комнаты. Но мне было решительно всё равно. Мною владело то редкое безразличие, которое бывает перед смертью у животных, когда опытный хозяин говорит, что вот что-то заскучал его Серко – небось, скоро копыта отбросит. У меня случился разлитой перитонит, нужна была срочная операция, но была глубокая ночь, и персонал лихорадочно искал хирурга. Тогда-то и появились эти странные существа впервые. Безликие и бестелесные, больше напоминающие плотный туман, они сперва просто так стояли возле меня. Потом на одном из них стало двигаться нечто похожее на изображение. Я знал, что это показывают меня, но мне было неинтересно. Я увидел себя в тот самый момент, когда я умолял взрослых достать из канализационной ямы котят, которых кто-то бросил туда, чтобы они утонули. И столько боли было в их мяуканье, столько страха, что моё равнодушие прошло, и так же, как тогда, в детстве, сердце рвалось состраданием в клочья.

И вот, когда исчезла эта картинка вместе с мрачными посланниками, я уже знал, что всё будет хорошо, потому что у кого-то огромного и всеобъемлющего так же болит душа из-за меня, как у меня когда-то из-за погибающих котят.

Хирурга нашли вовремя, и мы с ним всю операцию проговорили об отношении Льва Толстого к жизни и смерти. Я выжил. И с тех пор каждый день живу как последний, наслаждаясь самим процессом жизни.

...Мне было тогда четырнадцать. Но каждые семь лет после этого наступало состояние, напоминавшее депрессию, – я обычно шутил, что, как змея, меняю кожу. Потом появлялись эти двое. Иногда что-то показывали, но чаще просто стояли. Я ощущал, что становлюсь новым человеком, что прежний я растворился и исчез. Всё это сменялось приливом энергии. И жить становилось ещё интересней.

Моя теперешняя встреча была седьмой по счёту ...

Пока меня волокли по ступенькам, я уже настолько успокоился, что мог смотреть по сторонам.

Когда меня прижали спиной к чёрной плите, я уже простил этих воинов, которые то толчками, то хриплым шёпотом подбадривали меня. Скорей бы! Горячие капли с факелов падали мне на грудь. Крики толпы, и вот я равнодушно и отстраненно смотрю, как трепещет моё сердце в окровавленных руках жреца. И почему-то думаю: "Успеет ли он взбежать на пирамиду, чтобы встретить первый луч солнца?"

Такую же обречённость и мольбу – скорей бы! – я видел в глазах у кроликов, которых убивал, ударяя ребром ладони по мозжечку. Трудно убить лишь в первый раз. Потом это становится работой...

...Мой отец, пройдя войну, не мог зарезать курицу.

– Животная ведь всё понимает, – оправдывался он перед матерью, – в глаза смотрит...

Когда я вырос, я понял, что он был прав, мой отец. Обычай завязывать глаза казнимым – это гуманность к палачам...

...Чашки весов ещё покачивались, когда раздался рык:

– Вы кого притащили! Немедленно отправьте назад – пусть созреет!

Когтистая лапа сгребла моё сердце с чашки весов и швырнула вниз. И я полетел, провалился внутрь самого себя.

– I did it!, – орал чёрный санитар в машине. Я понял, что меня везут в госпиталь, и мне стало спокойно и тепло.

– Strongle man! – сказал кто-то надо мной ...

...Господи! Что они творят со мной? Зачем они повесили прямо передо мной этот экран? У меня хорошая память, и я помню свою жизнь. Сколько же раз можно прокручивать одно и то же? Это стыдно и один раз показать!

Экран, на котором демонстрировался кинофильм, был в неприглядной старинной рамке от картины, с осыпающимся левкасом и позолотой. Когда-то такими пустыми рамами я оформил целое действо.

Всё это отличалось от кинофильма только тем, что мои эмоции изменяли каким-то образом сюжет. Когда мне становилось совестно и больно за себя, действующие лица неожиданно начинали вести себя иначе.

...В то время, когда бардак, называемый перестройкой, начал раскатываться вширь и вглубь, мы с женой стали подрабатывать на озвучивании иностранных фильмов.

Работа эта была, в основном, дикторская, не требовавшая особенного знания языка, но требовавшая напряжённого внимания, да ещё умения одновременно смотреть на экран и читать подстрочник. Если фильм шёл в неделю по пять-шесть сеансов в день, то к концу недели начинало казаться, что там, на экране, существует некая своя жизнь, не зависящая от авторов, но почему-то зависящая от зрителей, и что стоит только залу нестандартно прореагировать, как тут же кто-то из героев изменяет немного текст, и сюжет фильма неожиданно предстаёт в ином ракурсе.

Вот и сейчас я знал, что от моей эмоциональной реакции на "кино из моей жизни" что-то в моём будущем обязательно должно измениться...

...Когда родилась во мне эта сладкая страсть обладать книгой? Нет, не читать – это было второстепенно, а именно обладать. Как сладок был запах шрифта, пьянящий запах свежесклеенного корешка! В доме было мало книг, вернее, не было совсем – мы жили скромно, если не сказать бедно, хотя бедности не замечали в те годы. Но во дворе был мальчик из порядочной, как было принято говорить тогда, семьи. Кажется, его звали Виталий. Он самостоятельно ходил в единственный в городке книжный магазин и иногда предлагал мне прогуляться за компанию. Я, должно быть, выглядел начитанным мальчиком – каждый мальчишка во дворе знал о моём литературном даре – я мог сочинять матерные стихи на любую тему, поэтому по дороге говорили мы обычно о литературе. Но литература была не главное – главное было в магазине, и даже не в самом магазине, а в возможности просто подойти к прилавку и, с видом знатока, рыться в книгах, что-то неразборчиво мыча, это было не просто шикарно – это ошеломляло.

Я учился, наверное, классе в седьмом, когда и мне выпало такое счастье. Мне стали давать деньги на школьные завтраки, и было просто преступно тратить их на жратву. В большой перерыв я успевал сбегать в книжный магазин. Обычно я покупал сборник стихов какого-нибудь второстепенного поэта и долго потом мучался, вчитываясь в его стихи. Я утешал себя тем, что нужно, видимо, наработать в себе привычку читать поэзию. Только тогда прикоснёшься к великой Поэзии. Нужно только потерпеть. И я терпел...

– Тоже мне, книгочей хренов! – заворчал на столе англо-русский словарь Миллера. – Ты знаешь, какие он деньги на эту резаную бумагу гробил? – спросил он у Чёрного. – Не знаешь. А я знаю. Сумасшедшие. Лучше бы, паразит, ребёнку что-нибудь купил.

– Это точно, – обрадовался Чёрный и начал что-то писать в своей книжечке.

– Контора пишет, – засмеялся Белый, – и они оба лопнули воздушными шариками...

...Я услышал английскую речь:

– Нет-нет, почки у него отличные, печень нормальная, сердце крепкое. Но не вскрывать же его живым. Подождём. Я не думаю, что в ближайшие несколько часов найдутся родственники.

На моё счастье родственники нашлись. Через пять часов мне наконец-то сделали рентген, обнаружили перелом черепа, пробитую височную артерию, обширную гематому и смещение мозга и стали готовить к операции...

...Я всю жизнь недолюбливал профессионалов. Видимо, не только потому, что сам я так и не стал профессионалом ни в одной области. Я ненавидел эту клановую замкнутость и редчайшее равнодушие к тому, что делаешь. На их вечно скучающих и всё знающих мордах начертано: не мешайте, дилетанты! Мы действуем строго по инструкции. Не мешайте!

Вот и сейчас по бесконечным коридорам меня везли профессионалы. Они равнодушно перемывали кости кому-то, кто возомнил о себе слишком много, а сам не знает параграфа №115.

Я был привязан к креслу на колёсах. Иногда мы въезжали в лифт, – видимо, очень скоростной: когда он трогался, на мгновение возникало состояние невесомости. Я пригляделся к своим сопровождающим – лиц у них не было! Как не было и плеч. Кисти рук просто висели в воздухе. Но я почему-то сразу догадался, что это всё те же сопровождающие – Белый и Чёрный.

– Где я?

– На дурацкие вопросы нам отвечать не положено, – проворчал Чёрный.

– Где, где! По-вашему это называется неопознанный летающий объект, – радостно сообщил Белый.

– Нас по-всякому называют. Кому как нравится. Кто инопланетянами, кто ангелами, а кто и вообще чертями.

Интересно, чем они говорят? И на каком языке? Хотя это, видимо, не так уж и важно.

И тут до меня, наконец, дошло. Паскудный холодок пополз по телу. Я понял – хорошего ждать нечего. Меня захлестнул страх. Вспотели и – как-то очень унизительно – задрожали руки. Каждая клеточка моего тела кричала: "Жить!"...

...Вообще я не очень храбрый человек. Если не сказать – трусливый. Например, я всю жизнь панически боюсь высоты. Однако в детстве, прочтя в какой-то книжонке, что настоящий человек должен воспитывать характер, я начал, обмирая от ужаса, лазать по крышам, водосточным трубам, пожарным лестницам. Ведь я-то был настоящий.

...Кому я всю жизнь доказываю, что я человек? Себе? А зачем?..

...Странное желание забраться на какую-нибудь высоту оставалось потом долго. Как-то во Пскове без объяснений и какой-либо подготовки я молча стал карабкаться на стену одной из башен псковского кремля. Я долез до верхних бойниц и разочарованно крикнул вниз:

– Ребята! А она ведь пустая!

Сейчас могу только представить себе, что думали обо мне мои спутники, очень серьёзные молодые люди, которые жили ради карьеры.

Я в те годы работал инструктором горкома комсомола и, наверное, должен был бы вести себя иначе...

...Меня вкатили в зал, похожий на зал ожидания провинциального вокзала. Возле стен сидели и стояли какие-то люди. Увидев меня, народ оживился.

Какая-то экзальтированная дама орала на весь зал:

– Я забираю печень! Я уже год жду хорошую печень! Это моя очередь! – Она наклонилась надо мной и потрепала по щеке. – Не надо так бояться, всё будет хорошо!

Я поманил её кивком головы и прошептал:

– Вас хотят надуть. Вам впихнут мою печень, а я хронический алкоголик.

– А анализы? – засомневалась она.

– Полная туфта, – заверил я.

Она жёсткой рукой взяла меня за подбородок, твёрдо посмотрела в зрачки, вернее, проникла в зрачки.

– Посмотрите, – вдруг заорала она, – вы только посмотрите, что делается! Я год жду приличную печень, а кого мне привозят? Алкоголика! Трудно было сделать правильный прогноз?

Публика сочувственно молчала. Открылась дверь, и претендентку на мою печень пригласили войти. Я понял, что получил отсрочку на несколько минут...

...Как выглядит печень алкоголика, в нашем городке знал каждый.

Она была красочно нарисована на брандмауэре одного из домов в центре. Однако, несмотря на красочное предупреждение, вырасти не алкоголиком было невозможно. Я попробовал спиртное, наверное, года в четыре – нашёл случайно забытую кружку с недопитой брагой и приложился. До сих пор помню это мучительное опьянение. И без того я был не в ладу с окружающим миром – он был зыбок и неустойчив.

Я по тому времени был нормально развитым мальчонкой. Болел рахитом, но через эту болезнь прошли почти все мои сверстники. У меня была другая проблема. Я не мог до конца сориентироваться в пространстве. Верх и низ отсутствовали для меня, и когда я падал, пол обрушивался на меня и придавливал. На улице дома качались, поднимались и парили, а то – исчезали совсем. Эту странную особенность зданий произвольно исчезать и появляться я заметил, будучи уже взрослым и солидным.

Так вот, о выпивке. Когда мы с мальчишками начали пробовать винцо и водочку, нам было лет по пятнадцать. Не пить было нельзя. Просто никому и в голову не приходило, что можно отказаться, когда товарищи пьют. Вся жизнь, ценностная система тех лет держалась на выпивке. По понедельникам страна мучилась похмельем и резко падала производительность труда. В этой области – не в производительности труда, конечно, – у меня были свои проблемы. Я не переносил алкоголь. Меня неудержимо тошнило после второй рюмки. Я до сих пор сохранил зависть к тем друзьям, которые умели не отключаться после выпитого...

...Середина лета. Ночь. Окна открыты, и в доме стоит сладко-медовый запах липы, цветущей под окном. Я что-то пишу, готовясь к "халтурке".

Из спальни появляется встревоженная жена и говорит, что к нам кто-то лезет в окно. Я раздражённо отмахиваюсь. Это абсолютно нереально – залезть по стенке на третий этаж старинного дома. Но посмотрев в глаза жены, всё же подхожу к окну. На дереве, на тонких сучьях, достающих до нашего окна, сидит парень. Видимо, очень пьяный, потому что трезвый давно бы сорвался.

Я ложусь грудью на подоконник и закуриваю. Молчим. Потом парень говорит: "Прикури и мне...". Я прикуриваю сигарету и подаю "Тарзану". Некоторое время оба молчим и курим.

– Танька что – не тут живёт? – нарушает тишину незнакомец.

– Нет. Не тут.

– Тогда скажи ей, что я все равно её убью, суку.

Выговорившись, парень слазит с дерева и исчезает в ночи...

...Это что? Реальность?...

– Нет! Вы только послушайте его, послушайте! – заорала фаянсовая кружка с чаем и от возмущения начала подпрыгивать, дребезжа ложкой, которую я забыл вынуть. – Тоже мне святой, ёлы-палы! Жрал он эту водку немерено, как только дорывался!

– А ведь жрал? – спросил Белый шепотком.

Что мне оставалось? Только согласиться...

...Ко мне подошла хрупкая какая-то женщина лет тридцати, но с невероятно уставшим лицом. Она деловито стала щупать мне мышцы на левой ноге.

– Ты-то что хочешь? – спросил я у неё, чувствуя, что отсрочка моя истекает.

– Хожу битый час и ногу никак подобрать не могу.

– Зачем тебе моя нога?

– Понимаешь, я была балериной. Сейчас на пенсии. Но нет покоя, очень болит левая нога. Боюсь – она стала разрушаться.

– Тебя хотят обмануть, – пошёл я по проверенной дорожке.

– Не выламывайся! Я-то знаю, что у тебя всё в порядке. Не бойся, мне не нужны твои мясо да кости. Мне нужен духовно-энергетический слепок. Биомасса – это для червячков, – она тоненько засмеялась.

Я задумался. Страх стал проходить. Наступала здоровая злость на себя и на происходящее.

– Тебе сколько лет, миленькая? – я решил поиграть на тему "старших нужно уважать".

– Чудной ты парень. В наших краях времени нет, а значит, нет и возраста, но, когда пристают парни вроде тебя, я всем говорю, что мне четыреста с хвостиком.

– Сколько?..

– На самом деле мне намного больше. Ведь я уже два раза была в материи. В первый раз меня звали Иродиада...

– А во второй? – спросил я, почему-то раздражаясь.

– Во второй – Айседора. Красиво, правда? – и она заискивающе засмеялась.

– Красиво, – согласился я. Хотя – что мне оставалось?..

...В начале второго урока в класс ввалилась Мымра. Это была партийная кличка нашей классной дамы.

– Внимание! – заорала она. Мымра была из тех людей, которые не могут говорить тихо. Они могут только орать, иначе перестают себя уважать. – Сейчас в класс придёт артист нашего театра товарищ Гусев. Он очень хороший артист, он даже играл Ленина. Так что ведите себя прилично. Он прослушивает всех желающих заниматься в театральной студии.

В класс вошёл небольшого роста мужичок в шейном платке. Всем стало интересно. Никто из нас никогда и нигде не видел мужика с платком на шее. Кроме платка у него оказался неожиданно низкий бархатный голос. Голос меня очаровал. Я тоже захотел такой, поэтому встал и изъявил желание. После уроков состоялось прослушивание. Я почему-то волновался. Я был достаточно уверен в себе. Просто не любил проигрывать. Оказалось, переживал я напрасно. Я был принят и через пару дней стал лидером студии.

Не помню, чему нас учили, – помню, играли мы чеховские водевили. У меня все роли были возрастные. Либо выглядел я старше своих лет, либо была у меня способность к перевоплощению...

Мне выдали на дом парик, наклейки и коробку с гримом. Я часами сидел перед зеркалом, размалёвывая себя, сколько хватало фантазии. Результат мне понравился настолько, что, обнаглев, я явился в школу в гриме старика и заявил директору, что родители, которых он вызывал, сегодня заняты, – так, может быть, сойдёт дедушка. Я думал, что директор будет говорить обо мне как о последнем подонке и хулигане, но услышал много комплиментов в свой адрес и лёгкие сетования на лень и неорганизованность.

Думаю, директор заметил мой маскарад.

В школе все учителя называли меня слабовольным. Я был с этим не согласен категорически. Но в чём-то они были правы, мои педагоги. Я не мог себя заставить подчиняться, пусть даже во имя чего-то. А они силой воли называли именно умение заставить себя делать то, что хочетначальник. "Есть такое слово "надо" – вот лозунг советской школы и советской армии. Но меня этот лозунг не устраивал.

– Нет! Я больше не могу слушать, как этот человечишка всё перевирает. Я не могу больше! – снова нахально встряла настольная лампа.

Вот бывают же такие паскудные характеры. Кажется, ей-то, что до меня? Так нет! Нужно свои соображения вставить.

– Лентяй он был, лентяем и остался! И напрасно вы от него чего-то ожидаете – он не способен.

– Сейчас я тебя вообще выключу, – пригрозил Белый, и правдоискательница заткнулась.

– Это у нас называется свобода слова? – поинтересовался Чёрный.

А я с облегчением сообразил, что для чего-то я им нужен, а если нужен, то есть шанс продержаться...

...Меня вкатили в операционный зал. У столов шла какая-то суета, позвякивал инструмент, приглушённо переговаривались люди. Ко мне подошла женщина в светлой одежде, повернула кресло так, чтобы на моё лицо падал свет, и стала смотреть в глаза.

Гипнотизирует – решил я и стал сопротивляться изо всех сил.

Внезапно на лбу у неё открылась заслонка, и из отверстия, похожего на глаз, выдвинулся тонкий ярко-голубой луч. Луч проник в мой правый зрачок. Боли я не чувствовал, но понимал, что всё это – суть насилие над моей личностью. Внезапно моя левая нога и рука обмякли резко и неумолимо, сразу превратившись в куски мяса, тяжёлые и лишние.

– Готово. Можно забирать, – сказала моя мучительница.

Тут же подскочили двое и поволокли окровавленные куски мяса в пластиковых пакетах.

Я осторожно посмотрел вниз. Моя нога и рука были на месте. Я попробовал напрячь мышцы и ничего не понял – связали они меня профессионально...

...Круче, чем связывают в советском дурдоме, не связывают нигде. Это целая философия. Больной не вписывается в какие-либо рамки – это проступок, за которым неизбежно последует наказание. А наказание должно запоминаться.

Я находился в этой клинике на обследовании. Проступки мои были налицо – меня заловили с самиздатовской литературой и, что ещё хуже, я удрал со сборов офицеров запаса. Комендатура нашла меня быстрее, чем КГБ – те и не искали, скорее всего. В неотдалённом будущем маячил трибунал. Я поступил просто. Записался на приём к знакомому психиатру и тот, добрая душа, положил меня на обследование. Я волновался – про сумасшедших ходило масса жутких легенд. Но когда меня ввели в отделение, и меня радостным воплем встретил друг – художник, завсегдатай диссидентских тусовок, мне стало сразу хорошо и спокойно – везде наши.

Через неделю лечащий врач, разбитная девица, предложила в качестве эксперимента опробовать на мне новое лекарство. Я послал её прямым текстом.

Минут через пятнадцать мне уже втюхали в ягодицу десять кубиков серы и привязали к кровати...

– Вы что, ребята, снова будете сказки рассказывать про всякие планы? – спросил я, стараясь выглядеть ироничным. – Тут уж, как хотите, только не было этого, и быть не могло. И нечего мне чужие грехи шить – у меня своих, как блох!

– Это уж – верно! Это, уж – правильно! – развеселился Чёрный. А Белый терпеливо как ребёнку несмышлёному объяснил:

– В твоём случае боссу не важно, что с тобой было – ему важно, чего с тобой не было. Теперь понял?

– Понял, – сказал я, чувствуя, что выражение лица становится у меня дурацким...

...Нехорошая это вещь – зеркало. Никогда не поймёшь, что оно отражает. Что? Это я? Вот эта толстая морда, заросшая седой щетиной, – это моё лицо, созданное по образу и подобию Господа? Нет! Не надо! Я не такой! Я обаятельный и красивый. Я люблю себя. Не могу же я любить эту харю, уставившуюся на меня из этого стекла! Нет! Видимо, кто-то подменяет моё отображение в тот момент, когда я подхожу к зеркалу. И я вижу не самого себя, а некий зловещий отпечаток моих поступков и проступков?

...В тот день мы с мальчишками украли лодку и поехали купаться. Нам было лет по восемь. День стоял ясный. Волны на реке не было. Было солнце, одуряющий запах лозняка и разноцветные стрекозы, зависающие над водой по каким-то своим делам.

Мы поставили лодку на якорь, чтобы не сносило течением, у небольшого омута и стали плавать от лодки к берегу и от берега к лодке. Деревенские мальчишки с детства умели плавать, и проблем у них не было.

Проблемы были у меня, потому что я только ДУМАЛ, что умею плавать. И как только я прыгнул с лодки в черноватую воду омута, так тут же пошёл ко дну.

Я медленно опускался и с ужасом смотрел, как изо рта у меня выпрыгивают и поднимаются вверх серебристые пузырьки, как вокруг меня кружатся какие-то незнакомые лица. Я поднял голову вверх и увидел, что поверхность воды стала зеркалом и моё перепуганное лицо отражается в этом зеркале. И вот, когда я понял, что умер, сверху, пробив зеркальную поверхность, опустилось спасительное весло.

С тех пор я стал думать, что все чужеродные среды разделяет вот такая зеркальная плёнка и что первому существу, вышедшему из воды на берег, потребовались усилия не меньшие, чем потребовались бы мне, вздумай я уйти в зазеркалье.

Вот такие "мудрые" мысли рождались во мне, пока я пытался управиться со своей трёхдневной щетиной. Я сидел в инвалидном кресле возле зеркал в туалете "Только для пациентов". Правой рукой я держал электробритву, брился и начинал уже размышлять на тему "роль отражения в нашей жизни", когда лицо моё неожиданно начало расслаиваться. Сначала отделились, вышли из зеркала и беспрепятственно прошли сквозь меня мои многочисленные двойники, становясь всё моложе и моложе. Последним, немного вибрируя и на ходу корректируя чёткость своего изображения, вышел семилетний Я, одетый в серенькую комбинированную курточку, которую сшила моя мама, с чёлочкой на лбу. Он потрепал меня по щеке и, уходя, громко хлопнул дверью.

Я давно уже перестал как пугаться, так и удивляться всякой чертовщине. Списывал всё на травму. Хотя – своих двойников я ещё как-то мог объяснить. Но вокруг меня толпилась и чего-то требовала масса совершенно незнакомых людей. И не только людей. Животных тоже. Среди последних явно выделялся агрессивностью чёрный с белым козёл – не в смысле ругательства, а настоящий.

Я вспомнил это животное. Его звали Борька. У этого Борьки была необъяснимая ненависть к пьяным. Он подкарауливал их, прячась за плетнями, как заправский террорист, а потом катал рогами по улице, пока не уставал. Мужикам это осточертело, и они решили Борьку кастрировать. Мне было доверено держать его переднюю ногу во время операции, которая шла, естественно, без наркоза.

Давно уже от Борьки ни рожек, ни ножек не осталось, да и мужики переселились на заросшее травой лесное кладбище – а гляди ты! – козёл Борька заблудился в моей памяти.

Солидный, элегантно одетый человек подошёл и сказал:

– Вы должны отпустить нас.

Я не понял и спросил почему-то:

– Куда отпустить?

– Не куда, а откуда, – поправил он. – Вы родились с какой-то злой и цепкой памятью, которая удерживает то, что вам совершенно ни к чему. И даже то, что вы давным-давно забыли. Например, наши лица, а ведь в лицах заключены и судьбы. Многих из нас в живых уже нет, однако в вашей памяти они, бедолаги, всё ещё живы. А те, кто ещё страдает на нашей земле? Наши судьбы почему-то зависят от вас, вернее, не от вас, а от вашей подсознательной оценки. Справедливости ради нужно сказать, что не только от вашей. Вы от нас точно так же не свободны. Согласитесь, что это довольно неприятно – сознавать, что твой завтрашний день зависит от того, что сделал со щенками своей собаки некий дядя Витя из глухой костромской деревни.

Я был согласен с этим мужчиной на все сто процентов, но как избавиться от него, не знал.

О чём немедленно ему и сообщил. И посоветовал этой толпе освобождаться самостоятельно.

– Ну и ну!.. – сказал мужик, и толпа постепенно растворилась.

– Стоп, – заорал Чёрный. – Перебрали.

– Ну, братан, ты уж прости, – наклонился надо мной Белый. – Тут действительно хватили лишку.

– Что случилось, парни? – опять не понял я.

– По инструкции мы не должны дать понять клиенту, что прошлое и будущее – одно и то же, – прошептал Белый, то и дело оглядываясь.

– Так я всё равно этого не понял, – утешил я Белого.

А Чёрный (подслушивал, подлюга) облегченно вздохнул...

...Меня отвезли вглубь операционной. Ожидая своей очереди, я равнодушно смотрел, как чем-то похожим на луч вскрывают черепную коробку какому-то мужику. Вскрывают, как консервную банку, – подумал я.

Обнажился мозг. Кресло с мужиком повернули, и я увидел, что это не мужик, а огромный орангутанг. Это почему-то привело меня в ужас. Я решил, что сейчас мне поставят его мозг. Я начал биться в своём кресле и ругаться почём зря.

Подошёл какой-то тип, видимо, старший, спросил, причём не у меня – до меня он не снисходил – у санитаров:

– Какие-то проблемы?

– Клиент какой-то странный, – ответил один из санитаров, – всю жизнь просил благополучия и покоя себе и детям, а теперь чем-то недоволен.

– Да, – закричал я, – просил! Но не такой же ценой!

– Не обращайте внимания, – ответил старший. – Вы же знаете этих русских халявщиков.

Он, было, уже ушёл, но что-то, видимо, его насторожило. Он обернулся, быстро подошёл ко мне, вынул из кармана какую-то пластинку и стал её внимательно разглядывать.

"Чудеса, – подумал я, – рук нет, одни кисти, а карманы есть".

– Они там очумели, – растерянно сказал этот странный русофоб санитарам, – он жив.

– Не может быть! – равнодушно ответили они, – он не смог бы преодолеть барьер.

– Может – не может! Может – видите сами. Уберите его куда-нибудь с глаз долой, а я пойду, доложу.

Меня снова покатили...

...Мы были почти без работы, когда появились эти заказчицы. Я, не раздумывая, заявил, что, да, конечно. Я сделаю этот мемориал. Да. В оговоренные сроки. И тут же набросал рабочий эскиз и вылепил из пластилина будущий мемориал жертвам фашизма в том самом сельсовете, где каждый новый властитель считал себя обязанным расстрелять сколько-то людей. И хотя расстреливали все и всех – белые и красные, латыши и поляки, и немцы, и каждый при этом был убеждён, что именно он творит правое дело, – памятник, по мысли заказчиков, должна была венчать красная звезда.

Два месяца я ползал по огромному булыжнику, около четырёх метров в высоту, вырезая на нём рельеф и шрифт. Я постелил ватные одеяла, но всё равно колени и локти были содраны и непрерывно зудели.

Когда рабочие устанавливали камни, я сидел в отдалении и, куря, думал о том, почему этот прекрасный уголок земли все палачи, не сговариваясь, отвели для казни. Проклят он, что ли, этот треугольник между трёх дорог, так красиво поросший не кошеной ещё травой.

Послышались крики от места установки. Я подошёл. Оказалось, рабочие отказываются копать глубже траншею для фундамента, потому что открылись человеческие кости. Я посмотрел в траншею. Поверх полуистлевших, потемневших костей лежала человеческая лопатка с двумя пулевыми отверстиями.

– Не нужно глубже, – скомандовал я. – Заливайте так.

Фундамент получался мелкий. В своё время убийцы не потрудились зарыть жертвы поглубже. Когда огромный камень встал над этим скорбным местом, я не удержался и заплакал. Я, здоровый мужик, плакал, как ребёнок, обо всех убиенных и убиваемых. Плакал о себе, потому что никто не научил меня строить мемориалы, и поэтому мне пришлось придумывать всё с нуля.

Некоторые мои друзья называли меня везунчиком, они считали, что всё даётся мне без труда...

...Санитары снова покатили меня по бесконечным коридорам. Я удовлетворённо заметил, что я уже не связан и почему-то лежу в кровати.

Правда, хотя и не связан, но не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Лифт долго шёл куда-то вниз. Меня оставили одного. Я приподнялся и сел.

Однако тут же увидел, что сижу не на кровати, а на крышке гроба. Хороший американский гроб с окошечком в изголовье. Я посмотрел в окошечко и увидел себя мёртвого. Как-то странно – неприятно и, вместе с тем, сладко было рассматривать своё неживое лицо с пробившейся уже седой щетиной, с подвязанной какой-то лентой челюстью. Я и живым не очень-то любил себя рассматривать на фотографиях и в зеркале. В детстве у меня была уверенность, что в зеркале живёт какой-то другой мальчик, и когда я не смотрю на него, он занимается своими делами. Я поворачивался к зеркалу спиной, выжидал время и потом резко оглядывался, чтобы застать его врасплох.

Я посмотрел по сторонам. Похоже, я находился в подсобке то ли морга, то ли похоронного бюро. В это время туда вошел мой собственный кот Кузя. Правда, уже не совсем мой. Этот Кузя был ростом чуть ниже среднего человеческого. Он с достоинством двигался на задних лапах, правой передней держа под локоток белоснежную кошечку с розовым бантиком на шее. На Кузе были шикарные туфли от Версаче и широкий кожаный пояс.

– Привет, хозяин! – сказал Кузя вполне человечьим голосом. – Как кастрировать котов – так сразу, а вот, как нужда прижмёт, так без кота не обойтись?

– Начинай, Сузи, – скомандовал он.

Кошечка грациозно столкнула меня с крышки на пол, открыла гроб, быстро и ловко сняла одежду с трупа и, усевшись на грудь, стала передними лапами сильно втирать в тело какую-то мазь.

– Кузьмич, скажи, где я? – спросил я, любуясь Сузиной работой.

– Где, где. В крематории, вот где. Сжигать тебя сейчас будут, вот что я скажу.

Мне стало обидно. Почему сжигать? Нельзя было на кладбище что ли?

– Ну, ты и чудила! – сообщил мне Кузя, – ты знаешь хоть, сколько в Нью-Йорке место на кладбище стоит? То-то! А здесь за всё про всё – полторы штуки. И причём ты уже выходишь чистенький. А то мучайся, яму раскапывай, когти ломай, да вымыть потом сколько дела.

– А что она делает? – я показал в сторону кошки, которая так разошлась, что уже начала азартно урчать.

– Сузи делает тебе специальный массаж, чтобы, что ненужное – сгорело, а что нужное – осталось, – сказал Кузьма голосом усталого экскурсовода...

...Я-то повидал за свою жизнь покойничков! Как-то нашему городскому режиссёру Фарину загорелось памятник поставить покойной сестре, а в мастерской очередь на памятники была на весь остаток его жизни. Начальство и предложило ему подготовить ведущего похоронных церемоний в обмен на памятник вне очереди. Я не мог отказать старику, как мне казалось, в ерунде, и, проведя пару церемоний, как-то втянулся. Тем паче, что это давало существенный приработок. Правда, первое время меня преследовал трупный запах, а потом привык.

Постепенно я научился не думать о том, что передо мной лежит труп, а думать вслух о человеке, о судьбе, о его жизни, размышлять и ставить вопросы – зачем, почему. Я в течение десяти минут слагал миф о покойном, и миф этот тут же начинал жить самостоятельно. Я понимал, что именно моими словами будут вспоминать родные об усопшем. Я как-то быстро стал популярен. Ни одни похороны сколь-либо значимого в городишке человека не обходились без меня. И до сих пор мне снятся иногда церемонии, которые я организую и на которых непременно что-нибудь получается не так, как надо...

...Вот видишь, какой у тебя богатый опыт – чего же ты боишься? – язвительно спросил Чёрный, высморкался в платок и стал рассматривать содержимое.

– Я не боюсь, я опасаюсь, – резонно возразил я...

...Оказалось, мой гроб стоит на какой-то металлической конструкции, которая внезапно стала подниматься наверх. Наверху распахнулись створки, и гроб, в котором я лежал, оказался в зале для прощания. Я по-прежнему сидел на крышке и напряжённо всматривался в лица моих родных, но боли разлуки я уже не испытывал. Появилось какое-то равнодушие, что ли.

Церемония была православной и, следовательно, не совсем обычной для американского похоронного дома. Но мне было глубоко по фигу, какая шла церемония.

Затем гроб плавно опустился вниз и покатился по какой-то рельсовой дорожке в печь. Я пожалел, что при жизни не увлекался диетами и прочим.

Очень уж неаппетитно выгорает жир на пузе и обвисших боках пока тело ломает в диком танце адская жара. Я вспомнил Кузины объяснения и согласился, что всё это было лишним. А раз так, то пусть горит...

...Когда каратели закрыли двери сарая, жители деревни ещё ничего особо плохого не думали, но когда потянуло дымом и занялась соломенная крыша, людей охватил тот смертельный страх, который парализует тело, разум и волю. Над деревней стоял не крик – стоял вопль.

Я пробрался в угол сарая и через лаз, прорытый то ли лисами, то ли мальчишками, выбрался наружу. Я давно знал этот лаз. До войны ночами я через него воровал колхозный овёс. Я побежал, пригибаясь, чтобы не заметило оцепление, огородами к лесу. Уже вломившись в кусты на опушке и в кровь расцарапав лицо, я вдруг вспомнил, что вся моя семья осталась в этом аду. Секунду постояв, я побежал обратно. Сарай отчаянно дымил, но сырые брёвна занимались медленно.

Я втянул тело в задымленный орущий хаос и сразу наткнулся на невестку Наталью, забившуюся в угол и прижимавшую полузадушенного ребёнка. Я хотел вытянуть её за руку наружу, но она ничего не понимала и отчаянно сопротивлялась. Я попробовал отобрать ребёнка, но понял, что бороться с обезумевшей невесткой не в силах. Она, визжа, прокусила мне руку до кости.

По центру крыши начали рушиться стропила, и я понял – поздно. Сердце, предательски ёкнув, стало падать и падать куда-то.

Я вылез из подкопа и спокойно пошёл к опушке прямо на пулемёты оцепления, путаясь ногами в картофельной ботве. Я вдруг вспомнил, что волоски у внучат пахли мышами. Похоже, что меня заметили – поднялась хаотичная стрельба. Почему никто не мог попасть в меня, так обречено и настойчиво бредшего к лесу? Зачем-то я нёс с собой украденное в сарае ведро с зерном.

Пулемётчик срезал меня на самой опушке леса, когда спасительные кусты снова пахнули в лицо запахом коры и листьев.

Когда мой отец приехал с фронта на побывку после тяжёлого ранения, в соседней деревне мужики, помянув стаканом самогона невинно убиенных, отдали отцу оплавленный нательный крест жены...

– Слушайте, парни! Может, прекратим это издевательство раз и навсегда. Ну что мне до судьбы моего деда! – Я уже орал на моих спутников не стесняясь. – Я же не могу бесконечно умирать чужой смертью и мучиться за чужие проступки!

– Хорошо, хорошо! – утешил тот, что в чёрном. – Сейчас привезём тебя, сейчас... Там хорошо... – и тут я увидел – нет не увидел – ощутил, что коридор, по которому меня везут, заканчивается входом в туннель. Нет! Даже не туннель – в некую воронку, стены которой светились и медленно вращались. Из туннеля этого, или воронки, лились тепло и неведомая приятная музыка. Нет! Не свет с музыкой – покой и любовь. И тянуло туда безудержно.

Я уже прикрыл глаза в блаженстве, как возникло лицо, – впрочем, какое лицо у кота – морда – верного Кузи. Морда эта сказала:

– Смотри, хозяин, внимательно смотри... Только я не говорил тебе ничего... – Промолвил это Кузьма и исчез.

Я тут же понял, что этот туннель – и есть смерть, есть растворение меня в блаженном и распад.

– Не хочу! – твёрдо и определённо заявил я и мысленно упёрся в края туннеля.

– Ну, как хочешь, парень. Наше дело – предложить, – сказал Чёрный...

...Опять бесконечные коридоры... Мне стало это надоедать. Чем они хотят меня напугать? – думал я, раздражаясь. Если я умер, то мне нечего бояться, если нет – то это я всего лишь брежу.

В это время меня вкатили в помещение, чем-то похожее цех мясокомбината. На конвейерных крюках висели полуразделанные людские трупы. Я – почему-то – показал им фигу, вспомнил своего Кузю и трижды сплюнул: "Кузя! Тьфу, тьфу, тьфу!" Всё моментально исчезло, – нет, не исчезло, а превратилось в душную ковыльную степь...

...Нас было двадцать воинов в отряде. Четверо суток мы были в бешеной скачке. Горячий полынный ветер степи дул нам в лицо. Когда мы делали краткие остановки, чтобы накормить лошадей, над биваком висел запах потных тел и кислой овчины. Мы не разжигали костров. Мы жевали вяленую конину, на скаку запивая её кумысом, и так же, на скаку, мочились с коня.

К вечеру пятого дня на холме показались крыши, крытые ковылём. Деревенька была огорожена чем-то вроде тына и вполне могла считаться городком. Мы решили дождаться утра. А уж рано поутру неизбежная кара падёт на голову того, кто предал Хана.

Мы стерегли бивак по очереди, и как только светлая полоска показалась на восточном небе, мы были в сёдлах. Впрочем, не все. Большая часть отряда ночью обошла деревеньку и хоронилась где-то сейчас. Их остроконечные шапки замаячат над ковыльным морем, как только мы оттянем на себя дружину.

С воем и гиканьем мы ворвались в деревеньку, изрубив в лапшу двух крестьян, стоявших в дозоре. Нам удалось поджечь несколько крайних хат. Поднялась дружина. Пора было уходить. Мы выкатились в степь и за нами человек десять погони. На виду деревни мы, рассыпавшись, взяли их в кольцо и перебили, стреляя из луков на скаку. В деревне поднимался и креп женский вой. Значит, ворвались наши. Мы повернули коней.

Горели хаты. Безумная толпа металась по единственной улице. Всадники волками скакали вокруг, выхватывая свои жертвы. Внутри этого стада было опасно – могли растоптать. Я схватил за распущенные волосы какую-то девку в одной рубахе и поскакал в огороды. Девка волочилась по земле и, когда я спешился, от ужаса и боли уже не могла кричать. Я рвал на куски это нежное мясо, воняющее потом и страхом, когда кто-то ударил меня в голову. Я ещё успел обернуться и посмотреть в глаза этому русому гиганту.

Из левого плеча у него торчали две обломанных стрелы. И он уже занёс свой топор надо мной...

...От Кутузовского городка, где стояла наша часть, до штаба армии нужно было добираться почти через весь город, и когда начальству надоело нас возить по нескольку раз на день, они выдали нам постоянные пропуска в город. В штабе работали на картах Пьянов, Злотин и я. Конечно, в первый же выходной мы поспешили использовать полученные блага полностью и поехали в баню. Не в ту баню, куда нас водили строем один раз в неделю, а в дальнюю, где, по слухам, был какой-то необыкновенный пар.

Ехать надо было с пересадкой, и выйдя из трамвая в центре Калининграда, мы зашли в пивную и выпили по хорошей кружке пива со снетками. Когда мы добрались до бани, там была уже приличная очередь. Рядом с баней, больше похожей на большой сарай, лежали развалины. Мы с Сашкой Пьяновым поставили Мишку в очередь и вышли покурить. Я спросил какого-то деда, что здесь было раньше. Он сказал, что театр. Мы зашли внутрь развалин. Да, видимо, это был театр.

Лестницы на второй ярус были так плотно усыпаны слежавшимся битым кирпичом, что получились покатые горки. Мы поднялись наверх. Я достал пачку Элиты, лучших, как тогда считалось, сигарет, и мы закурили. Я думал, что, может быть, именно в этом театре была премьера Шиллеровски