California dreams

Калифорния… Рухнувшая на меня неожиданно, как бы случайно, вдруг. Хотя до этого в течение года мне с маниакальным почти постоянством чудилось, что стоит выйти из дома, пройти чахлой тополиной аллейкой и вместо драных, полусгнивших скамеек старенького заводского стадиона в контексте сумбурной фабричной застройки равнинного московского замоскворечья, я вдруг, почему-то, увижу океан. И я его действительно увидела. Океан оказался Тихим. Хотя в том месте, где это произошло, его имя звучало несколько иначе, а именно - Pacific.

Но перед этим пришлось изрядно помучиться с получением визы в американском посольстве, где заокеанский кегебешник - офицер визовой службы - сурово допрашивал меня о причине предполагавшегося вояжа. При этом роскошное как по форме (изысканнейшей графики хлопковая бумага с водяными знаками), так и по содержанию (гарантия полнейшего финансового обеспечения поездки) приглашение культурного центра виллы Montalvo, штат Калифорния, строгий чиновник отложил в сторону, едва скользнув по нему взглядом. Плевать он хотел на искусство. Его интересовали две простые, как мычание, вещи: не бегу ли я от финансовой нищеты на своей незадачливой родине и на чье попечение я намерена оставить подростка-сына. С чувством кролика, зачарованно глядящего в немигающие глаза удава, я все же сумела выдавить из себя, что, мол, оставляю мальчика на свою мать. Хотя на самом деле все было ровно наоборот, и авантюрное мое путешествие через пару материков и один океан на берег другого смогло состояться только потому, что пятнадцатилетний пацан согласился принять на грудь непривычную для него заботу о старой, ветхой бабушке…

Думаю, стоит вскользь упомянуть о небольшом "приключении" в Шереметьево перед вылетом рейса Москва - Франкфурт авиакомпании "Люфтганза", хотя бы для того, чтобы дать шанс кому-то, идущему следом, избежать подобного. А было вот что. Оказавшись в аэропорту за три (!) часа до вылета я, естественным образом повинуясь огромной, метра полтора в длину, неоновой стрелке информационного табло, указывавшей рейс на Франкфурт, поволокла баул, груженный подарочными журналами и книжками - в дальний угол левого крыла аэропорта. Издевательски малое число сидячих мест было безнадежно плотно оккупировано дремавшими на них с вечера гражданами. Все, что оставалось мне - не садиться же, в самом деле, на пол по дороге в респектабельную Калифорнию - устроиться на воробьиной жердочке вдоль ряда замерших, по причине ночного еще времени, кассовых окошек вездесущего сбербанка. Минуты складывались в часы, но о рейсе на Франкфурт почему-то не было ни звука. Единственное справочное окно "Аэрофлота" в этом крыле аэропорта было мертвенно черно. Услышав об объявлении посадки на рейс, долженствующий вылетать позже моего, я похолодела от ужаса и поняла, что происходит что-то непоправимое. Метнуться с вопросом к пограничнику, оформлявшему чужой рейс не представлялось возможным из-за устрашающе-жирной красной черты на полу - государственной границы. Моим нечаянным спасителем оказался одинокий боец частного фронта, уныло стороживший контейнер с парой-тройкой кубометров банок "Коки". На мой недоуменный вопрос, куда мог провалиться рейс на Франкфурт, он ответил, что в противоположном, правом крыле аэропорта (всего-то в какой-нибудь трети километра в противоположном направлении!) есть справочная "Люфтганзы". Когда же, на предпоследнем издыхании, я приволоклась со своими тяжеленными вещами к означенному окошку и спросила, почему гигантский указатель выполняет роль дезинформатора, незадорого, видимо, нанятая немецкой авиакомпанией Маня из соседней с Шереметьевым деревни невозмутимо пожала плечами: "А Люфтганза всегда отсюда летает". Зарегистрироваться мне удалось чудом - на последней минуте. А я-то простодушно полагала, что государству уже нечего отнять у человека, которому, по причине хронического отсутствия средств, даже билет присылают из-за океана. Оказалось, можно: несколько часов ожидания в человеческих условиях, на гарантированном стуле. А что я, наконец, нахожусь на территории действительно демократического государства, стало ясно только через три часа лета, во Франкфурте, где в безвизовой зоне аэропорта кресел было определенно больше, чем желающих на них сесть.

Опять за океан, думалось с некоторой даже досадой (впервые мне выпало увидеть Америку в феврале 1991-го), в какую-то немыслимую калифорнийскую степь, тринадцать часов без посадки, когда рядом, за чисто вымытыми стеклами лежала почти не виденная, за исключением разве что нескольких дней когда-то в Праге, старушка Европа…>

Сентябрьская Калифорния обрушилась на новоприбывших приличной, по меркам московского жителя, жарой (+ 30), а встречавшую меня Кэтрин Фанк я узнала в толпе интуитивно и лишь потом заметила в ее руках небольшой плакат со своим именем.

Самое яркое из первых калифорнийских впечатлений - это, когда джип, ведомый то ли Шахеразадой, то ли шамаханской царицей, прикинувшейся лишь на время куратором центра искусств штата Калифорния "Villa Montalvo", несся по хайвею. И было достаточно одного взгляда на кремнистые отроги гор, в которых, как в гигантских, выжженных солнцем ладонях, покоилось зеленое буйство Силиконовой долины, чтобы понять: да ведь это земля Дона Хуана ! Позже, когда я рассказала об этом нашим эмигрантам, они предупредили меня: не напоминай американцам о том, что Калифорния раньше принадлежала Мексике - они этого не любят.

Я так и не сообразила толком, зачем Кэтрин час мчала меня от аэропорта до своего дома, и потом еще столько же, в обратном направлении, до самой виллы. Не затем ли, впрочем, чтобы я увидела то, что увидела. А еще я увидела небольшой дом вольной американки.

- Там, - кивнула она за окно, - маленький огород.

Возможно, огород и впрямь был маленьким, но баснословно вкусные помидоры и еще какие-то диковинные овощи, названия которых я не запомнила и ко вкусу которых так и не успела толком привыкнуть, Кэтрин частенько вешала потом в пакете на дверную ручку отведенных мне апартаментов, сопровождая щедрые дары записочками со словами бесхитростного привета.

Не помню точно, до этого ли краткого посещения дома Кэтрин или позже, я обратила внимание на то, что многие из ее украшений - кольца, перстни, браслеты - включали изображение змей. Наверное, это был один из знаков ее гороскопа. Удивилась ли я, увидев посреди ее дома настоящую и довольно таки огромную змею (в террариуме, конечно)? Оказаться после двух бессонных ночей в сердце благословенной, источающей тепло любым кустом, сухими листьями пальмового ствола, самим животворящим воздухом - земли - уже одно это было настоящей фантастикой. Вероятно поэтому наличие столь экзотического домашнего, с позволения сказать, животного, не слишком шокировало. А почему бы и нет? Изумительная грация - с одной стороны, а с другой - совсем нелишнее в человеческой ежедневности напоминание о необходимости ежесекундной собранности, готовности к атакующему броску, и уж во всяком случае, непреодолимое намерение отстоять себя в случае встречной атаки. И еще, как гласит одна восточная мудрость: не обязательно кусать, но немного пошипеть иногда просто необходимо.

Что еще сказать о доме Кэтрин? - Свободная планировка - никаких дверей, кроме входной, и даже - в ванную. Минимум небольших перегородок - обычное для Америки дело. На стенах - много живописи. Я приняла предложенный мне душ, а так как не сразу разобралась, куда надобно крутить вмурованные прямо в стену вентили "cool" and "hot", то, и без этого взопрев по дороге из аэропорта в своей, рассчитанной на московскую осень, одежде, вдобавок испробовала, каков в калифорнийском водопроводе кипяток. Качественный. Как, впрочем, очень многое в Америке.

Выступление мое проходило в контексте "русского вечера на вилле Montalvo" через неделю после прилета в Калифорнию. Другой составляющей этого вечера было посещение всеми желающими живописной студии, где были выставлены работы молодого художника из Минска. Возвращаться домой он не намеревался, учился в школе искусств в Дюссельдорфе, вовсю продавал свои работы, свободно говорил на английском и немецком, и в свои двадцать лет уже был вполне состоявшимся гражданином мира. Я заглянула в его студию с тем, чтобы морально поддержать соотечественника, а заодно и полюбопытствовать, что же представляют собой его работы. Работы оказались диковинными постмодернистскими компиляциями собственно живописи и электронной "закадровой" начинки, благодаря которой глаз написанной на холсте особы в некий момент, заданный траекторией движения зрителя в энергетическом поле картины, вдруг с пугающим металлическим щелчком, открывался, в долю секунды превращая пассивный объект искусства в активного созерцателя. А изображение объекта подобного созерцания - самого опешившего зрителя посреди хихикающих зевак - возникало на мониторе компьютера, расположенного тут же. В общем, наблюдение наблюдателя. Пока мы стояли и беседовали с художником, в студии появилась обнимающаяся парочка. Она - латиноамериканка, а ее спутник, похоже, видел программку вечера, где были указаны наши "исходные" данные. "Are you from Russia". Я ответила утвердительно. "Where are you from?" - обратился он затем к художнику. "And I am from Ukraine", - бросил в ответ свежеиспеченный, судя по всему, гражданин United States of America и вышел вон, не снимая руки с талии подруги. Что называется, поговорили.

Вообще, увиденные мною за месяц пребывания в Калифорнии эмигранты представляли собой довольно пеструю публику. Первой из них, встреченной в день прилета, оказалась петербурженка лет шестидесяти пяти, с характерной для жительниц северной столицы прозрачной блеклостью кожи, за что прелестницам всех возрастов благодарить надобно вредную для здоровья, но вот, поди ж ты, благоприятную в косметическом смысле питерскую воду. Она сопровождала абсолютно лысого старикана лет девяноста пяти, как мне тут же шепнули, жутко богатого. Он был невероятно похож на нашего замечательного актера, сыгравшего перепончатолапого "ква-ква-квашего высочества" в фильме Александра Роу "Марья-искусница". "Как долго вы намереваетесь пробыть у нас?" - поинтересовался калифорнийский двойник сказочного персонажа. Что я могла ответить, оставив в Москве преклонных лет мать и подростка-сына? Ответила уклончиво: "Намереваюсь - месяц". "Я не возражаю, если вы задержитесь подольше", - откланиваясь, произнес он.

В тот же вечер я познакомилась и с одним бывшим москвичом. Он осел в Калифорнии, прилично до этого, несколько, кажется, лет, побродив по Европе. На следующий день он заехал за мной с крохой-дочкой, чтобы оснастить съестным мой холодильник на вилле Montalvo. Раскатывая в роскошном кабриолете по баснословным дорогам лучшего сна моей жизни, я почти не верила своим глазам - как тут было справиться с легким приступом истерического смеха? Бывший соотечественник поинтересовался, что со мной. Как что? Раскатывать по залитой солнцем Силиконовой долине вместо того, чтобы загибаться в беспросветно-безденежной, по крайне мере, для старух, детей и поэтов, матушке-Москве… Кстати, именно он обратил мое внимание на высоченные, стройные (так и подмывает добавить: корабельные) пальмы вдоль дорог. Они, как выяснилось, были "подсадными утками". То есть, пальмы в Калифорнии, конечно же, росли в изобилии, но не такие высокие - поэтому эти привозили откуда-то извне и высаживали в кадках, вмурованных в землю, вдоль дорог. Это придает пейзажу малоэтажной Калифорнии, по сути, не очень разнообразному (хотя, конечно: море цветов, симпатичные архитектурные изыски) недостающий размах, экзотическую вертикальную доминанту, обеспечивавшую композиционную перекличку с цепью обрамляющих долину гор.

Американцы - кентавры. Слово, может быть, следовало подобрать и другое, но степень их пожизненной слитности с автомобилями именно такова. Сделав это нехитрое открытие, я охотно делилась им с замечательными дамами, раз в неделю возившими меня за продуктами в супермаркет. Возить подразумевалось всех участников программы "artist in residence", а таковых, включая меня, в тот момент на вилле было пятеро. Однако трое из них были жителями Калифорнии и в подобной услуге не нуждались, а художника из Минска подкармливали мама и отчим, жившие неподалеку в качестве недавних эмигрантов. Дорога от виллы до супермаркета занимала всего несколько минут - тем удивительней, что за столь малое время, при моем неважном английском, мы успевали немного поболтать друг с другом. Дамы, как выяснилось, сменялись каждую неделю, в итоге я разговаривала с каждой лишь однажды. Одна из них, кажется, ее звали Руфь, на мой рассказ о навязчивой "океанической" идее, предшествовавшей моему полету в Калифорнию, не то чтобы покрутила пальцем у виска, но что-то подобное определенно мелькнуло в ее испуганных глазах. Оставшуюся часть дороги она менторски советовала мне всенепременно снимать в самолете тесную обувь с распухающих в полете ног и сетовала на нехорошую русскую турфирму, заманившую лукавыми грошовыми скидками бедных теплолюбивых калифорнийцев в студеную апрельскую весну нашей северной столицы. После этого, общаясь с американцами, я всякий раз старалась предупредить их, чтобы они приезжали взглянуть на бесценные сокровища нашей неприкаянной родины именно летом. В другой раз машину вела Джейн. Поднимаясь от хайвея до виллы Montalvo по дороге, петлявшей между утопавшими в зелени особняками, она кивнула на один из них: а вы знаете, что этот дом стоит миллион? Да, ответила я, знаю, но и в этих домах люди так же, как в любых других, некрасиво болеют, ссорятся с детьми, терзают себя и других незначащими пустяками… Она как-то светло усмехнулась. Рассказала, что много лет, даже десятилетий назад, приехала в Америку из Германии, что живет с мужем и детьми в квартире одного из двух-трех на всю округу многоэтажных домов (землетрясения, знаете ли, Калифорния, как никак…) Говорила, что хотели купить дом, но тут выяснилось, что тогда нужна вторая машина - возить детей в школу, пока муж - на работе, да еще в тот момент жизнь предложила выбор: дом или поездка в Европу, на родину. И они выбрали второе. Она не была молода. Ее лицо, да простится мне безнадежный штамп, было подобно печеному яблоку. Но оно источало внутренний свет. Нет предела нашим желаниям, - успела сказать Джейн перед тем, как мы простились.

За полгода до поездки, когда речь шла только о ее вероятной возможности, мои московские друзья, благодаря которым она и состоялась, расписывали предполагаемый калифорнийский ландшафт таким образом, что там, мол, все сразу - и горы, и океан, и олени, скачущие по заповедным лесам вокруг виллы… Ну, положим, всего сразу не оказалось даже в Калифорнии - до океанского побережья от местечка Саратога, где и располагается вилла Montalvo, - полтора часа езды. Чуть было не сказала лету, ибо характер езды по дорогам Америки гораздо больше соответствует последнему, ну а уши на крутых виражах калифорнийского рельефа закладывает уже и совсем "по самолетному". Океан же мне удалось увидеть лишь в последний день пребывания в Калифорнии. Нет, я, конечно, сходила с ума при одной только мысли о том, что могу его не увидеть, и мне казалось, что облака, плывшие над виллой Montalvo, имели несколько иной вид и отличную от обычных структуру, потому что были… солеными. А что делать? Машину я не вожу, эмигранты, в массе своей, заинтересованы, конечно, были с полчаса поболтать со свежеприехавшим человеком о прежнем своем отечестве, но потом трясина ежедневности надежно поглощала их, и мне оставалось блаженствовать без океана. Однако что-то в плане мироздания предрасполагает к закольцовыванию жизненных ситуаций. Вышло так, что столь чаемой встрече с океаном я оказалась обязанной тому же человеку, который способствовал и самому полету в Штаты - Лиз Молли, чье, вкупе с супругом, состояние составляло четыре миллиарда долларов. Признаюсь, моего воображения недостаточно, чтобы представить эту сумму - она остается для меня абстракцией. Но, чтобы такой, мягко говоря, состоятельный человек был так бесконечно деятелен? Лиз Молли постоянно вела благотворительные курсы для вновь прибывших эмигрантов, посвящая их в нюансы деловой и социальной психологии нового континента, оплачивала их непредвиденные нужды. И я была, не сомневаюсь, в числе очень, очень многих, для кого ее помощь явилась неоценимой. За пару дней до моего отъезда мы были представлены друг другу. Видели ли вы океан, - спросила меня Лиз. Нет, ответила я. - Позвоните мне, я вас туда отвезу. Но я, решив, что неловко занимать время человека, не умея отплатить ему полнокровным общением на английском,(ребята, бросайте все, учите язык!) не позвонила. Однако она, вынужденная внезапными обстоятельствами изменить свои планы, не дожидаясь моего звонка, перепоручила меня чете совсем недавних эмигрантов, биологов из Москвы. Может быть, разгадка ее изумляющего внимания к людям в том, что она - американка "английского разлива"? Не знаю. У меня слишком мало знакомых миллиардеров. Так или иначе, но вновь, благодаря стараниям Лиз Молли (но, конечно, и людям, которым она меня перепоручила) я в последний день заокеанского вояжа все-таки увидела океан. Эмоция? - Конечно, восторг. Эпитеты? - Детский? Щенячий? И ведь видано пару раз Черное море, и даже Белое - с былинным силуэтом Соловецкого монастыря, а вот поди ж ты - еще одна встреча с необозримой стихией - и ты ошарашен, обескуражен, поставлен на край чего-то еще, кроме, конечно, края земли… Постфактум уже приходит дежурное сравнение океана с вечностью, а когда он рядом - просто пожираешь его глазами. Жирные, как коты, океанские чайки, затянув пленкой бисеринки глаз, медитировали, стоя на одной ноге совсем близко от нас. На линии прибоя колыхалась груда водорослей. Я выудила оттуда что-то наподобие морской лианы длиной метров в несколько и обернула, на манер боа, вокруг шеи. Попросила снять себя на фото. Что я могла изобразить на лице, как не испытываемое на деле блаженство? Хотя при этом и пришлось напрячь все имевшиеся в наличии силы, чтобы не оказаться сметенной чудовищной тягой в лоно стихии, ибо "арендованные" на пару минут водоросли были лишь мизерной частью необозримо большого плавучего архипелага.

А потом новые знакомые отвезли меня в ресторан, где за пять долларов входной платы можно было есть хоть на тысячи, хоть на сколько - в том, разумеется, случае, если, при наличии хорошей страховки, врачи сумели бы вас потом спасти. Ну сколько может съесть человек, когда на улице почти всегдашние +30, накануне обратного перелета через океан? Проверить разве, не пережаривают ли здесь куриную ляжку, склевать пару салатов, да попробовать, хороши ли в Калифорнии арбузы. Вдобавок, правда, мы без конца беспокоили автомат со множеством бесчисленных сортов нежнейшего мороженого, наполняя им вафельные стаканчики в форме факела в руках Статуи Свободы. Как знать, не здесь ли и таился секрет пресловутого американского успеха: съел язычок земляничного, к примеру, пламени (а продукт выдавливался агрегатом именно в форме факельного пламени) и - вперед…

Кстати, о свободе. То, что я нахожусь в стране именно свободы, обеспеченной золотой валютой ответственности, а не нашенского: "гуляй, мужики - воля", стало понятным тотчас по приезде. Выдавая мне связку ключей, Кэтрин Фанк поясняла: "Этот - от виллы (добавлю от себя: предельно набитой мебельным, фаянсовым и книжным антиквариатом), этот - от апартаментов, этот - от подсобных помещений (прачечная, велосипедная и т.п.), а этот - здесь она выразительно округлила глаза - от въездных ворот на виллу: кроме тебя, он есть только у пожарных, медиков и… местного шерифа" (!) Я прониклась степенью оказанного мне доверия и старалась ей соответствовать. Быть уравненной в правах с калифорнийским шерифом - этого мне не могло привидеться и в самых сюрреалистических снах.

Что до самой виллы, то выстроенная первоначально для семьи первого сенатора Калифорнии в 1912 году, она представляла собой двухэтажный дом в старинном испанском стиле, возведенный "покоем" на северном склоне горной гряды, утопавшей в лесной зелени. Центр непременного, для постройки подобного типа, внутреннего дворика фиксировал небольшой изящный фонтан белого мрамора, в воду которого каждое утро двое ребят из числа добровольных помощников виллы Montalvo, сыпали пригоршни белых и пурпурных розовых лепестков. Примыкавший ранее к дворику овальный бассейн был впоследствии засыпан. На мой вопрос, почему, Кэтрин отвечала: "Нужно много воды и много электричества - слишком дорого". Впрочем, прелестная зеленая лужайка, заменившая бассейн, казалась существовавшей здесь всегда, и к тому же, она являлась замечательной сценической площадкой для проходивших здесь каждые выходные свадебных обрядов. Амфитеатр, по типу греческого, парил над виллой, будучи устроен на естественном склоне нависавшей над ней горы. И какие музыканты выступали здесь под звездным небом четырежды в неделю! А выше шел лес. По преимуществу, это были секвойи - "red wood", как их называют здесь. Парадный фасад с аркадой первого этажа обращен вниз, в сторону долины. Перед ним, ниже по склону - большая зеленая поляна, а еще ниже - "итальянский сад", напомнивший мне трехнефный (по числу аллей) романский храм. Правда, колонны здесь заменяли апельсиновые деревья, алтарь - мраморная беседка ионического портика с овальной чашей посередине, поддерживаемой четырьмя сатирами, а каменные своды - почти неизменно безмятежное голубое небо. По аллеям скакали белки, проскальзывали, со скоростью электрической искры, небольшие ящерки. Одна из них застыла на мгновенье - как будто для того, чтобы продемонстрировать изумительный, люминесцентной яркости, изумрудный хвост, произраставший, как ни странно, из обычного серенького тельца. Еще пары мгновений - успеть выхватить из чехла "мыльницу" и щелкнуть - она мне не дала.

О Мексике на самой вилле напоминали низкорослые, с печальной улыбкой, садовники, не успевавшие вязать в большие тюки отгоревшие пальмовые листья (да и какой Сизиф смог бы угнаться за беспощадным калифорнийским солнцем) и цитата из мексиканского ландшафта - небольшое, но пестрое собрание различных по величине и форме кактусов. Я решила "подсобить" одному из них - отделить от основного ствола побуревшую, совсем, казалось бы, отжившую частичку. То, что мириады мельчайших, микроскопических иголок, впившихся в мои пальцы, намертво склеят их, я ожидала меньше всего. Не помню, сколько прошло времени, пока я, сатанея от боли, сумела их разодрать. Как раз в этот момент молоденькая учительница привела ясноглазых шестилеток взглянуть на камерное собрание колючих диковинок. Свою коротенькую экскурсию она начала у врытой в землю таблички - "don't touch". Что поразило меня еще в этом небольшом колючем мирке, так это "автографы" посетителей на кактусе-гиганте, по осьминожьи распластавшем свои листья-щупальца по теплой земле: Jimmy, Jane, Jodi. В памяти была лишь одна американка по имени Jodi - Фостер. Но так как представить себе великолепную актрису за столь неблаговидным занятием было совершенно невозможно, пришлось заключить, что женщин с подобным именем на североамериканском континенте, по крайней мере, две. Каюсь, что не решилась осуществить свое намерение - поставить рядом с израненным людьми растением табличку с надписью: "не режьте меня - мне тоже больно".

Большую часть времени я проводила на огромном балконе, примыкавшем к занимаемым мной апартаментам на втором этаже виллы. Треть его была увита плющом, даря спасительную тень. Вился плющ и по окружавшей балкон балюстраде. В день моего приезда зеленая нитка плюща, перегнувшись через край балюстрады, повисла мостом над всей шириной балкона и почти уже достигла какой-то мелкой подробности на стене дома, чтобы, уцепившись за нее, продолжить свой победный зеленый бег вокруг всего и вся. Я бережно отвела ее в сторону - надо же было и мне как-то существовать в этом замечательном пространстве. Отвела и забыла. Вспомнила только через пару-тройку дней, когда с некоторым даже изумлением обнаружила, что моя зеленая знакомая, меланхолически зависнув в воздухе, не возобновляет попыток давешней экспансии. "Не скучаешь ли?" - спрашивали новые знакомые из эмигрантов, появлявшиеся время от времени на вилле. Как можно было скучать, имея возможность созерцать, или скорее даже впитывать с одного только балкона почти необозримое пространство, когда даже простой побег вьющейся зелени проявлял чудеса малообъяснимой сообразительности? И потом, время от времени, те же эмигранты забирали меня из прекрасной усадьбы, чтобы немного показать окрестности. Двое из них - экс-москвич и его приятель, бывший сибиряк и детский врач, перебивавшийся разовыми заработками в Сан-Франциско, однажды даже предложили съездить на пикник. По дороге они рассуждали о сравнительных достоинствах американских машин, а скорость петлявшего по горным серпантинам автомобиля соответствовала желанию сидевшего за рулем бывшего москвича продемонстрировать заоблачные высоты искусства вождения. Когда же он, прилично отхлебнул из коньячной фляжки, (что он с ней, в общем-то, никогда и не расставался, стало понятно позднее) я с изумлением вытаращила глаза: а разве здесь и сейчас можно? Можно, кивнул он и, артистически выдержав паузу, добавил: попадаться нельзя. Выбрав место, мы ели шашлык и пили вино. Врач, сравнивая окружающий пейзаж с сибирским, находил между ними много общего. Главное отличие, по его словам, было одно: отсутствие гнуса. Блаженное небо Калифорнии голубело над нами, а мне было чудовищно жаль, что мою страну покидали энергичные, неглупые люди. И что те, кто все-таки остается, а ведь это, как ни крути, десятки миллионов более-менее здоровых мужчин и женщин - не калек, не слепых, не дебилов - не в состоянии создать на ее обширнейших и богатейших землях - нормальную человеческую жизнь. Эти же два приятеля показали мне и парочку японских садов, к самому факту наличия которых в своих городках американцы, похоже, относятся весьма трепетно. Первый из них, находясь в районе дорогих особняков, был воссоздан, несомненно, более вдохновенно и тщательно. Да и рельеф местности - часть сада располагалась на гористом зеленом склоне - добавлял возникающему в результате пространству интриги и разнообразия. Был дневной час выходного дня и потому, наверно, в саду было довольно много посетителей. Это, понятно, не очень-то вязалось с восточной идеей уединенной созерцательности. Хорошо бы побывать здесь на закате, сказала я. Сад закрывают в пять часов, - ответили мне. Другой сад располагался в районе, населенном, в основном, мексиканцами. По площади он был много больше первого, не обладая, однако, его неброским, постигаемым только через углубленное созерцание, совершенством. Зато здесь, когда мы присели передохнуть на теплых, даже в тени, камнях, мое внимание привлекло стоящее рядом дерево. Это была магнолия. Но, Боже, что творилось на ее ветвях! Одновременно, вперемешку, там виднелись то дивные белые и розовые бутоны и цветы, то созревающие или совсем спелые плоды! Как было после этого называть гостящий на календарях Калифорнии месяц - сентябрь? апрель? апрелябрь? Я вспомнила, как в день приезда спросила у Кэтрин, не скучает ли она по снегу, живя там, где его не бывает. Нет, ответила она, но если это произойдет, я сяду за руль и через шесть часов буду там, где он есть.

Довольно часто за дни этого невероятного месяца, прожитого то ли во сне, то ли в другом измерении, я ловила себя на мысли, что по возвращении мне не хватит слов, чтобы выразить и рассказать то, что довелось увидеть и почувствовать. Да, экзотические пейзажи. Да, море великолепных машин на сумасшедшей протяженности качественных дорогах. Да, добротные, рассчитанные на удобство пользования людьми дома, даже если это не вилла первого сенатора Калифорнии или особняк миллионера. Но все вместе взятое складывалось в нечто, что я затруднялась выразить словами. Как утопающий - за соломинку, я хваталась в такие моменты за "мыльницу". Так, в частности, было и в один момент на хайвее, когда, в череде ежесекундно сменяющих друг друга дорожных "кадров" возник тот, который мне захотелось запечатлеть на пленке. Это было достаточно характерный и все же весьма впечатляющий пейзаж, в котором было намешено все - дорога, полная машин, многоуровневая транспортная развязка, растущие за ней кристаллы очередного компьютерного центра, окружающие долину горы. С нетерпением я разворошила "колоду" отпечатанных еще в Америке фотографий - на снимке прекрасно вышла попавшая в кадр часть приборной доски, отвесно падавшая внутрь автомобиля тень от его крыши, а в раме переднего лобового стекла - ничего. Совсем как у астронавта, сыгранного Владиславом Дворжецким в "Солярисе", когда тот пытался посредством киносъемки задокументировать тайны чужой планеты. Моя дешевенькая "мыльница", равно замечательно снимавшая интерьеры, портреты и залитые солнцем пейзажи, оказалась бессильной, когда, по незнанию, я попыталась заснять долину, залитую солнцем из тени салона автомашины. Впрочем, все верно. Крапива охраняет малину. Шипы - розу. И странствующим соглядатаям, следует, наверно, поубавить пыл в попытке фиксации ликов заокеанской земли. Хотя я здорово успела привыкнуть к ней за тридцать сентябрьских дней. И когда, в летнюю жару минувшего года в новостях CNN шли кадры пылающих лесов Калифорнии, мне было больно так, как будто это горела и моя родина.

И еще одно. Благодаря прекрасной переводчице Изабелле (эмигрировавшей со всем семейством из Латвии, когда сделалось ясно, что русскоязычным там не место) я увидела прелестный шатерный базарчик, где торговали изделиями народных калифорнийских промыслов. Я жадно облизывалась на недорогие серебряные браслеты, платонически восхищалась вдохновенно исполненной коллекцией кукол: шуты, принцессы и короли - менялись лишь века и континенты, набор шекспировских персонажей оставался неизменным. Чего теперь действительно жалко, так это того, что не купила настоящую ковбойскую шляпу - и всего-то за каких-нибудь 39 долларов. Хотя продавец, то ли из любви к искусству, то ли и впрямь почуяв во мне покупателя, и продемонстрировал, как здорово она держит форму, бросив на землю и потоптав с пару минут ковбойскими же остроносыми сапогами. Зато я не смогла устоять перед прилавком с серебряными колечками и купила одно из них - с лунным камнем. И то ли мне чудится, то ли перстенек и впрямь впитывал, подобно моим глазам, впечатления и картины немыслимого путешествия так, что теперь, ежели хорошенько приглядеться, то в этой капле матово мерцающего минерала можно увидеть и выжженные солнцем, розовые на закате южные склоны горной гряды, замыкающей долину, и саму долину, постепенно погружающуюся в сумерки, и даже, если повезет - виллу Montalvo под неправдоподобно яркими звездами Калифорнии.