ПЕРЕВОДЫ Выпуск 2



Из ирландской поэзии


Шеймас Хини

Болотная королева



Вслед за философией поэзию в последнее время тоже стали упрекать в «метафизичности» . Или же слова «поэт-метафизик» произносятся с почтением, но без разбора. Поэт, сумевший произнести разрешительные, последние слова как бы невзначай, достоин только своего собственного имени, и любая оценка соскальзывает с него, как чешуя с глаз прозревшего Товии. Шеймас Хини, один из крупнейших англоязычных поэтов нашего века, отличается тем, что произносит решающие слова, как будто не желая разрубать неразрывную ткань жизни любым, пускай самым верным словом. Жизнь для Хини есть история, даже если она не вмещается в схемы историков. Будучи поэтом, Хини пишет историю собственного сердца, которая может быть распространится до истории мира. Будучи родом из Северной Ирландии, он стремится вникнуть в исторические судьбы «зеленого острова» , беспощадно разъятого в последние века и поистине легендарного со дней древних. Однако поэту тесны мифотворческие каноны символистов или публицистов. Стихотворения Хини возникают на перекрестках личных воспоминаний, наблюдений, размышлений над книгами и событиями. Взгляд его очень близок к миросозерцанию средневекового хрониста, потрясенного житьем-бытьем и не смеющего отвернуться от всего виденного. Зарисовки и причудливо-лаконичные описания вещей сменяются горькой исповедью, – ведь Хини не может отторгнуться от засасывающего родства корней, слов, камней, костей и земли... В его стихах, сурово сочетающих внутреннее и историческое время, жизнь идет под знаком временности, забвения. В книге «Север» (1975) предстает многоликий образ болота как пра-родины, цепкой, неразгадываемой, хранящей в себе всю тяжесть былого, «глотающей и любовь и страх» (стихотворение «Родство» , VI). Этот образ созвучен с образом пруда в одноименном романе Алексея Ремизова. Для постороннего, «отрешенного» глаза это –


     «Болото, топь, трясина:
     осклизлые царства,
     вотчины холоднокровных,
     кочек и грязных гнезд...»

Поэту же известно нечто большее:

     «Ведь болото
     значит мягкость,
     падение безветренного дождя,
     зрачок янтаря.

     Жвачная почва,
     раздумье[1] стручка
     и моллюска,
     глубокий ларь с пыльцой.

     Земля-кладовая, погреб костей,
     банк солнца, бальзамировщик
     обещаний, клятв
     и зарубленных беглецов.

     Ненасытимая невеста.
     Шпагоглотательница,
     шкатулка, навозная куча,
     льдистая глыба истории.

     Земля, которая обнажит
     свою темную сторону,
     место гнездовья,
     пустынь моей души» .[2]
(«Родство», II)

Архео-логичность многих стихотворений Хини очевидна; это добывание древности умным словом, а вовсе не бессмысленное копание в собственном сердце или жадное любопытство «следопыта» . Самое первое из напечатанных произведений поэта так и называлось: «Копающие» . Внешне немудреное сравнение стало, можно сказать, исповеданием жизни: «Копаю пером, ведь это легче, чем резать торф» . Скромность поэта здесь непритворна. Закрепившийся за Хини ярлык «деревенского поэта-мудреца» нелегко было разрушить; еще труднее было избавиться от уитменовского «объективного» пафоса и от бодлеровского заостренного злострадания, разлагающего любую явь. Если же эта явь становится невыносимой, поэту приходится затворить в собственноем сердце слова утешения и мужества.

А назидание он надеется услышать от тех, кто мудрее его, от тех, кто имеет силы решать и править; сам же остается поэтом. Ниже предлагается перевод одного из стихотворений Ш. Хини, сделанный по изданию: Seamus Heaney. «North» . Faber & Faber. London – Boston. 1975.


Виктор Качалин



Болотная королева

Я лежу в ожиданье
между торфяником и стеной усадьбы,
среди зарослей вереска
и стеклозубых камней.

Мое тело исписано
для удобства слепых и ползучих напастей:
утром солнце идет наощупь через мое чело,
и застывает в ногах;

сквозь хрящи и покровы
просочились зимы
и впитали меня;
безграмотные корни

размышляя, умерли
в пещерах
желудка и лона.
Я лежу в ожиданье

на каменистом дне,
мой мозг угасает,
бремя потомства
сбраживает под землей

мечты о Балтийском янтаре.
Раздавленные ягоды под перстами моими,
запах жизни
притаился в тазобедренной чаше.

Моя диадема изгнила
и осыпалась, драгоценные камни
вкраплены в глыбу торфа,
словно тяготы истории.

Шарфом моим был
сморщенный, черный ледник; расписные узоры
и фениксовое шитье
оттиснулись на мягких кряжах

моей груди.
Я знаю зимний холод,
точно прорези фьордов
на бедрах моих –

и промокший пух,
и тяжелые пелены шкур.
Мой череп оцепенел
в сыром гнезде волос.

Они украли их –
лопата резчика торфа
обрила
и раздела меня догола;

потом он укрыл меня снова
и тщательно закопал
овраг между пустопорожним монолитом
у головы и в ногах моих, –

пока жена мэра не подкупила его.
И тогда моя коса,
будто слизистая пуповина болот,
оборвалась,

и я восстал из тьмы –
кучей обрубленных костей,
костяной посудой, пучками,
стертыми швами,
слабыми отблесками на берегу.

Перевод c ирландского Виктора Качалина


[1] (Вернуться) Дословно: «переваривание» . «Digestion» означает еще и «раздумье» . Игра слов: «ruminant» тоже означает и «жвачный», и «задумчивый».

[2] (Вернуться) Перевод В. Качалина.




Назад
Содержание
Дальше