Проза

Проза

Я встретил с собакой Глашей на прогулке Диму Борисоглебского с бабушкой на прогулке возле больницы. Бабушка рассказала, что Дима сидел за компьютером, потерял сознание, упал со стула и расшиб себе голову. Врач велела гулять и теперь они с бабушкой гуляют по вечерам. Дима Борисоглебский учился с дочкой Майкой Пупковой вместе в младших классах. Учительница, Ольга Викторовна, говорила, ребята, возьмите ручки и напишите слово. Аня говорила, Дима возьми ручку и напиши слово. Дима слышал только Аню. Учительница Ольга Викторовна говорила, Дима, как тебе не стыдно, почему ты не слушаешь? Дима говорил, вот как ты сказала. А я думал ты не так скажешь. Потом Диму уволили из лицейского класса. Дима стоит возле бабушки и говорит, бабушка, можно я сниму шапку, мне жарко. Бабушка, Галина Александровна, всю жизнь проработала в больнице медсестрой, говорит, "ну что, пишете?" Я говорю, "пишу". "Печатают?" Я говорю, "печатают". Она говорит, "где, может быть, мы почитаем?" Я говорю, "за границей". "Много хлопот?" "Никаких". "Значит, талантливо. Вообще-то у вас сложные стихи". Я говорю, "это проза". А сам думаю, мне повезло. Не каждому Диме Борисоглебскому так повезет. Мне уже пятнадцать лет жена Марина рассказывает в какую руку надо взять ручку и какое слово написать. Может быть и ей повезло, потому что когда я начинаю писать, то не могу остановиться. Становится понятно, не только мне, но и жене Марине, зачем пишут. И не только это.

А дочка Майка Пупкова теперь ухаживает за лошадьми, а не за Димой, а Дима падает со стула.

Приключение

Валокардиныч – друг, вот это да!

Валокардиныч мой друг.

Ну ладно уж, Димедролыч,

Богемный, бритоголовый, с серьгой в ухе,

Художник, мономан,

Больной, одинокий человек, если по-русски.

Смотритель Заяцкого острова раньше, а теперь

Коммерческий директор фирмы.

Но Валокардиныч, толстый мужик, бабник, ругатель,

Военный моряк в отставке,

Хохол, золотые руки, хозяин,

Жлобина еще тот,

Но только от него за три лета

Я перенял привычку,

Что прижизненная чистая совесть

Дороже загробной компенсации.

А пришло все это в голову мне сегодня

За утренним кофе.

По утрам образуется некий вакуум,

Домашние еще спят или уже служат,

В школе, на работе.

И как-то так из-за болезни

Или само по себе все мои занятия

Переместились с ночи на утро.

Встаешь и с чашкой кофе,

Еще не умывшись и не прибравшись,

Бросив дела и с какой-то кучей в голове

Тупо смотришь в одну точку,

Пока не почувствуешь сильный голод.

Видно, работа идет тяжелая.

Это как Настасья попрекнула Раскольникова:

– Что лежишь, как колода. Хоть бы делом каким занялся,

была же раньше работа, уроки.

– Я работаю.

– Что же ты работаешь?

– Думаю.

Настасья была из смешливых, когда ее рассмешат,

Она смеялась всем телом, каждой морщинкой и мышцей.

– И много денег надумал?

А Раскольникову надо было вопрос разрешить.

Это как черное небо, пролившись дождем,

Светлеет неизбежно.

В окошко меня загипнотизировали

Уголовные дядечки у Кулаковых.

Я сразу сплел историю, на приколе "Алушта", суббота,

Туристический рейс из Северодвинска

Приходит обычно попить, отстояться.

Примечательная подробность, каждый год на дорогах

Ставят новые указатели, куда идти, чтобы прийти

К достопримечательности.

Последние года на двух языках.

И каждый год "Алушта" первое что делает -

Это сшибает указатели.

Торчащие палки без заглавий -

Примечательная подробность апокалиптического пейзажа.

Валунный монастырь, которому лет четыреста,

Тайга, которой лет миллион,

И вечно юные указатели, которым всегда меньше года.

Любой ближайший кабак уместнее,

Но, видно, идея уикенда демократична

И интригует не только перспективой пленера

Или молитвы в святых местах,

Но кабацкого хлестанья подле седых валунов,

Которым с последнего ледника,

По подсчетам специалистов,

Триста миллионов лет.

Ничего, потихоньку и мы возвращаемся в то же самое,

Год от года быстрее.

Север теплеет и высыхает, юг заливаем водой.

Что это самолетновская криминальная крыша,

Уж больно дядечки были страшные,

Не тем, что пьяные, это не страшно,

А тем, что вели себя, как подростки,

Будучи моими сверстниками,

Лет тридцати пяти – сорока,

С дамами, в тужурочках кожаных

И с ухватками понтующихся уголовников.

Мы смотрели научный фильм про гиббонов,

Там это называется демонстрацией,

Когда надо победить гипотетического противника

Не столько в конкретной драке,

Сколько демонстрацией силы, мощи и развязности.

В общем, я испугался.

Самолетов – бонза, как здесь говорят,

Сети частных магазинов

По Летнему берегу Белого моря

И на Соловках,

Приходится каким-то дальним родственником

Нашим соседям Кулаковым.

Кулаковы всегда стирают.

Что прислал своих "уголовных покровителей"

На "Алуште" на уикенд,

А Кулаковы должны были привечать.

Непонятно, правда, причем здесь Соловки,

Ну ладно уж, художники, один монастырь чего стоит

Или валунная дамба на Муксалму.

Не верится даже, что это строили люди,

С нашей гигантской усталостью

Нас хватает уже лишь

На Интернет и ужин с тоником.

Кажется, что это или снится,

Или счастливая и райская загробность,

Или языческие боги из осужденных

Спускались на землю и строили православную обитель.

Пусть паломники, им сам Бог велел здесь подвизаться,

Тем более после советской власти,

Первой расстрельной советской зоны

Для политических заключенных,

Потом школы юнг, во время войны,

Потом части минных тральщиков,

От которых здесь остались

Кладбище металлолома на побережье,

Полуразвалившиеся корпуса в Комарово.

Все, что можно было унести на себе,

За десять лет безвременья вынесено.

Остались лишь шифер и кирпич

До следующей радикальной перестройки общества

В целях благоустройства страны

И государственной идеи в целом.

А на самом деле, потому что цена за барель нефти

Упала на целых три доллара,

А в Уганде найдено новое месторождение,

полезная кубатура которого

Больше кубатуры Земли в пять раз.

А главное следствие беспредела -

Чуть не половина офицерского состава,

Осевшая на острове.

Причем почти все военные моряки -

Образы, вдохновившие Сурикова написать картину

"Письмо запорожских казаков турецкому султану".

Все это Покобатьки, Рябокони, Сивоблюи.

А вообще, кого здесь только нет.

Армяне, азербайджанцы, гагаузы, молдаване,

Китайцы, болгары, румыны, литовцы,

Греки, поляки, татаре, белорусы.

Русские, хохлы и евреи как костяк советской нации

Само собой имеются в виду.

Последний осколок нашей многонациональной родины.

И вот я, чтобы убежать страха,

Убежал на рыбалку.

А дальше начинается несчастье, или посвященье,

Которых на самом деле три.

Несчастье как наказание, несчастье как испытание

И несчастье как посвящение.

На Большом Сетном не клевало, зато начался ливень,

И я его пережидал под елью,

У которой с одной стороны пусто,

А с другой никогда не бывает мокро

Под паутиной веток.

Так что в тайге никогда не заблудишься,

На самом деле,

В буквальном смысле этого слова.

Всегда будет куда идти, раз есть юг и север,

А следовательно, запад и восток.

Вместе с муравьиной кучей величиной с небольшую

Маньчжурскую сопку.

Так что меня заботило только одно,

Чтобы не опереться на ствол,

Шевелящийся от дороги жизни,

Насекомых, жалящих целеустремленно,

Особенно когда их семь миллионов,

И не позволять им забираться

Выше мокрых сапог.

С особенным вдохновением

Они почему-то вгрызаются в пах,

Наверное, он пахнет как надо.

Можно предположить, что первого, чего лишатся

Наши бренные останки,

Будучи преданы земле по обряду предков,

Это пола, по крайней, мере, в этих местах.

Правда, муравьиные колонии есть повсюду,

Только пожелтее и помелее.

"Наверное, муравьи, комары и черви

последними покинут райскую землю.

Предположить себе царство Святого Духа

С ними трудно".

Так сказала паломница Лимона,

Нынешний сторож Ботсада.

Даря мне кедровые шишки и рассказывая, что Хутор

Теперь будет при новом директоре

Дачей для приемов.

Угандийские мажоры, иже с ними,

Когда захотят, будут пить "Алазанскую долину" в Сочи,

Когда захотят – "Гжелку" в Соловках.

И там и там все будет чики-поки,

И девочки, и обстановка.

А я говорил, что жил здесь год и шишек не помню.

После болезни мне хорошо,

Можно становиться "настоящим писателем".

Я ничего не помню, но потянешь за ниточку -

И потянется вереница образов, мыслей, воспоминаний.

Того, что еще зовут опыт,

Для передачи которого от поколения к поколению

И нужны рассказчики, рассказывающие, что же там

Происходит на самом деле, что за история.

На какую ступеньку лестницы

Каждый из нас поднялся в небо

И на какой уступ пропасти провалился в бездну,

Чтобы его тогда потом спас человек Иисус Христос

И превратил в одну любовь.

Впрочем, я слишком болтлив

И беспрестанно отвлекаюсь,

Ну все, это в последний раз.

Вот настоящая работа для филолога.

Пока пережидаешь ливень под елью

Рядом с муравьиной кучей,

Трясешься от холода

И не знаешь, чем занять воображение,

А потом воображение весь год бесперебойно

Будет работать только на этом топливе.

Все равно, как назвать,

Ностальгия, родина или графоманство.

Потом перешел на Большое Лебяжье,

Которое в прошлый раз обломило,

Пришлось уйти от хорошего клева,

Потому что крючок оторвал окунь,

А в коробке от фотопленки с запасными снастями

Оказалась фотопленка, супруга удружила.

А потом началось крученье, как говорит Чагыч,

Соловки, лес, тайга крутят, водят,

По поводу того, что не получилась рыбалка,

Замерз, вымок, но перемог и не вернулся.

Если короче, емче и в переводе

С русского на мой и общечеловеческий,

невоплощуха долбит.

У меня навязчивая идея все лето,

Добраться с Лебяжьего до Кривого,

Но тропы нет, а если есть, то в конце Лебяжьего,

Вытянутого, как брандспойтный шланг.

Местные знают особенное удовольствие

Лезть по обрывистым крутым берегам,

По мокрому черничнику после дождя.

Как поет Филя обычно на морской рыбалке

В Валокардинычевой лодке, в которую набиваются

Трое детей и двое взрослых,

Больше, чем селедок в корзинке, когда не клюет,

"Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша".

Короче, решил лезть напрямки,

А дальше знаете что происходит?

Сознание становится ясное, как слеза,

И чистое, как спирт дистилат,

И в нем одна мысль, как верстовой столб, туда.

Затем она сменяется другой мыслью,

Еще более целеустремленной, нет, туда.

В общем, я заблудился.

Сколько болот и озер я прошел

И на одном ли месте я крутился,

Я не понимаю и теперь, на следующий день,

В шерстяных носках, выпив антиэпилептическую таблетку

И с любимой чашкой на топчане,

Грея руки о горячий кофе.

А бог Пан в это время дарил,

Или это был русский леший,

Или это архистратиг Михаил

Набирал в свое небесное воинство.

Панического страха не было,

Была работа рук и ног неутомимая.

Буреломы я проскакивал, как медведь-шатун,

Валящий валежник.

Упадешь в яму, споткнувшись

О ветку, ствол или корягу,

Венчики мятлицы или метелки папоротника

Сомкнутся над головой,

Небо с верхушками сосен и елей

Завертится вокруг тела.

Смотришь, а ты уже бежишь.

Тот редкий миг, когда твое я

Не поспевает за твоим телом

И назван паническим ужасом,

Которого перестрадание уже есть природа мужества.

Что было, это недоумение, когда так случилось,

Что мы стали отдельными от матери,

И как это можно поправить.

Даже вспомнил фразу Пастернака,

"Человек умирает не на задворках,

а у себя дома в истории".

То болотце с морошкой, которую надо есть и есть,

Забыв обо всем,

То озеро, явно клеевое, то черники завались.

Потом я пытался по фотографии из космоса

Представить свой маршрут. Фотографировал не я,

А Гидрометеоиздат,

А дарил Чагыч года два назад.

Впрочем, еще чуть-чуть

И я бы тоже мог фотографировать.

Правда, не знаю, как насчет издания и тиража

Там, в открытом ледяном космосе.

Это я шучу так, надо смеяться, ха-ха-ха.

Нет, я теперь лукавлю для красного словца,

Главное ощущение было вот это.

Какие же милые эти урки, какое же милое все на свете,

Вот вернусь и заживем так, что аж дым со сраки,

Как говорит Петя Богдан.

Это начинался катарсис, просветление,

Так что видите, не только художественное произведение

Иерархично, божественно и работа,

Но и лесное приключение, но и бред эпилептика.

Когда наконец вернулся на то же место,

С которого все это и началось, на Большое Лебяжье озеро.

На фотографии-карте было видно,

Что я крутился на одном квадратном километре.

Дальше было обыденное,

По тропе километра два до большой дороги

И по большой дороге шесть километров до поселка.

В сапогах по колено воды,

Это называется поберечься,

Чтобы ноги были сухие,

Тело колотит как в проруби.

А вокруг закатное солнце

Неистовствует любовью,

Все тепло, все забота.

И твоя внутренняя работа,

Еще шаг, еще шаг, еще шаг.

Хорошо, только быстрее, а то простудишь лимфы,

Они распухнут, как в прошлом году,

Из них два месяца будет вытекать гной.

И не сможешь остаться на Соловках на зиму

Поработать пустобрехом-кабыздохом, как теперь.

День рождения

На день рождения Финлепсинычу подарили русский спиннинг из нержавейки, недорого – 300, катушку, простую, большую – 250, бронзовую фигурку духов сна из африканской мифологии, вытянутую по вертикали насколько это допустимо стихийным чувством меры, еще не история, уже не природа или наоборот, уже не история, еще не природа. Вот насколько глубоко в толщу населенья продвинулись демократические реформы, что в местном торговом центре продают на грани безвкусицы столь утонченного вкуса изделья и Данте в переводе дореволюционного переводчика, потому что победоносный, по словам Ахматовой, перевод Лозинского читать невозможно. А надо, потому что как еще узнать, что русский извод ада, чистилища и рая, Мертвых душ, Преступления и наказания, Войны и мира – вовсе не единственный и не первый на свете. Что раньше была Божественная комедия Данте и что мы не пуп земли в этом смысле, так же как и во всех других, как мы каждый раз себе воображаем, когда становимся подростками в новом поколенье.

А так же надувную резиновую лодку "Ветерок", вариант велосипеда "Аист", чтобы Финлепсиныч мог на озере Светлом Орлове на острове Соловки в Белом море отплывать от берега на десять метров и охотиться на местных драконов, наевшихся евангельской соли из расстрелянных за два поколения до этого в воде цвета глауберовой соли.

Какого тебе еще надо кайфа, Финлепсиныч? Заслужил ли ты такого? Ты, юродивый кликуша без имени, на могиле отца и матери вглядывающийся бессмысленно в большое количество одноразовых шприцов, раскиданных вокруг памятника погибшим летчикам и боящегося себя до судорог, а еще радующегося что крест и венки на маминой могиле не тронули, а на ветвях деревьев: яблони, шелковицы, акации, березы, грецкого ореха, тополя, черешни, сосны, ивы, можжевельника сидят ангелы в виде птицы зяблика, щегла, синицы, чижа, поползня, снегиря, свиристеля, клеста, стрижа, ласточки, горлицы, вороны, сороки, копчика и говорят: цыти-цыти, что в переводе с древнекитайского означает: у тебя еще есть несколько времени, прежде чем тебя заберут папа с мамой в свое ветхозаветное бессмертие придумать иероглиф и метафору для твоего новозаветного бессмертия и нашлепать дочку Ванечку, если она откажется отдать свои сбережения на один из трех подарков от женщин-парок: жены, тещи и дочери твоему двойнику Финлепсинычу на день рождения, потому что так получается, что только жертва останется на раскаленной звезде на свернувшейся в свиток вселенной писать птичьим почерком: чистосердечное раскаянье упраздняет вашу вину. Не птицами и не ангелами, не посюсторонностью и не потусторонностью, а какими-то глазами Господа и губами, шепчущими молитву из вздохов. Самая чистая слеза рядом с этими глазами сложная соленая вина и самое яростное сострадание рядом с этими губами просто зависть.

Индейцы, инопланетяне, мутанты и послеконцасветцы

На острове Соловки живут индейцы, в пригороде Мытищи инопланетяне, в мегаполисе Москва мутанты, в мисте Мелитополь послеконцасветцы. Зачем же я оттуда уехал? В двадцать лет после армии три дня побыл и поехал в Москву учиться, и больше не вернулся.

Агар Агарыч с лицом пожилого индейца и раздвоившейся сущностью, из которой одна терпит другую, а когда не вытерпливает, то раскодируется и кушает "Соловецкую", пока пульс не становится прерывистым.

Гриша Индрыч Самуилыч, увешанный своими издельями, как индеец, шаман племени. Потом дом, потом приходящие в дом, потом приходящие к приходящим в дом, потом их разговоры и враги, и где-то надо поставить точку.

Чагыч, вождь племени с лицом пожилой ирокезки и волосами, которые он сам себе состригает, ибо никто не смеет притронуться к вождю. Говорит, когда местный дух корысти улетит в Кремль на президентское кресло, то прилетит дух фарисейства и неизвестно, какой из них легче многострадальному племени индейцев, задыхающемуся под игом дракона, наших юношей и наших девушек ему мало, подавай ему еще нашу душу. Одна надежда на воплощенное слово и на камень веры, но об этом тихо, никому не слова.

Наш сосед Базиль Базилич на улице Каргина в Старых Мытищах в последнем одноэтажном неблагополучном доме на самом деле инопланетянин. Никогда не плачет, не смеется, не улыбается и не ругается матом. Приезжает с одной работы и уезжает на другую, видно летающую тарелку где-то в лесу чинит. Когда жарко, снимет шапку, когда холодно, наденет шапку.

Его жена, Гойя Босховна, полная его противоположность, женский пахан, одна из трех местных тайновидиц: Лам Полина Юрьевна, хирург в местной больнице, начальница мытищинского паспортного стола, переодетый Черчиль и Гойя Босховна, женщины-горы, все инопланетяне.

Инопланетяне бывают двух видов: которые держат мир за падлу, они еще все время говорят "западло" между собою, это у них вместо пароля и всякие другие слова, про которые моя дочка Майка Пупкова сказала, че они не на русском? Ничего не понятно. Ничего, потом поймешь, дочка, ответил я и подивился двусмысленности фразы.

И которые живут с миром заподлицо, тютелька в тютельку, термин в токарном, слесарном и прочем ремесленном деле. Эти мастеровые, у них с паханами все время идет состязанье, кто кого передолбит, кто из них главный.

На работе в московской фирме я подрабатывал грузчиком два года на развозке фототоваров по магазинам "Кодак".

Леди Макбет Мценского уезда, Госпожа Бовари, Будда, Шива, Рама, Димедролыч, Героиничиха, сотрудники фирмы – мутанты. И даже я, Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка, а раньше Никита Янев Веня Атикин Гамлет, пришлось сменить позывные из-за перемены смысла работы, сразу становился мутантом, когда заходил на фирму, когда выходил с фирмы, переставал быть мутантом. Это удивительный феномен. Вы говорите два слова, а третье сказать не можете, не потому что некогда, а потому что неположено. Мужское, женское, а человеческое уже нельзя, не положено. И это понятно, может у кого-то этого человеческого будут горы и все будут как нашедшие клад перебирать бериллы, а когда же делать работу? Человеческое после работы. Говорят, виноваты начальники, виноваты надсмотрщики.

В этом году я три раза ездил к маме в чужой родной южный город Мелитополь.

Сначала ее проведать, потом похоронить, потом на поминки. И сошелся с соседками по подъезду. Одна не берет деньги за оплату маминого телефона, чтобы не отключили. Другая говорит, квартиру только тебе берегла мама, не отдавай деньги жене. Третья говорит, купи шубу и шапку, а то смотреть на тебя было страшно возле могилы. Четвертая говорит, приезжай с женой, она у тебя молодец, похожа на артистку из мексиканского телесериала, а то большие деньги, здесь за две гривны убивают. Пятая говорит, щас нет времени, в школе конец года, а как станет посвободней, я поеду узнаю на вокзале, сколько они берут, проводники, и буду тебе передавать с поездами мамины вещи, чтобы не пропали: закатки (овощные консервы), ковры, пледы, книги, белье, посуда, одежда. Я говорю, не надо. Она говорит, надо. Не тебя жалко, маму жалко. Она всю жизнь для тебя копила, и квартиру, и вещи, и деньги.

Мамы давно нет, а мы едим ее консервы.