| ПОЭЗИЯ | Выпуск 8 |
|
* * * В. Надоели бесконечные повторения. Что такое настоящая новизна? Первая любовь. Первое стихотворение. Впервые увиденая страна. Но мчатся годы, ушами прядая; порой оглянешься – Боже мой! Похожи любовь третья и пятая, не говоря уже о седьмой. Стихи становятся всё изощрённее, словно бельгийские кружева. Но если убрать покровы иронии, остаются стёршиеся слова. А что происходит с чужими странами? Возвратишься, схлынет напор суеты, и на снимках не покажутся странными одинаковые соборы, замки, мосты. Редко кому дано озарение, когда новизной бросают в дрожь единственная любовь, последнее стихотворение, место, где каждодневно живёшь... Сентябрь 1999 * * * Леониду Черкасскому Стали на склоне судьбы двуязыки, будни её – не круиз и не тур: не объяснить проживанье на стыке двух географий, религий, культур. Слишком уж многое выглядит скрытым, словно плывёшь и не чувствуешь дна. Не сочетаются с чётким ивритом русской просодии полутона. Глупо, однако, насупливать лица: что уж не так происходит с тобой? Разве любая судьба не двоится белым и чёрным, как столб верстовой? Нашему времени мы не владыки, но ведь не скажешь – особая стать: все на земле проживают на стыке жизни и смерти, так что же роптать? Апрель 1999 * * * Игорю Герману Бромпортрет, йодоконт, унибром – тех названий уже и не помнят. А ведь ночь напролёт с фонарём в темноте занавешенных комнат пролетала! Манил и томил проявитель в ребристой кювете, и нездешний таинственный мир колыхался в оранжевом свете. Там, конечно, отсутствовал цвет, но ведь цвет – это только потеха; нецветные пейзаж и портрет нас учили искусству оттенка: если можно домыслить цвета, значит, запахи можно и звуки, и не всё во вселенной тщета, и не всё убоится разлуки. Эти карточки не для потех – мы затем за собою их возим, чтоб порою домыслить и тех, кто при съёмке отсутствовал вовсе. Пожелтевший от времени хлам, где, казалось, все песенки спеты, – но черты, незнакомые нам, проступают сквозь наши сюжеты. Май 1998 Январь девяносто второго Озябшей рукой за спиной по скамейке пошарить – безлюдный и строгий, заснеженный парк за спиною, – слепить из подмокшего снега увесистый шарик и всласть запустить в деревянный забор предо мною. И этим движеньем – слепым, безоглядным, нелепым, уж раз невозможно открытыми миру строками, – сказать на прощанье: по горло я сыт вашим хлебом, и вашею лаской, и вашими в душу плевками. Кому говорю и какая нужна тут ремарка? – единственный зритель, я сам и актёр поневоле на призрачной сцене холодного гулкого парка – актёр поневоле в никем не написанной роли. В ней смысла немного, и действие длилось бы чинно, когда б не на досках внезапные белые пятна, – но надо ж хотя бы себе указать на причины, зачем я из белой зимы ухожу безвозвратно. Ещё я и этому небу, и снегу подсуден, ещё я с собой не в ладах до прощального рейса.. А парк за спиной молчалив и опасно безлюден, и пальцам озябшим нескоро ещё отогреться. Август 1999 * * * Что мы знаем о жизни? Какие-то жалкие крохи. Мы едва отошли от неявной начальной черты. Дни сплетаются в годы, а годы – в века и эпохи; жизнь любого из нас – просто промельк среди темноты. Вот вершины в снегу. Вот кишащие гадами грязи. Вот прибой ударяет о скалы тяжёлой волной. Миллион миллионов явлений, событий и связей; повлиять на судьбу – предостаточно даже одной. Нам неведомы сроки, неведомы средства и цели. Что единственный путь в миллиардах запутанных трасс? Может быть, потому мы с тобою и живы, и целы, что печальный раввин помолился однажды за нас. Вот созвездия в небе. Вот веток сплетенье густое. Бесконечную суть не объять ни умом, ни душой. Наше дело – пахать, и зерно совмещать с бороздою, и снимать урожай на делянке своей небольшой. Январь 2000 * * * Ты однажды возьмёшь и приедешь в страну, где родился и жил так долго, не потому, что взяла тоска, а скорее из чувства долга. Ты туда приедешь не насовсем – на неделю, туристом праздным, и едва ли не в первый день ощутишь, что решенье было напрасным. В аэропорту ты сядешь в такси, скажешь адрес в автомобиле, но плечами пожмет молодой шофер: видно, имя улицы переменили. Ты в конце концов доберёшься – деньги есть, и час блужданий не страшен, – и не узнаешь знакомый дом, ибо он перестроен и перекрашен. Ты задержишь палец у кнопки звонка, словно у прозрачной преграды, без причины подумав о том, что тебе, возможно, не будут рады; но, все ж позвонив и войдя в свою временную обитель, ты почувствуешь глубоко внутри что-то родственное обиде, потому что, даже закрыв глаза, не сможешь ты не увидеть, что такой долгожданный твой приезд – лишь повод изрядно выпить, что рассказы твои и рассказы их – скопления белых пятен, как если бы общий с рожденья язык внезапно стал непонятен. Будут похлопыванья по плечу, рукопожатья, улыбки, и злого умысла, ясно, нет, как нет и ничьей ошибки, а просто настолько разная жизнь, что дом, именуемый отчим, и все, что было связано с ним, уже не выглядит общим, и объясненья доверить нельзя даже самым просторным фразам, потому что повторно нельзя прожить год за годом и час за часом, а если не восстановить до минут все, что мучило дух и тело, не то что другие тебя не поймут – сам не вспомнишь, как было дело. Жизнь твоя былая и та, что есть, повстречаются на неделю и не смогут слиться в жизнь одну, даже если б и захотели, и вот ты снова в аэропорту, как велит билетная фирма, и как-то пусто: закончен сеанс в кинотеатре повторного фильма. Июль 1998 * * * Вот подробности утра: рыбалка, поход за малиной, чёрный хлеб с молоком, перепрятки, чужой огород – не упомнить всего, – каждый час многослойный и длинный, и картофель в костре, обжигающий душу и рот... Вот подробности дня: встал, побрился, ушёл на работу, возвратился с работы, поел, телевизор включил, на привычные лица смотрел, подавляя зевоту, и глухую хандру монотонно стаканом лечил. Вот подробности вечера: стал собираться куда-то, а куда – позабыл, и нелепо стоит во дворе... Вот подробности жизни: фамилия, имя, две даты, заключённые в скобки, и знак между ними – тире. Январь 1999 * * * Прожив достаточно долго в среде, не совсем безвоздушной, подбить попробуем бабки, сделав начёт и вычет. Придётся признать, что люди в массе своей равнодушны и не придут на помощь, когда это нам приспичит. Впрочем, и мы-то сами точно такие же люди, как те, которые слева, и те, которые справа. Придется признать, что люди в массе себя лишь любят, и ничего не скажешь – имеют на это право. Любят смотреть сериалы и петь банальные песни, верить легендам и слухам, особенно с чудесами... Придется признать, что люди в массе неинтересны – ровно в такой же мере, как неинтересны мы сами. Вокруг, куда ни посмотрим, наблюдения сходны; но чтобы они плотнее были с реальностью слитны, придется признать, что люди изредка превосходны; впрочем, эти же люди наиболее беззащитны. Май 1998 * * * Перед тобой шоссе, где лишь зеленый свет, где нет пути назад и остановок нет, где каждый Божий день – крутые виражи, и если хочешь жить, сноровку покажи. Ты мчишь во весь опор, куда – не знаешь сам, и веры нет ушам, и веры нет глазам, и лишь слепой инстинкт сигналы подает: вписаться в поворот! вписаться в поворот! Ты, начинавший путь за тридевять земель, был молод и упрям и ясно видел цель, а нынче не узнать за стеклами земли, да к чуткому рулю ладони приросли. Еще один вираж! Тебе неведом страх – почти в зенит летит обочина в кустах, выравниваешь крен – и вдруг невдалеке ты видишь: арлекин в нелепом колпаке. Печально он бредет в прозрачной тишине, на конусе звезда и ромбы на спине, и это для тебя – крутые виражи, а для него они – простые миражи. Немолод он и хил, любитель миража, и вовсе не ходок по лезвию ножа, и где тебя гнетет: вписаться в поворот! – он попросту идет, и нет иных забот. Цветной костюм его – традиций торжество, гармонии сродни симметрия его, и лишь бубновый туз, отчётливый вполне, пылает на спине, на левой стороне... Июнь 1999 * * * Воспоминанье брезжит робко издалека-издалека: была железная коробка из-под зубного порошка, в ней ржавый ножик перочинный, наушник, линза и слюда... Но ведь не в этом же причина, чтоб снова приходить сюда? Назад по времени кочуя, места меняя и пути, на самом деле что хочу я в развалах памяти найти? Шоссе, просёлок, дальше тропка, посёлка смертная тоска... Ну да, железная коробка из-под зубного порошка, и в ней лежат полузабыто попавшие в бессрочный плен кусок вонючего карбида, что порождал ацетилен, значок, футбольная таблица за пятьдесят четвёртый год, – и долго-долго эхо длится тех радостей и тех невзгод. А всё-таки чудное войско построчно занимает стих – ведь это всё не вещи вовсе, а лишь обозначенья их. Нет на листе ни грана, кроме названий и меж них пустот, – но в звуке, цвете и объёме мерцает мир миражный тот, мир гладкий и шероховатый, холодный, тёплый под рукой, где есть напевы, ароматы, веселье, горе и покой. Какое мощное барокко берёт начало с пустяка! Была железная коробка из-под зубного порошка – и вот медлительно, не сразу, растёкся город наяву, и в парке вековые вязы роняют рыжую листву, и шпили башен в позолоте осеннюю пронзают ржу, и я, у жизни на излёте, как прежде, мнимостям служу. Июль |
|
|
|