* * *

С чем мне связать стихи этой женщины с таким тонким иудейским, или итальянским лицом, появившейся на пороге моего дома в Томилино, в окружении своего мужа и сына лет двенадцать тому и так радостно удивившейся букетику незнакомых ей фрезий, которые моя жена подарила ей?.. С чем же связались в моей памяти ее строки? С прозрачными ли овидями Прованса? С терракотовыми их холмами? С крылатыми ли пиниями генуэзских побережий? А, может быть, с многоэтажными каменными призраками ночного Манхэттэна, или с забытыми людьми и Богом русскими церквями и деревнями - под нетопырями осенних туч?

* * *

Вытолкнутые советским духовным прессом на Запад, лет за двадцать до нашей встречи, после эмигрантских мытарств, особенно нелегких для гуманитариев, преподавая и выпуская при этом литературно-философский журнал "Гнозис", встречаясь с последними могиканами русской эмиграции первых волн, но так и не вписавшись в контекст жизни "Американской империи" - в "Этажи Гадеса" (Арк. Ровнер) - они вернулись в бурно изменяющуюся Россию 90-х.

* * *

Что же принесли с собой эти странники, казавшиеся нам уже немного иностранцами?
Виктория читала стихи и они сразу поразили своей грациозной прихотливостью, акварельной зыбкостью образов и картин. Скрипичностью звука и прозрачной печалью. "Монтеверди"… "Сон тверди" - переливались имена и названия.

Нам с женою и сыном - "подмосковным коктебелам", поклонникам Макса Волошина, открытым душой Средиземноморью - все это было интимно близко:

Ласкало слух и это:

* * *

Строчки являлись легко как жест руки - анжамбеманы, ассонансные, как бы необязательные созвучия вместо рифм, отзвуки французской речи - школа новых поэтик и в тоже время классическое целомудрие души, избегающий тяжких соблазнов постмодерна - все это привлекало.

* * *

В ее поэтический опыт органично вошла поэзия целой плеяды поэтов русской эмиграции и особенно русских парижан 1920-х и 1930-х годов - стихи, которые ранее не были известны у нас, и к которым она проявляла непосредственный интерес. Ей были близки такие имена как Адамович, Поплавский, Червинская. Приходят на ум строки Бориса Поплавского:

* * *

…А вот я смотрю стихи юной Виктории, 60-х годов, когда казалось "все начиналось" в расселинах, представлявшихся вечными, льдов советской "Утопархии": в Москве тогда закипали художественные течения, возникали литературно-философские кружки, поэты вырывались со стихами на площадь Маяковского: Зачем, Весна, в сонатах городов / Ты снова музыкой дождей и отражений / Фигур и фонарей, - колен сближений / и схлестов упоенья и тоски? - писал я тогда.

* * *

Читаю стихи Виктории из тогдашнего сборника "Нафталинный Пьеро"

И, конечно, вспоминается страннический венок Макса Волошина:

Это странничество, бесприютность на земле, что в России, что на Западе - постоянный мотив лирики Виктории Андреевой.

* * *

А здесь - юная Виктория как бы роднится, с ушедшей тогда уже А. Ахматовой, может быть, уже видя себя в будущем Париже:

* * *

А вот и московское детство, для каждого поэта детство "Ковш душевной глуби":

* * *

Но "Кружится волчок, кружится волчок!", Парки неумолимо прядут свою пряжу, ведут нити… Франция, Италия, Соединенные Штаты - труды, дни, разочарования, вечные тяготы быта… смены квартир, обстояний. Тесные эмигрантские мирки, друзья и враги… Но дух поэта не поддается.
Вот один из ярких лирических бросков - стихотворение "двоится линия холма" это внутреннее возрастание несмотря на громадные противодействующие силы социумов, толп, потоков оглупления в мире "глобальной деревни", враждебной - рвущейся к высям душе:

* * *

Города, океаны, страны потоки карусели людей, судеб. Чужие стены потолки, пейзажи …за окнами - чужая жизнь:

И еще одно стихотворение о жизни за океаном:

* * *

Затем Виктория с семьей уже в России, в круговерти со- бытия с нашей жизнью и с неустройством быта, и снова бесконечная редакторская, переводческая работа иногда стихи, редкие выступления но все же здесь родной язык и хоть замороченные, очумелые но свои, российские, иногда и склоняющие к певучей строке ухо - человеки …Москва

Приведем отрывок одной из поэтических вершин Виктории, маленькой поэмы "Монтеверди" - это вечный средиземноморский миф о любви - миф об Орфее и Эвридике. Он весь звучит как бы старинной музыкой, ее дальней прелестью:

* * *

Виктории уже нет с нами. Царь теней забрал ее. Но светлое эхо напева ее строк здесь… Пятна света среди морей тьмы прошлого и идущего века. И этот "Сон тверди" (название сборника ее стихов) казалось, непробудный - освещен тихим светом ее глаз. И освящен любовью.

* * *

И хочется закончить эти краткие заметки летящими стихами Виктории, столь созвучными лучшим напевам русской поэзии:

И еще - эта нежная краска из ее стихов: