| ПРОЗА | Выпуск 57 |
В то далекое время, когда страна жила еще за тяжелым занавесом и многие из нас не знали, да и не очень интересовались, что там за ним происходит, изучение иностранных языков казалось последним, никому не нужным делом. Музыкантам же, как народу особому, вообще не понятно было, зачем тратить на это драгоценные минуты. Попал в специализированную школу, кати налегке в консерваторские ворота, прихватив с собой только то, что может пригодиться, чтобы вскочить туда, не промахнуться. Все же остальное, по здравому размышлению, если и понадобится в жизни, можно будет добрать потом.
Конечно, многое зависело и от учителей. В параллельном, например, русскоязычном классе французский преподавала строгая пышнотелая брюнетка, и все мужское население класса было тайно в нее влюблено. Потому с французским у них было все в порядке. В моем же, украиноязычном, наоборот, учительница английского, она же классный руководитель – миниатюрная блондинка с легкомысленными завитками, экзальтированная, легко возбудимая, мало обращала внимания на наши успехи, но почему-то особо благоволила ко мне. Часто задерживала после уроков, любила поговорить о жизни. С восторгом отмечала мое умение владеть смычком, при этом, как бы случайно, то тронет за руку, то вдруг покраснеет, прервется на полуслове, уйдет в себя. Меня это смущало, держало в напряженном ожидании. Представлялось, сейчас вздохнет, и ее туго затянутая грудь раскроется и выпадет прямо передо мной, как спелый орех из скорлупы. Признаюсь, мне было страшно и стоило больших усилий держать себя в руках, не перешагнуть запретную черту. Установленные правила морали были тогда еще в цене.
Чтобы погасить этот нездоровый, на мой взгляд, взаимный интерес, как-то признался, что влюблен сразу в двух соучениц, но не знаю, кому из них отдать предпочтение. Просил ее совета. В каждой из них, мол, нахожу присущее только ей особое очарование.
После этого наши задушевные беседы прекратились, и на своих уроках она чаще других заставляла меня читать английские тексты вслух. Словно наездница, оседлавшая хромого коня, придерживала после каждого изувеченного слова, исправляла, заставляла повторять по нескольку раз. Я чувствовал себя униженным и одновременно беспомощным. Пытался готовиться заранее, привязывая к трем десяткам уже знакомых слов множество других, каждое из которых еще надо было отыскать в словаре, подобрать ему подходящее значение. Все равно ошибок не избежать, заикаешься, как нашкодивший первоклассник. Настоящая пытка!
В музыке все гораздо проще. Берешь для интереса пьесу посложнее, пробегаешь по тексту раз, другой. Поначалу все тоже как в тумане, но никому и в голову не придет выталкивать тебя с этим на публику. После десятого, двадцатого прочтения что-то начинает проясняться, выстраиваешь осмысленные фразы, расставляешь акценты, подбираешь путем многократных проб нужную аппликатуру, заостряешь штрихи и много еще придумываешь такого, чего там вроде и не существовало. Сотню раз пропустишь через себя, после чего можно показывать и слушать восторги. Начинаешь сам себе нравиться, ходишь пружинистой походкой, с наигранной скромностью принимаешь поздравления, мол, могу еще и не такое... Но это музыка, а то... один стыд и пустая трата времени, когда в перспективе, в лучшем случае тебя ждет место в оркестре, который никуда ни разу не выезжал.
Попал в консерваторию – об иностранном можешь вообще не беспокоиться. Если начнут валить, такое им не простят, всем этим француженкам, англичанкам и прочим радетелям общественных наук. Они только бедные родственники на пиршестве искусств. Мы все там можно сказать профессионалы, уже умеем зарабатывать, в общем знаем себе цену. Оперная студия, оркестровые записи на киностудии, халтуры. В особом почете вокалисты, те, кто уже пел в Опере. К ним подход особый. Пригласят в Министерство, мягко уговаривают: надо бы дипломчиком обзавестись, так, для формальности. Вы уж извините.
После долгих уговоров какой-нибудь из них соблаговолит, заглянет во время сессии, спросит у толпившихся в коридоре студентов:
– Де тут у вас язикаті?
– Здесь сдают французский. За той дверью – английский. Тебе куда?
– То все одно. Мені, де менша черга.
Выйдет через пять минут, подмигнет:
– Оривидерчик!
Мол, все в порядке. Тетка с понятием.
Закончились веселые консерваторские годы, и все мы разбежались по узким тропам менестрелей, не всегда легким, но тихим и безопасным, в обход мутных порожистых потоков жизни, где так трудно держаться на плаву. Что ж до языка, как вы уже понимаете, вышла у меня промашка, но в свое оправдание замечу: не многие из нас тогда еще могли почувствовать, как в щели уже проржавевшего железного занавеса сквозит свежий ветер перемен.
* * *
Париж! Париж! Джо Дассен. Шарль Азнавур. Мулен Руж. Аромат «Коти». Еще не верилось, что судьба нам улыбнулась. Для Госконцерта, от которого зависели все зарубежные гастроли, наш квартет из Украины – периферия. Свои же, московские, к тому времени уже вырвались, колесили на свободе.
Конечно, как сейчас вспоминаю, гастрольные поездки на Кавказ, в Среднюю Азию тоже не были лишены приятных неожиданностей. Прибалтика же и вовсе как бы по ту сторону. Но Париж... Загадочный, вожделенный, обласканный кистью и пером великих мастеров.
Меньше двух недель оставалось на подготовку программы, на оформление разрешения на вывоз инструментов, на подбор необходимых продуктов, чтобы совсем, ни франка не тратить на еду, хватило бы только на подарки близким, на сувениры сочувствующим, кто помогал пробить.
И вот в пятничное утро мы в Москве. Вручают билеты на самолет, проводят инструктаж: по возвращении сразу написать отчет, сдать валюту (почти все, что получим) и чтобы никаких сомнительных контактов. Ни-ни!
До позднего вечера ждем паспорта с визами. Рано утром, уже в аэропорту, перед самым вылетом вдруг выясняется: в разрешении на вывоз инструментов за границу есть только круглая печать Украинского министерства. Таможенный контроль ей не доверяет. Нужна еще большая, приплюснутая, Союзного министерства.
Анатоль, наша первая скрипка, звонит ответственной за выезд. Она вздыхает, мол, где вы взялись на мою голову.
– Возвращайтесь. Будем что-то решать. Встречаемся в моем кабинете.
Через час, с шампанским и коробкой конфет, мы у нее. Наша чиновница все же молодец. В нерабочий день отыскала держателя приплюснутой печати, сумела договориться с французами, чтобы встретили другим, каким-то иностранным рейсом в день концерта.
Ночь растянулась в тревожном ожидании. Что еще случится, если такое неудачное начало? Но утром в аэропорту проходим без задержки. Знакомый таможенник вежливо улыбается, желает счастливого пути. В самолете милые стюардессы встречают как родных. Летим по расписанию, и после приземления еще три часа до выступления.
О, Париж!!!
Встречающая говорит по-русски.
– Бистро! Бистро! Мы ждем вас вчера. Надо успеть гостиница.
Анатоль ей объясняет: задержка, мол, из-за печати.
– У вас так не бывает?
Она кивает.
– У нас на все концерты будет печать. Приглашаем корреспондент.
В первое подъехавшее такси сунула меня, Антоныча с виолончелью, объяснила водителю куда ехать.
Гостиница оказалась не из дешевых. Мальчики в расшитых золотом фирменных смокингах подскочили, грузят на тележку чемоданы, тащут виолончель. Антоныч перехватил:
– Но-но! Не трогай. Я сам.
Зашли внутрь. Как в музее. Мраморный пол. Инкрустированные стены. За перегородкой – приветливый администратор. Приглашает:
– S’il vous plait.
Антоныч отмахнулся:
– Нет. Нет. Мы подождем, пока наши подъедут.
Тот, видно, русский не учил, не понял.
– Паспорты. Паспорты.
Смотрим друг на друга в растерянности.
– Объясни ему по-ихнему.
– У нас был английский, но я не помню...
Действительно, как отрезало. В голове крутится несколько слов, но все неподходящие. А время идет. Видно, с нашими что-то случилось по дороге. Прошло полчаса. Администратор потерял к нам интерес, лишь изредка косится с подозрением: вы еще здесь?
Антоныч не выдержал, подошел к нему. Громко, почти с вызовом, четко выговаривая каждое слово, произнес:
– Мы музыканты с Украины. Квартет. Приехали играть концерт. Концерт! Зал Гаво.
– Гаво? О! Концерт. Гаво!
Тот закивал, куда-то стал звонить.
Мальчики в смокингах быстро вынесли к подъезду наши чемоданы. Через несколько минут подъехала уже немолодая, неулыбчивая француженка, жестом пригласила в свою машину. С полчаса кружила по тесным улочкам и переулкам, словно путала следы. В каком-то месте вдруг резко затормозила, показывает, мол, забирайте все с собой. По крутой лестнице с черного входа завела на третий этаж. Полутемная задрапированная комната. Почти пустая. Большой круглый стол. Несколько старинных кресел. Ни слова не сказав, исчезла за незаметной дверью.
Антоныч в панике:
– Где это мы? Кажется, попались. Отсюда уже не выберемся. – Смотрит на часы. – Через час концерт... Нас предупреждали…
Будут вербовать, подумал я, прислушиваясь к вязкой тишине. Заберут инструменты. Заставят учить язык. Что только не приходит в голову в подобных ситуациях.
Но где-то внутри еще тлело сознание, что мы ведь в Париже, и все это, может, просто недоразумение. Видно, таксист в аэропорту, явно не француз, тоже плохо учился в школе, что-то перепутал. Или, может, чем черт не шутит, тот, кто управляет нашими судьбами, устроил это представление для остроты ощущений и чтобы запомнилось надолго! Но тогда цель достигнута и пора сменить декорации.
И, словно в подтверждение моей мысли, из задрапированной двери, как из кулис, скорым шагом вошла француженка. Увидев нас в растерянности стоящими посреди комнаты с инструментами и чемоданами, улыбнулась, сунула мне в руку стофранковую бумажку и жестом, выметающим сор из избы, приказала:
– Бистро! Бистро отель. Такси.
Нас не встречают как героев. Мальчики в фирменных смокингах не хватают чемоданы.
Бледный Анатоль искренне рад нашему появлению из небытия. И хоть в квартете он первый и самый выдержанный, но тут не удержался, подошел, обнял за плечи.
– Мы уже хотели звонить в полицию, но Марта говорит: в Париже отелей несколько тысяч, три дня будут искать.
Борис, весь красный от волнения, снял очки, протирает стекла. В квартете он второй, но в плане поддержания устойчивой морали самый главный – партийное, так сказать, звено коллектива, абсолютно необходимое, без которого, как ни крути, не выпустят даже за порог.
Анатоль торопит.
– У нас пятнадцать минут на сборы. Душ. Бриться. – Схватил мой чемодан, потащил к лифту. – Разыграемся на сцене.
Скажу не без хвастовства, что перед самым выходом на сцену сумели собраться, включить повышенный контроль. Первое отделение проскочили без накладок. Почувствовали, публика принимает. Второе уже играли без напряжения, как бы для себя. Наш «правильный» Борис, он еще и квартетный «летописец» после концерта записал в своем талмуде: «Имели большой успех в Париже, в зеркальном зале Гаво. После выступления, которому предшествовал целый ряд организационных недоработок с обеих сторон, один из респектабельных слушателей отметил (через переводчицу): “Ваш квартет будет иметь большой успех в Европе”. Делаю выводы: надо тщательней все проверять, контролировать, осваивать иностранный, чтобы общаться напрямую».
Уже в номере Анатоль предложил:
– Надо отметить прорыв блокады. – Достал из чемодана бутылку «Столичной». – Ребят не приглашаю. Боюсь, Антоныч сорвется. У нас еще Лион.
Налил по полстакана, открыл кильку в томате. Опрокинули и стали погружаться. Смотрю, он почти не ест, встал, ходит по номеру, сел на кровать.
– Надо прошвырнуться. Еще не поздно. Все же Париж... Пощупаем глазками, приценимся, что нам по карману.
– Наших возьмем с собой? – спросил я.
– Нет, пусть отдыхают. Намаялись за эти дни.
Тут бы мне сразу почувствовать его настрой, попридержать. Но не успел подумать, смотрю, только вышли, он мчит как гончая, почти не задерживаясь у сверкающих витрин. Свернул за угол, за другой, через сквер, прямо по траве. Вскочил в узкий переулок с приглушенными огнями. Спешу за ним, боюсь потерять из виду. Вижу, остановился, поджидает. Спрашиваю:
– Присмотрел что-нибудь?
– Вагон и маленькую тележку... Не с нашими возможностями. Но есть хорошая мысля.
Показывает на подсвеченный пульсирующим светом в глубокой нише за стеклом плакат. На нем застигнутая врасплох белокурая девица на шпильках, в одних чулках.
– Ну, что? – весело спрашивает. – Хочешь увидеть свободную любовь? Когда еще к нам это придет? Не доживем.
Признайтесь, кто из вас, впервые вырвавшийся за бугор, не терзался тайной мыслью хоть краем глаза взглянуть на подобное действо.
Чувствую, он все уже решил за нас обоих. Хотел было отказаться, но представил: сам буду возвращаться, наверняка запутаюсь, дорогу не запоминал... Но это так, в свое оправдание.
Смотрю, он уже у кассы. Там сонная грымза что-то объясняет. Повернулся.
– Говорит, можно сидеть до закрытия. Крутят non stop. Только не понял. Билеты то ли два, то ли двадцать франков. – Повернулся к ней снова, переспросил. – Черт! Двадцать франков. Это почти половина того, что получаем за концерт.
Заколебался. Но чувствую, не простит, если уговорю его отступить. Молча достал кошелек, протянул ему сорок франков.
В узком тускло освещенном предбаннике – туалеты с двух сторон. За бархатной занавеской – вход в зальчик мест на пятьдесят. В заднем ряду вроде две пары в обнимку. На экране, во всю ширину, постельный ринг. На нем две обнаженные девицы с парнем, видно, уже в последнем раунде любовных игр, творят такое, что даже в самых тайных и необузданных фантазиях мне не могло привидеться.
О, Париж!
Стало ясно, от чего нас так тщательно оберегали.
Анатоль толкнул в бок.
– Сюда бы сейчас нашего Бориса.
– А что, в уставе для партийных членов оговорены пределы дозволенного?
– Ну, ты скажешь, – тихо смеется. – Смотри, смотри... что делают... Вот стервы! Где облико морале, партконтроль?
Думаю, мы оба в эти первые минуты испытали чувство неловкости, стеснения и даже как бы враждебности друг к другу и к тем, кто был с нами в зале, за вынужденное партнерство в созерцании происходящего на экране.
В заднем ряду постанывали, скрипели стульями, кто-то приглушенно смеялся. Потом что-то упало, раздался стук каблучков, как дробь барабанных палочек по оголенным нервам.
Я обернулся. Никого. Мы остались одни. В висках стучало, дыхание перехватило. И тут, видно от перегрева, пленка поплыла. Девки на экране, как прокаженные, покрылись лопающимися волдырями, мужик стал судорожно шарить по кровати оторванной рукой. В зале зажегся свет. За бархатной занавеской послышались хриплые голоса. Потом все стихло. Медленно остывая, мы еще сидели, ждали продолжения.
Но вот появилась кассирша с метлой, пошла по рядам убирать мусор. Остановилась возле нас.
– Пардон, месье. Финиш. Финиш. – Увидев недовольство на наших раскрасневшихся лицах, показала на часы. – Шнель! Шнель!
– Вот сволочи. Бортанули, – не удержался Анатоль.
Тетка не уходила, стояла рядом, скрестив руки на обвислой груди.
– Финиш, месье, финиш. Пардон... И-ди-те к е-ва-ной мамке. Шнель! – Выдала весь свой стандартный запас.
Анатоль не стал ее поправлять, толкнул меня к выходу.
– Пойдем. Ничего им не докажешь. Не хватает еще сегодня попасть в полицию.
Возвращались молча, мысленно восстанавливая в памяти так неожиданно оборвавшуюся любовную сцену. Полураздетые девицы, прогуливающиеся у красных фонарей, сулили продолжение сюжета. Их элегантно одетые сутенеры преграждали путь, хватали за рукава.
– Русиш? Русиш матрос хочет девочка. Свежий. Все делает. Не дорогой.
Не объяснишь же им, что мы живем по инструкциям, и так уже заметно отклонились от правильного курса. А если это где-то просочится – чуть приоткрывшаяся дверь в мир, полный сказочных соблазнов, захлопнется для нас надолго. Может, навсегда.
В номере Анатоль разлил остаток водки по стаканам.
– За успех нашего безнадежного дела.
– Ты это про что?
– Так. Просто моя любимая поговорка.
Он все еще пребывал в напряжении, и я подумал, не открыть ли вторую бутылку, что лежала в чемодане. Под это намерение даже придумал тост, мол, сегодня мы стали друг другу еще ближе. Но в этом было что-то двусмысленное, слишком интимное, такое, что лучше держать при себе.
Между нами девочками (это одна из присказок Анатоля, наряду с такими, как «мясная белочка», «у вас упало», «пора бросить в клюв», «не играет никакой рояли», которые вдруг всплывают в памяти и мне кажется, что он где-то рядом), так вот, между нами девочками о нашей тайной вылазке никто тогда так и не узнал. С годами же, что удивительно, этот незначительный фрагмент в мозаичной картине жизни так и не потускнел, и я часто ловлю себя на мысли, что даже много лет спустя, нет-нет, да и представишь себя этаким героем на любовном ринге.
Мое выстраданное решение не откладывая и всерьез заняться изучением английского языка скоро утратило свою актуальность, поскольку Анатоль, никогда больше не оставлявший меня в гастролях без присмотра, смело и все с большей легкостью преодолевал языковые барьеры.
В квартетной упряжке он был самым молодым и выносливым. Я же, как и свойственно большинству альтистов, старался держаться в тени, быть ему опорой на сцене, не возникать без надобности. Таков инструмент по своей природе, потому издавна от композиторов и скрипичных мастеров нет к нам, альтистам, особого почтения. Туда же и писатели. Скрипачи да пианисты и в кино, и в романах. А где вы видели героя, играющего на альте? Вот разве что «Альтист Данилов» да «Соло для альта». Звучит, правда, заманчиво, с чего бы это вдруг?
Не многие из нас решаются в одиночку, закусив удила, скакать наперегонки с традиционными солистами – скрипачами, пианистами, виолончелистами, к вершинам славы. По пальцам можно перечесть. Да и то не всегда им это удается. Помню выступление Баршая в Киевской филармонии. Пот лил ручьями. После «Чаконы» Баха – на сцене целая лужа. Публика вся исстрадалась. Потом, правда, отдохновение – Моцартовская «Концертная симфония». Но зато – какой прекрасный квартетист, камерный дирижер и композитор. А вот Башмет – совсем другое дело! Тот вообще двужильный. И классика, и джаз… А какие программы! Все ему подвластно. Но это, конечно, исключение. Другие сколько бы не пытались идти по его стопам, не удерживались, срывались, сваливались на полдороге.
Обычно альтист это уже и соответствующий характер. С удовольствием играешь роль второго плана, можешь расслабиться, глазеть по сторонам, с любопытством отмечая как то один, то другой из пристяжных, бегущих в одной упряжке, вдруг вырывается вперед, желая обратить на себя внимание. Привыкаешь не только на сцене, но и в жизни следовать за лидером, наблюдая ее как бы со стороны. Оно и безопасно. Едешь, к примеру, после концерта по ночной дороге, пристраивайся к кому-то, держи дистанцию. Случись что впереди, выскочит олень под колеса или пьяный бомж перегородит дорогу, всегда успеешь притормозить.
Анатоль… Вот кого мне действительно не хватает!
В оркестрах, где, я часто играю спустя много лет, в каждой новой программе за моим пультом – другой партнер, Наперед знаешь, что будет спрашивать. Where are you from? How long have you beеn in America? Do you live in Savannah? А дальше пойдет грузить информацию о себе. Тут уже ловлю только отдельные слова, поддакиваю: «Ее», «О, ее!», «Really?» Гадаю, где это «Really» будет к месту, пока сосед, наконец, не поймет, что я давно где-то потерялся. Еще хуже, когда, бывает, едешь на репетицию или концерт вместе с дирижером и целый час по дороге он пытается втянуть тебя в беседу на разные темы. То вдруг взрывается здоровым американским смехом, то что-то спросит и ждет, а ты не знаешь, какое междометие применить, чтобы не попасть впросак.
Понимаю. Назрело. Что-то надо с этим делать, проявить характер, а то и там, куда скоро призовут, вдруг, не говорят по-русски. Начнут расспрашивать, куда, мол, желаю определиться, в какие сообщества и сферы. Буду отмалчиваться – упрут черт знает куда. Потом ищи-свищи.
* * *
В Саванском Технологическом несколько классов по изучению английского языка – English as a Second Language – для иностранных студентов разной степени подготовленности. Могу гордиться: определили во второй уровень. Первые дни чувствовал себя белой вороной в стае весело щебечущих вьетнамок, кореянок, мексиканок, островитянок. Джованна. Мариэлла. Сониа. Лили. Ненита. Бивиана. Все бойко говорят по-английски, но с таким акцентом, что трудно что-нибудь понять. Их это нисколько не смущает, я же стыжусь каждого неправильно произнесенного слова.
Немолодая уже француженка, ведущая наш класс, подбадривает, мол, ничего, это скоро пройдет. Француженка… Где я мог с ней встречаться? В далеком Киеве? В Париже?
Что ни день – новые наряды и все под девочку. Шутит, заразительно смеется вместе со всеми, словно хочет забыть, сколько ей лет, не вспоминать, что не прошло и месяца, как оказалась в госпитале с сердечным приступом и последнее, о чем думала, – как же ее девочки будут без нее.
Я замечаю, как она с особой нежностью принимает каждую вновь прибывшую в класс, всем старается помочь, вникает в их проблемы, радуется успехам. Меня тоже не обходит вниманием. Проходя мимо, то тронет за плечо, то улыбнется.
Но что за блажь? Мне уже мало делить с каждым ее расположение, и почему бы по прежней привычке не приукрасить чем-то экстравагантным эти трехчасовые утренние экзекуции во всегда холодном классе? Благо, для американцев улыбки – это почти всегда мелкая разменная монета.
Выбрав момент, застав ее врасплох, бросаю недвусмысленный взгляд, как монету в игральный автомат, и с нетерпеливым любопытством жду, что получу в ответ.
Вдруг слышу, будто кто-то ударил в гонг. Все ближе, все настойчивей, словно зовет на ринг в последний раунд любовных игр...
Пардон, мадам. Я извиняюсь. Это шутка.
Я отступаю.
Растворяюсь в нестройном хоре голосов, разучивающих веселую детскую песенку.
It`s raining, it`s pouring.
The old man is snoring.
Rain, rain, go away.
Come again some other day[2].
Саванна, 2012
Неугомонная
Взгляд настороженный, следящий, все подмечающий. Готова в любой момент к отпору, если покажется, что кто-то, пусть невзначай, шутя, заденет ее достоинство.
Сейчас, когда ей уже под семьдесят, она вправе поступать, как хочет, жить для себя. Отпахала...
Вспомнить хотя бы детские послевоенные годы. Окраина белорусского местечка. Безотцовщина. Мать с раннего утра на работе. Четверо детей. Зинка вторая по старшинству, всегда на подхвате. На ней и сад, и огород, и присмотреть за младшенькими, чтобы куда не влезли. Старшая ничем таким заниматься не торопится, все хитрит и в школе чуть не каждый день, хоть должны ходить туда по очереди. Приспособилась. Забросит с вечера портфель за туалетную будку в конце двора, оттуда огородами – не уследишь. А подходит время собирать урожай, кому же, как не Зинке, самой расторопной, мариновать, солить, закручивать банки, варить повидло и варенье, чтоб хватило всем до следующего лета. Какая уж тут учеба? Бывало, намотается, свалится в траву между грядок и плачет от обиды. Почему все она? Небо вверху голубое, голубое – целый океан. Тучки как белые кораблики плывут под парусами за горизонт. И ей бы с ними. Куда угодно, только бы вырваться из этого водоворота.
„Зинка-корзинка“ – дразнил ее соседский мальчишка Фимка. В детстве она упала с груши, после чего почти остановилась в росте и только раздавалась в бедрах. К пятнадцати вполне сформировалась. Невзрачная, маленького роста, она с грустью сознавала, что в скромном наборе женских ее достоинств, если и есть что-то неотразимое, так это то, что мощно выпирало с боков и сзади. Убеждалась в этом не раз. Бывало, увидит как у Фимки во дворе собираются дружки – бежит в огород, будто что-то пропалывать, ходит между грядок, наклоняясь к самой земле, нарочно поигрывает бедрами. Видела краем глаза, как они роем срывались со своих мест, облепив забор, жадно смотрели.
– Зинка! – кричал Фимка. – Зинка! Покажи, что у тебя в корзинке!
Она может и показала бы, если б он был один. Не жалко. Широкоплечий, с пышной вьющейся шевелюрой, из уличных ребят самый сильный. Еще и на гитаре играл. Тогда и подумать не могла, что когда-то судьба сведет их...
Старшая сестра всегда была начеку. То ли из ревности, то ли из зависти, что не может себе позволить подобные вольности, неожиданно появлялась на пороге, прогоняла ребят:
– Ну! Чего повыставлялись? Бесстыдники! Зинка, иди в дом!
Фимка уехал по комсомольской путевке в Ленинград работать плотником в строительной конторе. Тогда только начинали возводить в стране знаменитые «хрущевки». Каждому из приехавших по контракту выделяли жилье: одиночкам – общежитие, женатым, через короткое время, – комнату в общей квартире, если с детьми – даже отдельную, двухкомнатную.
В конце лета Фимка приехал на один день с намерением с кем-то из своих оформить брак. Обеим, ей и сестре, без всяких сантиментов, сделал предложение, мол, дело срочное, не терпит, пусть разбираются между собой. Утром ждет ответа.
Всю ночь не спала. Думала, старшая и тут не уступит, возьмет свое. И как же неожиданно и необъяснимо было, когда та уступила. Отдала даже сапоги и вязаную кофту, собирая ее в дорогу. Несколько банок старого урожая, сколько могли вместить, погрузили в уже отслужившую детскую коляску и... укатила.
Ее неожиданный возлюбленный, пока все утрясалось, казалось, не проявлял к ней никакого интереса как мужчина. Несколько дней продержал в каком-то старом доме на окраине города, где хозяйка сдавала койко-место прямо под лестницей. Потом устроил в мужском общежитии, где был прописан. В комнате четыре мужика. Кто-то уходил в ночную смену, и она, не раздеваясь, спала на его кровати.
Когда получил, наконец, отдельную комнату в двухкомнатной квартире, устроили новоселье. Сидели вдвоем на сложенных на полу в углу четырех матрацах. Немного выпив, он пел под гитару блатные песни и вдруг, прервавшись на полуслове, навалился как медведь, подмял под себя, железными руками стал тискать как мягкую игрушку. Она не сопротивлялась, прикрыв глаза, ждала, когда горячая волна накроет их обоих.
Рождение первенца не заставило себя ждать. А за ним и второй – не убереглась. Жизнь снова притопила. Дни и ночи напролет как белка в колесе. Что ж, ей не привыкать. Выдержала. Устояла.
Когда немного отпустило, решила, надо бы пойти учиться, но все откладывала. Денег на жизнь едва хватало. Чтобы поддержать мужа, пока дети в саду, устроилась на швейную фабрику вышивальщицей. Но что это были за деньги! Все мысли о том, где бы еще подработать.
В маленькую восьмиметровую комнату их квартиры вселили подельника мужа Яшку. Он через месяц женился, а через полгода у них родилась двойня. Зина успокаивала себя: ничего, жизнь скоро наладится, соседей отселят, комната останется за ними, заживут. Но очередная комиссия решила: крыша есть над головой, свет, газ – жить можно. Надо еще потерпеть.
Надо еще потерпеть немного, повторяла она мужу, но он ее не слушал. Сидя на табурете в тесной кухне, пил прямо из чайника обжигающий нутро, только с огня, крепкий чай и, пытаясь пробить в стене сознания брешь, старательно искал выход, куда можно с большей пользой направить свою недюжинную силу.
По выходным подрядился на рынке грузчиком у мясников. Таскал на себе к прилавкам целые туши, присматривался, как там ловко орудуют ножами и топором. Отделят вырезку – сразу под прилавок, наверх – отбивные, на гуляш, на суп. Голяшку оставляют – кто-то может взять целиком. К нему скоро привыкли. Оценили. Один даже пообещал взять его в напарники, если окончит курсы продавцов.
Тогда-то он и объявил ей свое окончательное решение сменить профессию. Она же, чтобы не потерять крышу над головой, оставит фабрику и перейдет работать в его контору.
Испугалась. Она строитель? Пыталась сопротивляться. Хотела даже все бросить, забрать детей, уехать домой, в Белоруссию. Но он был категоричен, не терпел возражений. Чуть ли не силой отвел в контору. Управляющему она, видно, пришлась по душе. Успокоил: зачислит маляром-штукатуром, но первое время, пока присмотрится, будет выполнять легкую работу, на складе, по снабжению.
В день первой зарплаты не сразу сообразила, откуда такие большие деньги. Ей вежливо объяснили, вроде того, что в бухгалтерии так легче «подбивать баланс». Лишние будет отдавать, мол, так везде практикуют. Ей же от руководства благодарность и особое доверие. Когда в конце разговора напомнили, что об этом не надо распространяться, хотела расспросить поподробней, что значит «подбивать баланс», но вовремя сдержалась. Пока не знаешь, легче держать в секрете.
Было тревожно замечать косые взгляды работниц. Судачили за спиной: сидит в чистом кабинете, а получает больше сварщика. Легко вздохнула только когда упросила начальство отпустить на объект. Хоть эта таинственная чехарда с деньгами еще продолжалась, но девчонки в бригаде, которым по строгому секрету рассказала, только посмеялись: молодая еще, жизни не знаешь, они тоже через это проходили.
Строительный комбинат, где она начинала, выполнял работы нулевого цикла. Рыли котлованы, забивали сваи, заливали фундамент, возводили опалубку. Что бабы, что мужики – без разницы. Грубые комбинезоны, руки в ссадинах и мозолях. Им и заделывать алебастром дыры в подвалах, и красить трубы, а при авралах и заливать бетонные полы в теплоцентрах, укладывать асфальт и многое еще другое. Уставала смертельно. После смены, бывало, только одна мысль, дотянуть до дома. А тут еще по дороге надо зайти в магазин, забрать детей из сада, что-то приготовить к ужину. Бывало, сядут за стол, всем разложит по тарелкам и вдруг отключится, провалится куда-то. Фима тормошит:
– Зина, иди проспись. Пацаны вымоют посуду.
На новом месте, в Главном Строительном Управлении, куда ее перевели, первые дни замещала ушедшую в отпуск сотрудницу отдела кадров. Все же администрация. Работа чистая. Здесь уже и маникюр, и прически, и модные босоножки на высокой танкетке. Можно, мягко покачиваясь, пройтись по коридору, не скрывая под грубой робой свои удивительные формы, заметить иногда недвусмысленные взгляды.
Но это ее не долго радовало. С трудом дождавшись возвращения отпускницы, снова попросилась на стройку. Среди грубоватых веселых девок и уже не молодых баб чувствовала себя уютно. Быстро перенимала их навыки, умение работать шпателем, кистью, маклавицей, училась без затеков «отводить линию», подбирать колер. Но главное, не приходилось прятать глаза, когда расписывалась в ведомости, получая зарплату.
Фима с курсами не торопился. Думал, что если не в самом Ленинграде, то где-то поблизости можно устроиться и без учебы. Основное уже схватил. А тут подвернулось: в Гатчино на перроне познакомился с Ниной Ивановной. Разговорились. Узнав, что он столяр и плотник, попросила что-то отремонтировать в ее хозяйстве. Дом совсем рядом. Огромный запущенный двор. В сарае – два поросенка. Чем не случай? Уговорит тетку построить на участке хлев для свиней, снимет у нее комнату, чтоб не мотаться в город. И ей, если что, подсобит.
Та сразу согласилась, но оговорила: столько-то за комнату, за свет, еще какие-то проценты с каждого поросенка после продажи.
Не торговался, рьяно принялся за дело. К сараю хозяйки пристроил просторный хлев, отдельно под навесом выложил печь с вмонтированным в нее списанным из воинской кухни большим котлом. Еще, по случаю, приобрел старый мотоцикл с коляской. Пристроил в нем бочку для отходов. Собирал их по вечерам на задворках овощных баз, по мусорникам возле ресторанов и столовых. Все это потом перебирал руками, чтоб не попалось ни консервной банки, ни битого стекла, добавлял комбикорм и всю ночь варил.
Наконец, его воспитанница Матильда принесла шесть поросят. Пригласил даже ветеринара, сам принимать роды побоялся. Как-то среди дня заглянул за перегородку, а одного не хватает. Сожрала! Пришлось всех отделить от нее, кормить из бутылок. На субботу и воскресенье Зина с детьми приезжала помогать – чистить хлев, готовить корм. Потом детей было не отмыть. Жаловались: в школе от них носы воротят.
Зато, когда приходило время резать поросенка, – сразу праздник. Домашняя колбаса, кровянка, жареная печенка с луком. А сколько друзей! Слетались, как осы на мед. Кто с бутылкой, а кто и так. Нина Ивановна охотно подливала, своего, домашнего. Потом, при расчете, все это припомнила.
Когда в конце года подсчитали доходы и расходы, вышло, что работали впустую. Фима не мог в это поверить, несколько раз пересчитывал, искал ошибку. В сердцах махнул рукой:
– Ну, ничего! Забьем Матильду. Купим двух других. Разведем кур. – Перевернул листок с расчетами, стал рисовать курятник.
Зина не выдержала:
– Что ж это мы с детьми все лето говно выгребали?! За так? Лучше бы съездили к матери в Белоруссию отдохнуть... Короче, как хочешь, а я больше туда ни ногой!
Он только погрозил ей пальцем, мол, не задевай за больное, знай свое место.
Она и сама потом удивлялась, как решилась ему перечить. Но долго назревавший конфликт не имел продолжения, потому что их соседа Яшку с семьей вдруг отселили, и Зина превратилась, наконец, в обладательницу отдельной квартиры, в то время как совсем недавно казалось, что это уже край и от жизни нечего ждать. Закончилась, как сама говорила, ее «половая жизнь», когда ребята спали «валетом» на одной кровати, а она с мужем все так же на двух узких матрацах в углу комнаты. То есть, закончилась не сразу, конечно. Сначала купили детям вторую кровать. Сами же, по настоянию мужа, перешли в освободившуюся комнату. Перетянул туда оба матраца, прикрутил на дверь щеколду, достал из кладовки красную лампу в виде совы. Не спали до утра. Очень старалась быть ему послушной. Осторожно пыталась уговорить отказаться от его фермерской затеи так далеко от дома, особенно теперь, когда они стали счастливыми владельцами отдельной квартиры. Видно, это подействовало, потому что он реже стал ездить в Гатчино, а скоро узнала, что пошел на курсы продавцов. Уже через год получил место на Центральном рынке.
В те трудные годы, когда возле гастрономов выстраивались длинные очереди за тощими до синевы цыплятами, а в мясных отделах с боем можно было купить говядину только третьего сорта, где по установленной кем-то норме половина обрезков и костей, можете себе представить, что значит «мясник на рынке». Первый человек! К нему, к кормильцу, на поклон и оперные дивы, и парикмахерши, и профессора, и всякие солидные чинуши. Соседи по прилавку наставляли: учись разбираться, кому угождать, что и для кого придерживать, подбирай нужных людей, если хочешь быть хозяином жизни. Появились постоянные клиенты, важные персоны, для которых у него под прилавком всегда было припасено. Не обижал и старушек-побирушек, поджидающих, когда он принесет из холодильника тяжеленную тушу, величиной с него самого, начнет разделывать. Весело посвистывая, как циркач, ловко орудовал длинными ножами, рубил без промаха острым как бритва топором, аккуратно раскладывая по рангам: вырезка к вырезке, отбивная к отбивной, куски побольше – на жаркое.
Жизнь кардинально изменилась. Теперь она могла бы бросить свой нелегкий труд, заняться чем-то другим. Но уже втянулась. Нравилось, что лучше других умела подбирать колер, мастерски «отводить линию», работать с эмалью. Про учебу уже не вспоминала. Сама могла кого угодно научить. В выходные, пока муж на рынке, возила детей в Пушкино, Петергоф, Павловск смотреть царские дворцы. Все удивлялась: зачем им столько всего, да еще голые мраморные бабы кругом. Больше присматривалась к тому, как в палатах подобраны цвета, какая лепка на потолках, ручки на дверях. Хотелось бы что-то наподобие такого и для себя. Конечно, без лишней роскоши, но чтобы добротно, на долгие годы.
Когда в конторе предложили взять дачные участки, обрадовалась. Будет возможность приложить свое умение. К тому же, истосковалась по земле. У дома высадит цветы. Весь участок – под огород. Соберут урожай, закрутят банки, чтобы хватило до самой весны.
Три года, каждый свободный день – на даче. Все, до последнего вбитого гвоздя, своими руками. Когда закончили, как водится, собрали всех соседей. На столе всего в избытке – и овощи, и мясо всех сортов. Славно посидели.
Тут бы уже и расслабиться, пожить в свое удовольствие, так нет. От сестры пришло письмо: мать, всю жизнь проработавшая кондуктором в междугородних автобусах и в бедности вырастившая четверых детей, подала на выезд в Штаты, получила разрешение и теперь хочет собрать там всю семью. Всех дочерей, с мужьями и детьми. Ей, мол, немного уже осталось, и она хочет видеть всех при себе счастливыми в свободной стране Америка.
Зина несчастной себя не чувствовала. Наоборот. Семья в достатке. На работе – первая в бригаде. Ежегодно получает от своего профсоюза бесплатные путевки в санатории и даже один раз в Болгарию (правда, не без препятствий по причине несоответствия пятой графы). Муж уже бригадир на рынке. Упрям только. Не хочет поговорить с кем-то из тех, кому регулярно подкидывает из-под прилавка, чтобы старшему, способному ученику, дали отсрочку в военкомате для поступления в институт. Пошла сама, подкараулила, в мохеровый шарф, что вязала для мужа, спрятала прилично денег и, хотя оно как бы и не к сезону, уговорила взять. Помогло. Но первый же экзамен, видно, по чьей-то указке в связи с известной причиной, был провален. Сестра торопила: «Давай, решайся, пока пускают. Хотя бы ради детей. Все наши уже там». Сыновья тоже в один голос. Америка! Америка!
Фима – ни в какую. Стал раздражителен, капризен, чаще напивался. Самой тоже жизнь уже не в радость. Ночи напролет лежит без сна, прикидывает: как это, бросить все, куда-то ехать, где все чужие, незнакомые.
Решение пришло внезапно, когда подруге по бригаде сообщили, что сын, призванный весной, погиб во время учений.
В контейнер загрузили китайский сервиз, чешскую люстру, еще много такого, что потом вовсе не пригодилось. Стекло все разбили по дороге. Мелкие же хозяйственные предметы – машинка для закручивания банок, три десятка новых крышек, сито, медный таз для варенья, в новом месте не прижились. Служили только напоминанием о прошлой жизни.
Когда летела в самолете, их разъединили. Сидела одна рядом с иностранцами. Язык незнакомый, да и самолет какой-то чужой. Всю дорогу промучилась – не знала, как спросить, где у них туалет. Видела, как то один, то другой заходят в какую-то «лабораторию» (lavatory), но так и не догадалась.
В Шарлотте на них смотрели как на дикарей. Все в футболках, шортах, а они в кожанках, в сапогах с голенищами...
Время, когда в Саванне эмигрантов из Союза встречали как героев, давно прошло. Интерес к ним был уже не в моде. Мало того, те, кто прибыл с первой волной, смотрели на новичков свысока. Мы, мол, уже американцы, и вы нам тут только помеха. Без языка, без средств к существованию. Ответственная в еврейской общине за прием и адаптацию новеньких, бывшая комсомольская активистка из белорусской глубинки, а ныне усердная прихожанка ортодоксальной синагоги, видя их беспомощность, с издевкой наставляла:
– Мы вас приняли, дали мебель, где жить. Все теперь должны работать, чтоб не сидеть у нас на шее. Старые? Больные? Ищите легкую работу.
Позвала Зину в свой кабинет:
– Завтра поедешь проходить интервью в одной фирме. Вот адрес, телефон.
– Что я должна там делать?
– Тебе скажут. – И с улыбочкой. – Не забудь принять душ, подмыться.
Вот гадина, подумала, но не ответила, сдержалась. Взяла старшего с собой, чтобы переводил. Оказалось, там ищут секретаршу отвечать на телефонные звонки...
Ну, не издевательство ли? Запомнила надолго.
Работу все же вскоре нашла. Свое. Родное. Частная контора по ремонту домов. Платили по самой низкой ставке, но ребята в бригаде приветливые, помогали осваивать язык, подвозили на работу, пока не было своей машины.
Муж первое время рвался уехать обратно, но потом смирился, нашел себе товарища по духу, тоже ленинградца. Вместе на рыбалку по выходным. По четвергам, после работы в ресторане, где резали салаты, мыли посуду, – в парилку. После бутылки бренди хриплыми голосами пели песни, вспоминали, как были молодыми.
До пенсии он не дожил. От давней привычки пить чай прямо с огня, видно, что-то повредилось внутри, и казавшийся таким крепким, будто выкованным из железа, организм стал быстро сдавать. Сгорел за пару месяцев. Последняя неделя жизни была мучительной, и Зина от него не отходила, как могла старалась облегчить страдания, постепенно привыкая к мысли, что потеря неизбежна. Когда же это произошло, трудно переживала, не знала, не понимала, чем можно заполнить образовавшуюся внутри пустоту, в ком искать опору.
Дети разъехались по большим городам, где легче было с работой. Старшая сестра сама нуждалась в поддержке. Болезни одолевали. Стала нетерпима, чуть что не так ей скажи – замкнется, неделями может не разговаривать. Младшие? Им тоже не до нее. У каждого свои заботы. Всегда торопятся. Позвонит им с утра, спросит, как, что, куда, зачем, – сразу дают понять, мол, не ко времени. Пообещают перезвонить. Ждет, ждет звонка. Не выдержит, напомнит о себе.
Немного отлегло, когда однажды, наводя порядок в гараже, в одной из коробок нашла целую кипу журналов «Playboy». Вспомнила: муж с дружком частенько там уединялись. Думала, возятся с машиной. А они... Что уж теперь. Сама, видно, тому виной – не очень-то старалась разнообразить их любовные утехи, да и стеснялась – не шлюха ведь, жена. И все же стало обидно, что невольно разделяла его страсть с десятками других, хоть и не настоящих. Закрыв коробку, вынесла во двор и, разложив костер, в порыве запоздалой ревности, кремировала всех их сразу.
И вот тогда, может, впервые в жизни, почувствовала себя свободной. Что меня, подумала, держит на привязи? Одна. На пенсии. Денег на поездки подработать – не проблема. Здоровье позволяет. Весь мир передо мной.
В русскоязычных газетах масса предложений. Индия. Непал. Италия. Нидерланды. Мексика. Египет. Конечно, Индия... Или Египет?.. Но какие цены на путевки!
Лето. Жара под сорок, а она хватает любое предложение подработать. В домах без кондиционера, на солнцепеке. По десять, двенадцать часов в день. Возвращалась домой, едва держась на ногах, влезала в ванну и часто прямо в ней засыпала. Раз чуть не захлебнулась.
О своем решении начать путешествовать – никому ни слова. Еще сглазят. Сестра, узнав об этом в день отъезда, пожав плечами, с деланным равнодушием спросила:
– Чего тебя туда несет? Еще такие деньги...
Но в аэропорт отвезла и, прощаясь, даже просила быть осторожной, беречь себя, не забывать, что годы уже не те.
После возвращения Зине не терпелось устроить семейный вечер. С гордостью первооткрывателя демонстрировала два толстых альбома фотографий. Голубой «Я в Лондоне». Розовый «Я в Париже». На снимках памятники и дворцы – только фон. Она везде на первом плане. Кому-то машет ручкой. Привет!
Но, как ни странно, собравшиеся в большем восторге от ее блинов. Не понимают, что только там, где каждый день меняют декорации, можно еще пожить, придержать быстро убегающее время.
Через полгода Зина снова в самолете. За горизонт, подальше от рутины жизни. В новых альбомах – она в седле, на верблюде, на слоне, летит на вертолете над Эверестом, гладит ручкой купол Тадж-Махала, играет в казино Монте Карло, шлет всем привет с вулкана Этна.
После каждой поездки – новые друзья. Часами она на телефоне. Разговоры, как в сериалах, так, обо всем понемногу: что у кого, где, куда, как, почем. Есть среди них и американцы. Не важно, что часто коверкает слова. Они ее понимают. По праздникам заваливают открытками с набором стандартных поздравлений.
На карте мира, что висит у нее на стене, все больше приколотых булавками миниатюрных американских флагов. Улыбаетесь? Напрасно. Вы видели Ниагару в зимнем убранстве? А гремящую Викторию с восходом солнца? Или грандиозные водопады Игуасу, что на границе Аргентины и Бразилии? Знаете, где лучше делают массаж, на Мальте или в Китае, в Японии или в Индии? А что вы на себя надеваете? В Европе такое давно не носят. А что это вы едите? Разве не знаете, что это уже вчерашний день?
Так что с ней будьте поосторожней, не то отбреет по-русски, по-простому. Она теперь такая. Для нее жизнь только набирает обороты.
А сколько еще надо успеть, сколько впереди неосвоенных, неисхоженных городов и стран, где можно оставить свой след, так сказать, приобщиться к вечным ценностям культуры.
Привет!
Приветик!
Саванна, 2012
[1] (Вернуться) Рассказы взяты из книги Ю.Холодова «Откровения мизантропа», которая выходит в издательстве «Вест-Консалтинг» (Москва) в 2012 г.
[2] (Вернуться) Дождь льет стеной, как будто ночь.
Старик храпит… Учиться лень…
Дождь, дождь, уходи прочь!
Придешь к нам снова в другой день.
|
|
|