Стихи

Предисловие А. Кушнера к последней книге Александра Гуревича заканчивается пожеланием, чтобы сбылась его метафора: "прорвать цепь, победить паука"[Александр Гуревич. "К исходной точке", стихи и переводы. СПб, "Борей-Арт", 2002, с. 4.]. Мое долговременное, но скупое на встречи знакомство с безвременно ушедшим поэтом позволяет утверждать, что эта сеть прорвана.

Гуревич был прирожденным странником. Он жил на той планете, где эра географических открытий еще и не начиналась. Он не мог усидеть на месте. Спустя десять лет после окончания мат-меха он вдруг начинает писать стихи.

Ах, колея, любовь моя, ты - как стихосложенье:
Ты мчишь сквозь грязь вперед, грозязь отправить под откос.
А что есть я? Материя, и мой удел - движенье;
Мои сансары рождены вращением колес.

Эта сознательная перекличка с Бодлером ("Смерть! Старый капитан!") была у Гуревича естественной. Может быть, ему нравилось ставить жизнь на кон. Так, сидя на узких перилах последнего этажа петербургской лестницы, покачиваясь после возлияний (вспомним эпизод с Долоховым, бутылкой рома и окном из "Войны и мира"), он рассказал мне запомнившуюся на всю жизнь историю. Детали ее, конечно, потерялись, но суть осталась навсегда. Лыжник Александр заблудился где-то на побережьи Финского залива и решил преодолеть Маркизову лужу наискосок. Эта была какая-то невероятная арктическая одиссея. Гуревич шел и шел, преодолевая бесчисленные торосы, пока путь ему не пересек прущий прямо на него ледокол.

И в литературе, несмотря на поздний старт, он успел прошагать немало: два ЛИТО, Слепаковой и Кушнера, Союз Писателей и даже его Правление, три книги стихов, переводы.

Мне кажется, что и сейчас Александр Гуревич шагает по каким-то неведомым дорожкам. А в день его похорон в моей голове сложились парадоксально-легкомысленные строчки:

Жил поэт. Ходил на лыжах.
Песни аглицкие пел.
Пропадал частенько в Кижах,
Потихонечку толстел.
Пил, конечно, понемногу,
Ведь здоровый был мужик.
Рано душу отдал Богу.
Еще встретимся, старик!

Б. Констриктор

Распад формы

Спускаясь вдоль перил в проспектов теплотрассы
я в город выходил в тот вечер из сберкассы.
Я знать не мог тогда, постигнув лишь намедни,
что форма изжита, что этот день - последний;
что утром мне, как встарь, встречать зарю в пустыне.
И вряд ли думал царь, построив на трясине
свой город как урок соседям-супостатам,
что век его истек в столетии двадцатом.
Прощай, любовь моя! Без слова и без вздоха,
к нам лезет в кумовья глумливая эпоха.
Я буду жить как жил, без цели и без толка;
но знай, что я любил. И сильно, пусть недолго.
О бедный город мой! О, плоть цивилизаций!
Он весь пропитан тьмой в крови канализаций;
по пояс погружен в бездонную траншею,
он нем, и обнажен, и взят судьбой за шею.
Мы с ним - одна душа, и мы нужны друг другу:
здесь время, мельтеша, вращает нас по кругу;
мы вместе с ним парим над этим зыбким краем,
мы молча говорим и громко умираем.

Я верю в люки, рвы, канавы и колодцы,
и в рвение Невы: вода с водой сольется,
потрескается сталь, начнет крошиться камень,
провалится асфальт, обрушится фундамент;
фасады и торцы, пролеты и балконы,
особняки, дворцы и новые районы
воротятся в нутро родительницы тряской.
У кратеров метро, подернувшихся ряской,
в империи пустой начнут гнездиться цапли;
лишь ангел золотой да золотой кораблик
мелькнут, концами спиц обозначая место
для перелетных птиц недолгого насеста.
Ингерманландский путч, свергающий барокко;
и первый солнца луч свирепо и жестоко
восславит правоту природного чухонства,
похоронив мечту, не давшую потомства.
Никто не встанет здесь над стылою волною,
не возгорится весь любовью неземною
и не откроет рот, чтоб оскорбить стихами
поверхности болот, затянутые мхами.

Речь об Экклезиасте

Словно дым сигареты в промозглую рань,
в заоконное утро уткнувшийся лбом,
мой рассудок ползет, натолкнувшись на грань,
отстраняемый вверх безразличным стеклом.

Где же грани империй, что видит мой взгляд?
Кто же я, неизвестный рабам властелин?
Все вокруг меня в косную землю глядят;
неужели же в небо смотрю я один?

В исчезающих царствах я бы мог править бал,
как Великий Могол средь толпы пастухов,
тот, что порции рупий надменно бросал
охраняющим быдло священных коров.

Кто же мне хоть единую драхму подаст?
Продвиженье по службе - естественный путь.
Что еще предложил мне мой Экклезиаст,
как унылую жвачку из жизни тянуть?

Что мне мудрость веков? Что мне золота звон?
Что мне власть и ее обветшавший завет?
Но безумнейший царь из царей, Соломон,
приглашает насмешливо в свой кабинет.

Тщетно рвусь я из плена пространств и времен,
зря стараюсь порвать петли ржавых цепей:
с иудейским упорством талдычит закон
над рассыпанной вдребезги плоскостью дней.

Что мне имя твое? Только символ любя,
я по карте хожу в неизвестной стране.
Чем телесней я чувствую близость тебя,
тем бесплотней становится чувство во мне.

Что мне смерть? Хоть потом, хоть сейчас я приму:
что мне даст продолжение тусклого дня?
В этой кухоньке затхлой, в табачном дыму
поглощает при жизни забвенье меня.

Сигаретным кольцом разбухаю как ноль.
Я - бесстрастный любовник, бесславный поэт,
бессеребренник царственный, голый король,
покоривший себя суетою сует.

декабрь 1990

* * *

Снова колеса берутся отщелкивать версты,
Гулкая сталь забывает дневную жару;
По небесам расфасованы хрупкие звезды,
Божий прожектор отрадно горит на юру.

Снова под сводом, как в годы тягучего ига,
Слугам не веря и новых времен не суля,
Темная, словно церковнославянская книга,
В лунных покровах лежит молодая земля.

Русь моя, край кочевых вековечных народов,
Скорых на веру и легких, как пыль, на подъем,
Край откровенных закатов и скрытных восходов,
Нам ли с тобою неметь, оставаясь вдвоем.

Дай же привыкнуть к обрядам твоим осторожным,
Детство напомни и слух мой сполна напои
Музыкой вечера, пеньем железнодорожным,
Рельсовой нотой струящейся вдаль колеи.

Тело мое обмани, сторона-недотрога,
Дай ему влиться на время в колесный экстаз,
Чтоб средостенье наполнилось близостью Бога,
Связки сплотились и брызнули звезды из глаз.

Где мы очнемся, куда убежим на рассвете?
Сзади по следу летит золотая орда
С каменным гулом грозящих обвалом столетий,
С точным прицелом бесцельных дорог в никуда.

Свечи

От теплоты скисает млечный тракт
Под дребезжанье кровельного джаза;
И голос ветра, выдержав затакт,
Вступает стройно с первого же раза.

И постепенно гасит небосвод
Набухших звезд измятые окурки;
И день, как жнец, снимает первый всход
Ночных культур, взлелеянных в мензурке.

Кусок луны бледнеет из-за крон,
Закатываясь в утреннее лоно;
И глаз светила, вползшего на трон,
Неблагосклонно смотрит с небосклона.

Вот так и мы - мерцаем о своем,
Дрожим от боли, радуемся хлебу;
Свой стеарин по капле на пол льем
И оплываем, веку на потребу.

Содержание

Дальше