Зеленая луна

1

– А ну иди сюда! А ну иди сюда, слышь ты?! Ну-ка подошел, быстренько! Быстро, подошел! Чего, не понял, что ли!? Не понял, с-сука!? Шура, Попик, ну-ка вмажьте ему!

– Погоди, Серый, дай я ему звездану! Дай я ему по хлебалу тресну! Чего, с-сука, довыделывался!? Cамый здоровый, да?! До хера служил, что ли, ебт?! Основной, да?!

Эта обаятельная троица появилась неожиданно. Она нарисовалась из-за угла и сразу уделила столь повышенное внимание моей скромной персоне. Я был, конечно, весьма польщен, однако, беспокоила мысль, – не слишком ли много времени и душевных сил я отнимаю у этих юных и таких страстных джентльменов. Впрочем, я не стал им возражать, язвить и вообще проявлять какие-либо знаки равнодушия, неуважения, недопонимания... Я лишь заметил невзначай... что-то типа: "Да бросьте, ребята, ну... я же ничего вам не сде..."

– Что, с-сука?! Что ты сказал, с-сука?! Коз-з-зел! Да если б было за что, мы б тебя вообще в говно превратили! Ни хера себе, загнул! Еще гоношится, главное... – возмутился светловолосый юноша с одухотворенным лицом (кажется, его звали Попик).

Но Шура и Серый, похоже, были настроены куда более решительно, а посему немедленно перешли к делу. Первый удар в скулу мне нанес Шура, затем приложился Серый, – то был сокрушительный удар в челюсть. В глазах потемнело, но я пока устоял на ногах.

– Ребята... не надо... за что вы меня... отпустите, ну... – захрипел я, вытирая рукавом кровь.

– Ах ты, с-сука! Козел! Пидорас! Еврей! Видали!? Отпустить его... Ни хуя себе – наглость! – искренне возмутился Попик, после чего со всего размаху заехал мне ногой под дыхало. Я скрючился, схватившись за живот, и тут на меня шквалом посыпались удар за ударом. Я повалился на землю. Меня били все трое с разных сторон. Они колотили ногами по голове, по спине, по почкам. Вид крови и тщетно пытающегося закрыться жалкого тела, молниеносно превращающегося в один сплошной синяк, по всей видимости, приводил этих подвыпивших тимуровцев в еще больший экстаз.

– Мочи его! Топчи его! Гаси его! Пизди его! По башке ебни! По яйцам! На, с-сука! Н-на! Н-на! Н-на! Н-на! – раздавались их возбужденные, радостно оживленные голоса.

Я лежал на земле, наслаждаясь теплым, насыщенным общением с этими неравнодушными представителями прогрессивной молодежи, пытался закрыть голову... Последнее, что я слышал, – это хруст собственных зубов после очередного удара ботинком по тому, что еще некоторое время назад можно было, хоть и с натяжкой, но все же назвать лицом. Последнее, что я видел, – это стремительно краснеющий снег перед моими, не менее стремительно заплывающими глазами.

Я проснулся от сухости в горле, от желания помочиться и от ощущения, что на меня кто-то смотрит. С нежеланием, переходящим в омерзение, открыл глаза. Точно. Напротив меня кто-то сидел. Я поднатужился, фокусируя свой похмельный взгляд на фигуре пожилого дядьки в синей вязаной кипе и с сигарой в зубах. Впрочем, можно было и не напрягаться, – по характерному запаху и так ясно, что это Ицхак – йеменец из соседней квартиры. Только он на всей лестнице курит Captain Black.

– Ата беседер? (Ты в порядке?) – спросил он на своем гортанном с арабским оттенком иврите, – цаакта ба бокер ваани хашавти кара леха машеу, лахен бати (ты под утро кричал, я и подумал, что-то случилось... проведать зашел).

– Беседер (в порядке), – ответил я, – аль тидъаг. Вэ... эйфо... зонот аэле?.. (не волнуйся. А где эти... Бляди эти...)

– Ло йодеа (не знаю), – ответил Ицхак, – яцъу канирэ (ушли, наверное). Лама ата шотэ коль-ках арбре?.. (Зачем ты так пьешь?)

– Вэ шней гомоим (А те два пидора?) – спросил я, – гам hем hалху (тоже свалили..?) Ох, да еще, конечно, drink унесли... Хитрожопые, н-на хер!.. – последнюю фразу я произнес уже на русском, хотя за три года жизни в Израиле убедился: каждый местный, и не важно, будь он ашкеназ, или сфаради, как мой сосед, обязательно понимает на русском хотя бы что-то. А если говорит, будто не понимает, значит, врет.

– Кен (да), – ответил Ицхак, – гам hем hалху (те двое тоже ушли). Ата ло зохер? Лама ата шотэ? (Ты разве не помнишь? Зачем ты так пьешь?)

– Ата ло яхоль леhавин эт зэ, хабиби (Тебе этого не понять, старина), – сказал я и перевернулся на правый бок. В самом деле... ну как ему объяснить?.. Да и на хрена объяснять?! Я ведь не лезу, не допытываюсь, какого хера все ихние... восточные, в смысле, балуются гашишом. А кто и марихуаной. Ну, может, не все, но что многие – это точно.

– Им ата тиштэ коль ках арбе, иштэха ло таво бихлаль (Если будешь так пить, жена к тебе вообще не приедет).

– Штуйот. Ги ло таво бэхоль микрэ (херня это все. Она и так не приедет), – я потянулся за сигаретой. Но вдруг с ужасом заметил, что и они, то бишь, сигареты, кончились, подобно бренди, который прихватили с собой те двое педиков, что ночевали в соседней комнате. Значит, и курево надо покупать. "Ох, блин! Етицкая сила!" – пробормотал я.

– Тов ани hолех (ладно, пойду), – сказал Ицхак, – им ата царих эт машеу, тифне (если тебе что-то надо, обращайся). – Он поднялся.

– Тави ли сигария (угости сигарой), – попросил я.

Ицхак протянул мне тонкую коричневую, необычайно крепкую и сладковатую сигару и вышел.

Я закрыл глаза и закурил… Тут же вспомнился этот идиотский сон... Впрочем, не такой уж идиотский, да и не совсем сон. Однажды, лет за десять до отъезда, со мной и в самом деле приключилось нечто подобное. Только били не трое, а двое, и с ног сшибить так и не успели, – из-за угла соседнего дома появились люди, и мои обидчики бросились наутек, успев только разукрасить мне глаз, разбить губы и нос. Но прицепились они именно просто так. Даже покурить не просили, даже не сказали ничего. Просто – подошли и стали бить. Что называется, без объявления войны.

Я открыл глаза. Моя комната напоминала Дрезден после бомбардировки союзных войск. Кто здесь вчера был? Борю с очередной шмарой – помню. На этот раз он притащился с филиппинкой. Наверное, потому что их здесь тьма. Впрочем, других не меньшая тьма. Он приводил уже румынок и эфиопок, но вот филиппинок... Я тоже любитель экзотики. Но не до такой же степени. Помню также Йосика с тремя бутылками бредни. Еще те двое голубых... так называемые, русскоязычные американцы. Под вечер откуда-то свалились трое чехов, посидели, натрескались пивом и растворились в прохладном иерусалимском воздухе. Кто эти чехи?! Какой черт их принес?! В смысле, в Иерусалим и, в частности, в мою, то есть не мою, квартиру, – непонятно. Еще были бабы какие-то. С одной я, вроде, даже копошился на кровати... То, что они все свалили, – определенно к лучшему. Будет хотя бы время отдохнуть, попить пивка, да подумать. Нет. Что угодно, только не думать. Ибо это опасно для нервных клеток...

Попытался встать. Не получилось. Ноги оказались какими-то слишком легкими... как сказал бы Боря, эфемерными. Голова же – наоборот. Аки (хефец хашуд) сумка, начиненная взрывчаткой. Ладно, первый блин комом. Со второго захода я все же встал и на "эфемерных ногах" проследовал эдаким летучим голландцем, то есть еврейцем, в туалет. На обратном пути заглянул в соседнюю комнату, которая предназначалась для той, то есть для тех, кто вряд ли в ближайшие годы пожалуют на обетованную землю. Черно-белая фотография Марины и Яшки, которому здесь не больше пяти, была прислонена к стене. Невольно стало не по себе, когда представил, что она (фотография) была ночью невольным свидетелем оргии в античном духе. Хотя... – какая разница?..

Я вышел на балкон и сел в кресло. Сверху Иерусалим не так разнообразен, как изнутри. Сверху он хоть и черепичен, местами многоэтажен, а иногда лесист, горист и пустынен, все равно, – мысль о том, что здесь евреи... И там тоже евреи, и вон там – тоже... – она неизбежно вселяет некоторое пусть и трогательное, но однообразие. Изнутри же – совсем другое дело. Когда идешь по иерусалимским улицам, наблюдаешь тысячеликую толпу с ее американцами, йеменцами, марокканцами, французами, эфиопами, русскими, которые все вместе и составляют, в сущности, израильтян, объединенных общей идеей, причем, порой даже вне зависимости от того, хотят они этого или нет... тогда начинаешь чувствовать... нет, ничего ты не начинаешь, просто кайфуешь и все! А если добавить к этому компоту еще и тысячи иностранных рабочих, – китайцев, румын, филиппинцев, многие из которых каким-то хитроумным способом умудряются-таки осесть на святой земле, то картина получится и вовсе многоцветная. А кроме всего прочего, парадокс в том, что как раз здесь и там на самом-то деле вовсе не евреи, а весьма даже натуральные (в смысле, не игрушечные) арабы. Так что ерунда в песне поется насчет того, будто бы "евреи, евреи, кругом одни евреи", если даже в Израиле это не так. Ощущение же "игрушечности" арабов (которое по началу есть у многих) у меня как волной смыло, после того как я однажды оказался в мини-автобусе с тремя усатыми удальцами – верными слугами всемогущего аллаха, алладинами, мать их ети... Но это отдельная история. Я потянулся. Да, ничего не хочется вспоминать... Ни близкого, ни далекого, никакого. Просто, к сожалению, башка так устроена, что ежесекундно что-то вспоминаешь. В сущности, только из воспоминаний, пусть хоть минутной, годовой, или десятилетней давности и состоит жизнь. Я снова потянулся. Нет, в сорок лет пора бы уже и научиться пить. Или научиться пить так, чтобы наутро не было мучительно больно за слишком уж с целью прожитый вечер, а еще, – чтобы наутро помнить не бессвязные отрывки, а хоть какое-то подобие всамделишности. Или же наоборот – не помнить – так не помнить. Вообще ничего. Или... – бросить пить?.. Впрочем, это последнее – настолько жестоко и чудовищно по отношению к собственному организму и в частности к тому, что в известном смысле еще может претендовать на понятие мозга, что у меня даже слезы выступили на глазах. Если не курить, – зачем тогда просыпаться? – вспомнились мне слова гениального классика. Я сплюнул вниз. Наверное, самая страшная пытка – это не вырывание ногтей, не избиение, не выдавливание зубов или глаз. Самая страшная пытка... – это крепко напоить человека, а наутро не только не дать ему опохмелиться, но вообще не дать никакой воды. Вот тогда любой, самый волевой, натренированный шпион расколется, всю подноготную выложит, бьюсь об заклад. С мыслью о воде я направился в туалет, но по пути был остановлен телефонным звонком. "Какому еще засранцу неймется?!" – подумал я, снимая трубку.

Звонил Боря. С этим кадром я, как ни странно, познакомился уже здесь, вскоре после приезда. Как-то решил смотаться к морю. Поскольку в Тель-Авиве я к тому моменту уже побывал, выбрал Натанию. Славный, необычайно трогательный, почти наполовину франкоязычный городок. Я шел от таханы мерказит (центральной автобусной станции) к морю, кайфуя оттого, что вокруг вместо бритоголовых бандитов, банкиров, торговцев и бизнесменов (это было не просто вскоре, а именно через два месяца после России), я вижу веселые и вполне дружелюбные мордахи местных проживал. В принципе, как я потом выяснил, если идти по улице Герцель к пляжу, никуда не сворачивая, средним шагом, то получится, что от таханы мерказит до моря – максимум 15 минут. У меня же дорога заняла часа четыре (ибо именно на улице Герцель расположены десятки самых разных питейных и едальных заведений), поэтому когда я, наконец, добрался до пляжа, вовсю смеркалось. Кроме того, если скажу, что к тому моменту я уверенно держался на ногах... это будет, мягко говоря, преувеличением. Однако, исходя из того постулата, что в море как раз на ногах стоять и не требо, что в море мое размякшее тело займет вполне естественное для него горизонтальное положение, я все же разделся и пошел в воду. Развезло меня, когда я заплыл метров на 50. Развезло до такой степени, что я упорно не мог понять, где же берег, ибо огни, как казалось мне в тот момент, решительно со всех четырех сторон. Вдруг слышу (вижу, чувствую?) подплывает некто. "Э, do you speak English?" – спрашиваю. "Какой, на хер, спик инглиш?! – отвечает подплывшая голова, – по-русски можешь чесать, не краснея. Чего, есть проблемы?" "Да, вроде бы, все и ничего, – отвечаю, – вот только... странная она какая-то, ваша Натания, в какой стороне берег – ну, никак не соображу. Может, подскажешь, братан?" "Видать, не хило ты на грудь принял, это ж надо, заблудиться в море! Это что-то новенького! Ладно, боярин, плыви за мной. Главное, не ссы, вместе как-нибудь выдюжим!" Этим моим спасителем и оказался Боря. В Израиль он приехал в начале 90-х из Москвы. Еще в море, на подплыве к берегу, выяснилось, что он – тоже литератор, а кроме того – языковед, музыковед, театрал, либерал, и еще бог знает, кто. Еще в море (или, может, выходя из оного) мы заспорили о футуризме, авангардизме, Ахматовой, джазе, перестройке, евреях, художниках, антисемитах, иранской угрозе, деревенщиках-славянофилах и многом другом. Разумеется, ни в какой Иерусалим я в тот вечер не вернулся. Разумеется, мы с Борей отоварились и пошли отрываться к нему, и спорили до той самой хрипоты (а как еще евреи могут общаться друг с другом?!) до поздней ночи.

Наутро я обнаружил свое тело, свернувшимся калачиком вокруг ножки стола на Бориной кухне. Где-то через полгода Боря переселился в Иерусалим. Сейчас он звонил, чтобы узнать, жив я или не очень после вчерашнего.

– Конечно же, не очень, – ответил я.

– Знаю, знаю, – сказал Боря, – очередной приступ нравственного паралича, духовной гонореи и морального радикулита. И плюс к тому – вспышка идиосинкрозии на любые человеческие особи. Ты был вчера молчалив и загадочен. Как Байрон, ядрён-батон. Просто жрал бренди и смотрел в одну точку. Ну еще на эту... как ее... рыженькую ту. Помнишь?

– Не помню, – ответил я, – помню только твою знойную филиппинку, или вьетнамку? В общем, из угнетенного, но гордого племени...

– Это не филиппинка и тем более не вьетнамка, – поправил Боря, – это барышня из Таиланда. Я обучаю ее ивриту, а она меня... мне...

– Понятно, – перебил я (надо заметить, что каждая женщина моложе 30-ти – потенциальный кандидат на то, чтобы Боря ее схватил, как минимум, за попку. И это вне зависимости от цвета кожи, телосложения, убеждений, конфессий, семейного положения и прочих, довольно бессмысленных, по его мнению, атрибутов. При этом, если верить его же словам, он умудряется "горячо и интенсивно обожать" собственную жену).

– Чувствую, тебе определенно не хватает положительных эмоций, – сказал Боря.

– А такие бывают? – удивился я.

– Ладно, уговорил, – сказал он (что-то не припомню, чтоб я его уговаривал), – давай встретимся, выпьем пива и все обсудим.

– Первое, насчет пива, это, конечно, здорово, – согласился я, – что же касается второго... то есть – "обсудим", да притом "все"... тут я пас. Не знаю, что обсуждать...

– Через полчаса на углу Бен-Егуды и Кинг Джордж.

Я надел красную клетчатую рубашку, черные джинсы и вышел на лестницу. Навстречу мне попался пожилой ультрарелигиозный француз в черном лапсердаке, черной шляпе с огромной рыжей бородой и веселыми немного косящими глазами по имени Юда.

– Comment allez-vous, Egene! (как поживаете. Евгений?) – спросил он.

– Merci, parfait, (спасибо, отлично), – ответил я.

– Et votre femme… quant elle va arriver (когда приедет ваша жена?)

– Maleuresment jamais. Elle est parties avec mon fis pour Allemagne (к сожалению, никогда. Она уехала с сыном в Германию), – сказал я.

– Vraiment!… (в самом деле?!) Si vous avez de temps vous pouvez me visiter! (если у вас будет время, можете ко мне заглянуть), – пригласил Юда.

– Merci bien (большое спасибо), – поблагодарил я, пожал ему руку и спустился вниз.

Каждый раз, когда мне приходится беседовать с выходцами из Франции, и я чувствую, что еще не окончательно позабыл язык Партоса и Шарля де Голля, это вселяет в меня, как сейчас говорят, осторожный оптимизм. Типа, значит, еще не совсем деградировал (спился, опустился и т.д.), раз тот язык, с которого я энное количество лет назад перевел не менее энное количество книг, каким-то образом все же застрял в подкорках моего помутненного сознания. Вот таким осторожным оптимистом я вышел на рынок.

Я неторопливо брел мимо прилавков, здороваясь почти со всеми продавцами. Эта часть рынка называется иракской. Должно быть, потому, что в свое время здесь доминировали выходцы из этой весьма характерно настроенной по отношению к нам страны. Но сейчас все, конечно, смешалось, превратилось в единый постоянно кипящий котел. Тут и грузины, и эфиопы, и курды, и марокканцы, глядя на волосатые шеи и руки которых, я начинаю сознавать всю правоту теории Дарвина. Помимо прочих, тут постоянно снуют из стороны в сторону постоянно истошно вопящие арабчата, – рабочие, карманные воры... Тут продают, наверное, все виды овощей на свете, какие только может представить самое богатое воображение, начиная от киви, кончая манго, кальраби и еще бог знает, чем. Именно здесь несколько лет назад дядя моего друга из соседнего города Маале-Адумим замешкался прежде, чем идти домой. Говорят, ему показалось, что надо еще прикупить слив. Он, было, уже почти вышел с рынка, но снова вернулся, подошел к прилавку, и тут... бабахнул мощнейший взрыв. Он и еще несколько человек погибли сразу, многие умерли уже в больницах, а его жена, находившаяся в тот момент неподалеку, отделалась ранениями...

Каждый раз, когда тут прохожу, меня окликают, кто на иврите, кто на арабском, кто на грузинском, или попросту по-русски. Происхождение мое можно определить моментально. По физии. Впрочем, не только мое. Любого русского, как правило, угадаешь, почувствуешь... по какому-то необъяснимому выражению глаз? лица? По манере одеваться, по манере идти, вообще по манере как таковой. Хотя иногда бывают ошибки. И ты за русского примешь... румына. Или украинца. Но ошибка твоя будет где-то в этой области. Интересно, узнают ли американцы друг друга также как мы, – издалека? А французы? Или это привилегия исключительно советских или постсоветских репатриантов?

Каждый раз, когда тут прохожу, не перестаю удивляться, откуда у этих торгашей такие могучие голоса?! Причем, не только у крупных дядек, но и у самых, что ни на есть тщедушных... "Боже, ну почему они все так вопят?! Неужели сами не устают?! Неужели не хрипнут?!" – недоумевает мой приятель, у которого на весь этот восточно-средиземноморский колорит уже давным-давно выработалась стойкая аллергия. Я же за три года наоборот даже как-то привык к этому "боэна, мотэк!" (подойди сюда, мой сладкий!), к этим рыночным песням, к этому навязчивому разнообразию... Одна из первых фраз, услышанных мною вскоре после приезда, была: "Женя, не удивляйся, в Израиле есть абсолютно все. Это и восток и запад, юг, и даже север. Это первый мир, и одновременно третий. И даже тридцать третий. Тут представители всех континентов, всех расс, всех религий". Очень хорошо, ответил я тогда, но вот чего в Израиле нет наверняка, – так это самых тривиальных, бритоголовых русских бандитов в черных кожанках за рулем мерседеса (тут, правда, у всех мерседесы. Но они воспринимаются совсем по-иному), с понтовым мобильником на самом видном месте (тут, правда, у всех мобильники, даже у малышей, но и они воспринимиаются совсем по-иному). Мой собеседник задумался. "Да, – после недолгой паузы проговорил он,– бритоголовых русских бандюганов, бизнесменов и прочих кожаных крепышей здесь пока, подчеркиваю, пока, действительно немного. Но погоди, пройдет время..."

И вот время прошло, и месяц или полтора назад в мою квартиру раздался телефонный звонок. Какой-то прыщ, не представившись, не спросив, кто я, на чистом, могучем, правдивом и свободном заорал:

– Где мои бабки, с-сука?! Где моя капуста, козел, блядь?! Я тебя ур-р-рою, пидор ты ебучий! Я тебя с говном съем, распиздяй херов! Чтоб завтра же, понял, на хуй?! Завтра же, блядь!

– Куда вы звоните? – нарочито вежливым тоном спросил я.

– Ой, это не ты, что ли, Паленый?.. – недоуменно пробормотал мой собеседник.

– Увы, весьма сожалею, но я не Паленый, и не Копченый, а всего лишь полу-не-удавшийся полу-русско-полу-еврейский литератор. Но мне было до чрезвычайности приятственно с вами познакомиться, услышать столь пылкие тирады... и столь лестные отзывы о моей скромной персоне...

– Тьфу, хуйня какая-то! – он бросил трубку.

Вот такие дела. Так что и в далеком экзотичном Израиле можно порой нарваться на ласковое теплое слово на языке Тургенева и Пушкина.

Боря сидел в кафе на углу Бен Егуды и Кинг Джордж. Он потягивал из горлышка пиво "Голд Стар" и машинально поглаживал растрепавшуюся от ветра, уже начинающую седеть шевелюру. Я тоже взял "Голд Стар", сигареты "Ноблесс" и подсел к нему.

– Значит, совращаешь юные таиландские создания? – спросил я, – не боишься сесть за растление подрастающего поколения 3-го мира?

– Если и сяду, – ответил Боря, – то по статье: "изнасилование в целях самообороны". А это – небольшой срок.

– Я достал сигарету.

– Чего у тебя стряслось? Выкладывай! – сказал он.

Я молчал.

– Язык проглотил, что ли?

Я молчал.

– Ты это... не дури. Самому же полегчает, если расскажешь. А я тебе херни не посоветую.

– Да мне и не надо советов, – сказал я.

– Вчера из твоего нечленораздельного мычания я только понял, что у тебя какие-то нелады с женой... – предположил Боря.

– А бывает членораздельное? – спросил я.

– Что? – удивился Боря.

– Мычание, – ответил я.

– Я понял, в чем твоя главная проблема, – сказал он, – ты просто дурак.

– Это точно, – согласился я, – может, водки треснем?

– Сегодня на Аза 44 открывается выставка. Рисунки там всякие русскоязычные... фотки. Я тебя отведу и сдам кому-нибудь. Может, Йосику, может, Андрюше, – Боря глотнул пива и закурил, – одному те