Кризис жанра

Когда в доме гасли последние огни, он, крадучись, пробирался на кухню, по-обезьяньи влезал с ногами на стул и, подперев подбородок коленом, впадал в странное оцепенение. Рука привычно тянулась к большому плоскому пальцу левой ноги, крепко сжимала пухлый розовый мякиш, как бы замыкая колдовской круг, и незримый сосуд воображения медленно вскипал. Бесовски повизгивая, Сиракузов подталкивал к нему тещу, жену или тестя, судя по тому, как проявили они себя накануне.

Писать для него было необходимостью, такой же, как утоление жажды или принятие пищи, и шел он в этом деле своим, особым путем, все больше стороной да по обочинам, избегая сутолоки и давки, умело подмечая самое незначительное в большом и глубокое в мелком.

Открыл же он себя совершенно случайно. Как-то приснилась ему жена Дуся в своем широченном старом халате. Будто она свободно плавала между проводами, легко цепляя их длинной спицей, как струны. Другие бабы, более мелкие и безликие, порхали вокруг, воркуя, а лифтерша, примостившись на самой верхушке столба, пускала мыльные пузыри. Внизу, сидя просто на земле, его тесть, облаченный в рыбью, с крупной блестящей чешуей, шкуру, сражался в домино с дворником Левитаном. Случилось, видно, тестю проиграть, потому что дворник вдруг навалился на него и стал обдирать чешую. Золотым дождем рассыпалась она по земле, а налетевшие бабы кинулись ее собирать. Совершенно голый тесть толкался между ними, требуя соблюдать порядок.

Проснувшись среди ночи, Сиракузов долго ворочался в веселом возбуждении и, чтобы не забыть виденное, записал в тетрадь, а когда, за утренним чаем, прочитал всему семейству, был немало удивлен, что сочинение признали его идиотской фантазией. Не обошлось и без других нелестных мнений. Но сам факт, что прочитанное им единодушно признали его выдумкой, фантазией, сыграл роковую роль в его дальнейшей судьбе. Теперь все, что его окружало, стало приобретать для него особый смысл. Что-то величественное таилось в грубом облике дворника Левитана, какая-то тайна – в детски пугливых глазах лифтерши, а сколько нелепого, но только на первый взгляд, скрывалось в поведении всех домашних. Он заново постигал глубинную жизнь каменного колодца, в котором жил, с гулкой перекличкой голосов, с бесстыже глядящими друг в друга окнами, где за прозрачной кисеей занавесок можно было открыть для себя нечто неожиданное и волнующее.

Но вот пришла осень, закрылись окна и балконные двери, и голоса в колодце стали неразличимы. Домашние Сиракузова, к тому времени распотрошенные им как старые плюшевые игрушки, тоже перестали волновать его воображение. Напрасно он тискал и мял розовый мякиш большого пальца, сосуд был забит паклей, и сквозь нее ничего уже не цедилось.

Кризисом жанра определив для себя это явление, он всю ночь вздыхал под боком у толстой Дуси и наутро пришел к выводу, что ситуации надо создавать, не жить только вприглядку, а смело окунуться и прочее. Одним словом, воспрянул духом, а поскольку день был воскресный и ясный, он наспех покончил с утренним чаем и, прихватив предусмотрительно спрятанные от жены несколько рублей, спустился вниз. Во дворе приветствовал его Левитан с метлой:

– Штатским советникам наш привет!

– Все трудимся. Погода-то...

– Да-а-а, сообразить бы по маленькой. Сиракузов поморщился.

– Печень, знаете, пошаливает.

– Печень – это зря. А мне вот рублика не хватает. Не найдется до завтра?

Левитан ободряюще кивал нечесаной головой. В глазах его, дружески проникающих в самую душу, было что-то очень знакомое, выразительное, но Сиракузов не успел прочесть, т.к. дворник, получив желаемое, тут же испарился. По двору проходили другие жильцы дома, отдаленно напоминающие своих двойников в кисейном свете вечерних окон, но все они куда-то торопились. Он постоял немного в раздумье и направился в парк, что начинался прямо через дорогу.

За поворотом аллеи одиноко маячил у силомера сгорбленный старик, кутаясь от холодного ветра в старомодный, до пят, макинтош. Увидев Сиракузова, он расплылся в добродушной улыбке, словно давно его поджидал.

– Угости сигареткой, сынок, – руки у него дрожали. – Последний день служу. Завтра на печь и до весны.

– Надоело?

– Что ты, лучшего дела не придумаешь. Летом от желающих отбою нет. – Он ловко вытянул из пачки две сигареты и одну, как фокусник, спрятал в широкий манжет. – Мужику что перво-наперво – дай выпить да силу свою проявить. Тут он у меня и попался. Бухает кувадлой, жмет, тянет, а я знай, подкручиваю да баб оттираю, чтоб охотку не сбивали. Бабы они копейку держут, азарту не понимают.

Вытирая рукавом нос, дед весело кивнул на агрегат:

– Погреемся? – И, схватив молот, с утробным хаканьем обрушился на резиновую наковальню. Молот соскочил и едва не уволок его наземь. Путаясь в полах макинтоша, он с трудом перевел дух.

– Теперь твоя очередь.

Балаган какой-то, смущенно озираясь подумал Сиракузов, но молот взял.

– Да ты не так. Хак! Хак! – увлеченно жестикулировал старый плут. – Корпусом, корпусом налегай, вот, вот! Гляди я еще из тебя настоящего дровосека сделаю.

– Зачем мне дровосеком? – запротестовал Сиракузов, вытирая вспотевший лоб.

– Э-э, дружок, в жизни все может пригодиться. Сегодня ты туз, а завтра – вжик, и берись за лопату. Мужику сила – перво-наперво. Хилый, он хуже бабы. – Приблизившись вплотную, старик бряцал цепями. – Теперь проверим тебя на жим.

– Не хочу, – взмолился Сиракузов, – я этого не люблю.

Тот нехотя отступил.

– Ну, отдохни, отдохни маленько. Курить не надо.

– Я и не курю.

Дед начинал его раздражать. Маленькие слезящиеся глаза, посаженные на синий от холода мокрый нос. Потертый, пахнущий нафталином макинтош. Нет, решил Сиракузов, это не герой. Это незначительная третьестепенная деталь, скорее даже помеха в событиях.

– Ну, я пойду, пожалуй. – Еще потоптался в нерешительности.

– Вольному – воля, – обиделся старик. Запахнув полы макинтоша, он отмотал длинную ленту талонов. – С тебя полтинник... за науку.

Старая крыса, выругался про себя Сиракузов и полез в карман.

– Сдачи нет, ты у меня первый сегодня. Хочешь, бей до рубля.

Утреннее возбуждение сменила досада. От встречи с дворником и стариком в душе не осталось ничего, к чему можно было бы привязаться и, наслаждаясь, беззаботно бороздить белую гладь нетронутых страниц. Но вот на скамье, перенесенной кем-то за живую изгородь осыпавшихся кустов роз, он увидел молодую девицу в тихой задумчивости. Знакомство обещало быть приятным и увлекательным, сама собой рука сделала привычное движение к большому пальцу левой ноги.

"Мы встретились случайно у виноградных лоз".

– Я не помешал?

Девица равнодушно оглядела его с ног до головы.

– Хотите, я подарю вам эту розу? – радуясь неожиданной находке, защебетал Сиракузов. – Это последний запоздалый цветок, проспавший, как и я, свое время.

"Легкий румянец согрел ее бледные щеки", – ставил он вехи рождающегося сюжета.

– Дай закурить, болтун, – девица закашлялась. – Ты, видно, парень веселый. Чем промышляешь?

– Топором, по ночам деревья в парке корчую, а вы, верно, еще с куклами играете? – смело пошутил он.

– Угадал. Небось, самому охота поиграть?

– Прекрасная идея.

Она подвинулась к нему поближе.

– Бабульки есть?

– Это что?

– Такие поганенькие бумажки, за которые покупают живых куколок, академик. Дурачком прикидываешься?

– Простите, не понял.

"То ли манит куда-то, то ли гонит прочь..." Дальше что-то не склеивалось. Но сосуд воображения уже вскипал, и счастливо найденное начало требовало продолжения. Будь что будет. Сиракузов решительно поднялся и сломал цветок.

– Последний лета поцелуй. Специально для вас.

– Дядя, вы пижон.

Он оглянулся вокруг и обнял девицу за плечи. Она ущипнула его за бок.

– Будем знакомиться? Сонька я, а тебя как?

– Сиракузов. – Голова у него кружилась.

– Сиракузов с голым пузом, – передразнила она, – бери тачку.

Она достала из сумки плоский пузырек и пригубила. И ему дала немного. Потом они согрелись уже из большой бутылки, где-то за углом, после чего стало совсем легко и весело. Вехи пойманного сюжета зачастили в его воображении как межевые столбы:

"Ямщик в кепке ударил лошадей, и тройка понесла, звеня бубенцами. Эх, родимыя, веселей! Губы сладкие, руки лебединые, шаль шелковая".

Вот оно, думал он, быстро хмелея, вот она жизнь!

"Быстро, быстро катят сани, скользят по склону в самый низ, на Подол, где шум, веселье, жар поцелуев, плеск вина и хор цыган из каждой подворотни".

Вдруг оборвалось. Нос к носу – здоровенный детина с распухшей небритой рожей. Какой-то узкий двор с нависшими рваными крышами, острый запах прокисших помоев. Сиракузов спешно ловил оборванную нить:

"Лес обступил вокруг. В буреломе увязли лошади. Из-за деревьев показались разбойники".

– Деньги вперед. – Детина стоял на пороге грязной скособочившейся хибары, загораживая дверь. Сиракузов протянул ему три рубля.

– Мало.

– Больше нет.

– Тагды катись атсель. – Он ловко спрятал деньги, втянул Соньку в дверь и, развернув гостя, пнул ногой под зад.

– Гляди у меня!

Сиракузов мысленно нанес ему ответный удар в живот, в нос, повалил на землю и стал душить. Скрипнула дверь.

– Ты еще здесь, пся курвь? Вот я тебя!

В голову полетело что-то круглое и мокрое. Жвяк! Сиракузов мягко осел, внутри все смешалось, спуталось. Его воображаемая дама проворно выпрыгнула из саней, высоко задирая подол, и закружила, пританцовывая.

"Сонька я, Сонька я".

– Не согласен! – кричал Сиракузов, становясь на четвереньки и пытаясь поймать ее за подол. – Не согласен!

И вдруг сразу отрезвел. Одиноко и тоскливо стало, тоскливо и страшно. Захотелось убежать, но было поздно. Детина сгреб его в охапку и поволок к забору.

– Вы мне противны, противны, – беспомощно болтая руками, взвизгивал Сиракузов. Но тот, не обращая внимания, упорно тянул его через двор. Перед глазами мелькнули гнилые доски, грязная канава, заваленная всякой дрянью. Падая, Сиракузов зацепился за гвоздь в заборе и сверху до низу распорол на спине пиджак, вскочил, разбрызгивая грязь, побежал. За пустырем оглянулся и погрозил кулаком.

– Мерзавец! Негодяй! Я еще доберусь до тебя! Я... я... Он задохнулся от обиды. Хотел еще что-то крикнуть, но воинственный пыл уже угасал, а в душе, что походила сейчас на пустырь, по которому он только что бежал, болезненно заныло. Представил, как вернется домой, как расскажет обо всем жене. Дуся. Поймет ли она его? Простит ли?