«Лепестки Розы»

[...] ищу его. Извилистыми коридорами блуждаю, заглядывая во все залы, во все замочные скважины, во все зеркала. Ищу повсюду. Прислушиваюсь... Иногда ушей моих касаются нежнейшие перезвоны: будто где-то далеко-далеко ветер колеблет подвески из легкого металла. И я бегу, распахивая дверь за дверью, бегу на этот звон-перезвон, но... В лучшем случае нахожу узорную фарфоровую чашку с не остывшим еще чаем – и я допиваю его; или перо журавля – украшаю им свою шляпу; или золотую клетку с цикадой – отпускаю ее на волю; или медные монетки с отверстиями посередине – даже не прикасаюсь к ним.

Порой, во сне, слышу трогательные напевы хуциня. Гляжу – прямо над моим изголовьем старый Хунь По водит по струнам смычком. Глаза его закрыты, и музыка печальна. Я едва сдерживаю слезы, сердце мое разрывается: нет ничего прекраснее и ничего печальнее в целом мире, чем этот одинокий голос хуциня... Однажды, не сдержавшись, я схватился рукой за смычок... и тут же проснулся. Рядом – ни души, в руке – веточка ивы.

Должно быть, так испытывает меня совершенномудрый [...]

[...] задал ему давно мучивший меня вопрос: можно ли совершенномудрого человека считать великим, а великого человека – совершенномудрым?

На сей раз Учитель почему-то не стал обламывать свою бамбуковую палку об мою спину. Вместо этого он стал уменьшаться в размерах. Он уменьшался так стремительно, что в голове моей закружилась вся Поднебесная со всеми ее царствами, эпохами и династиями... Так совершенномудрый превратился в муравья, а я, палец о палец не ударив, – в великана. Он юркнул в какую-то щель и больше я его не видел.

Задумчивый, я побрел прочь. Лето стояло в разгаре. Был Праздник Прямого солнца, и великие поэты с орхидеями и стихами уходили к тихим озерам встречать рассвет [...]

[...] В часы отдыха совершенномудрый По любит гулять по кромке дождя [...]

[...] потому что тебе хорошо известно мое вечное стремление ко всему прекрасному. Так вот, друг мой, начал я с того, что постелил на полу циновки с узором, напоминающим рыбью чешую, обставился расписными ширмами и возжег курительные свечи – благовония ста смешений – на высоких треножниках в виде извивающихся золотых драконов. Я поставил перед собой дуаньсийскую тушечницу в виде клюва феникса и налил в нее литингуйскую тушь. Потом из сотни кисточек выбрал лучшую – из сюаньского волоса, с нефритовой ручкой, – и разложил перед собой листы яньсийской узорчатой бумаги... О, я был полон наслаждения уже от одного вида всех этих предметов и предвкушал предстоящее занятие каллиграфией. Но главное – мне не терпелось утереть нос этому дерзкому Котомышу Лаврентию Печерскому, который самонадеянно вознамерился соперничать с великой многовековой культурой. Ты ведь знаешь, что старый бессмертный По в совершенстве владеет более чем ста двадцатью стилями письма, и в настоящее время под его руководством я осваиваю «змеиную» и «заячью» каллиграфии. До последнего времени все шло как нельзя лучше. И вдруг завистливый Котомыш дерзнул противопоставить нашей изысканной красоте свою уродливую каллиграфию «участкового врача». А надобно тебе сказать, друг мой, что укоренение такой каллиграфии могло бы вызвать во всей Поднебесной наводнения, засухи, голодомор, эпидемии и, в конце концов, войны. Ну уж нет, этому не бывать! – думал я, беря в руку кисть и окуная ее в тушь, – дракон раздавит жабу. При виде лотоса от злобы зачахнет колючий репей...

В эту минуту явился мой Учитель. Он ворвался подобный вихрю. Он разбросал все, что с такой любовью я расставил и приготовил: расписные ширмы, благовонные свечи, узорчатую бумагу... Он вылил драгоценную литингуйскую тушь прямо на пол! Что же это такое!.. я чуть не плакал от обиды и изумления.

«Не о том думаешь! – сказал совершенномудрый По, нахмурившись. – Пусть листья древесные служат тебе бумагой, а вместо туши – сок полыни...» [...]

[...] Ну никак не давалось мне постижение этих двух заколдованных иероглифов. Девять кистей стер я до основания, раз за разом перенося на листы рисовой бумаги каждый из них. И, вероятно, длилось бы все это бесконечно, если бы внезапно потемневший взор мой не был озарен роскошным выездом Императора в сопровождении многочисленной свиты. Носилки под зонтами, пагоды на колесах, сияние шелков и парчи, сполохи вееров и цветов, смешливый смех мужчин и женщин и речь их, похожая на перезвоны колокольцев, на гудение гонгов: цзин... цзин-чжоу... дянь-цзин... чжао-чжоу-цзин... И над головой – небо, подгоняемое ветром, несется как стремительная река.

Идя по следам расстаявшей за горизонтом процессии, можно собирать прямо на дороге целые пригоршни изумрудов, жемчугов и бирюзы, драгоценные браслеты, головные украшения, туфли и мешочки с благовониями, чайники с недопитым вином, фарфоровую посуду и отломанные веточки ивы в знак прощания, трещотки из сандалового дерева и нефритовые флейты, записные книжки бицзи и даже императорские указы...

Пробудившись, я еще несколько дней благоухал ароматами, которые источали придворные императора [...]

[...] Жизнь моя и моя смерть кормят друг друга.

Я же – сам по себе – учусь насыщаться зарей.

В этот раз совершенномудрый По явился на исходе лета. Он сидел верхом на ослике. В руке – зонтик из лепестков лотоса, за спиной – долгие версты тишины и безлюдья.

Поравнявшись со мной, он слегка придержал ослика, закрыл глаза и молча произнес: «Когда, наконец, ты почувствуешь, что твое одиночество больше тебя самого, неизмеримо больше, – ты начнешь возрастать до его размеров».

Бессмертный По открыл глаза – и я тут же исчез.

Я так и не успел понять, друг мой, к кому обращался он: ко мне, к самому себе, или к ослику? [...]

[...] Милый друг мой, Адорнас!

Сегодня, в седьмой день луны, просушиваю в саду книги, дабы книжный червь не завелся.

Извини, что так долго не давал о себе знать. Не было сил взять перо в руки, так болели они, а особенно пальцы. Да и все тело до сих пор ломит. Ничего удивительного! Совершенномудрый неустанно занимается моим воспитанием, дабы мне поскорее войти в «праведный плод», и, надо сказать, изрядно преуспевает в этом. Ох и достается же мне от его палки из пятнистого бамбука с реки Сян! Это весьма красиво, но больно. Соцветие синяков, подобное тому, что украшает мое тело, редко встретишь в мире смертных. Они переливаются, как перья зимородков на головных уборах красавиц. При этом нужно еще задерживать дыхание и стараться бесконечно длить «аромат книги». И очень важно, чтобы зрачки мои ясно блестели. Друг мой, ты когда-нибудь кричал криком обезьяны?.. Я кричал. И во мне рождалась тоска по родине.

Так что не взыщи за корявый почерк: с перебинтованными пальцами – сам понимаешь, не до каллиграфии.

А пока проветриваются книги, пью силянчжоуское виноградное вино, тоскую по сердечному другу и слагаю эти печальные стихи:

[...] Дождь – лучший повод к вину, стихам и молчаливым беседам. Кто навещает тебя в непогоду, когда за окном темная ночь, и бушует ветер знобкий, и кричат городские обезьяны – тот посланник небес, твой лучший друг.

[...] Там все реки с запада на восток текут. Учусь жить перпендикулярно своему прошлому [...]

[...] Можно, конечно, научиться усмирять волны и заключать огненных драконов в чайник с чаем, можно по воздуху переноситься за тысячи и тысячи ли и прогуливаться в коралловых лесах каменистого Пэнлая, или за один день целую жизнь прожить в Муравьином царстве, можно жениться на дочери Владыки драконов, как некий Ли Юань, – достаточно вызволить из беды красную змейку.

А еще можно превращаться в муху, таять облаком в небе, быть ударом меча и обращать врага в холодную воду, и со струёй чая можно падать и падать – ниспадать в занебесные пустоты.

«Но в этом ли истинный смысл Пути?» – спрашивает совершенномудрый По. – Почему бы тебе не стать дровосеком?» [...]

[...] И вот совершенномудрый По берет цитру и натягивает на нее вместо струн золотые и серебряные волосы своей бороды. Ах, что за дивный инструмент! То ли цитра становится продолжением мудреца, то ли мудрец – продолжением цитры [...]

[...] Первый музыкальный инструмент, на котором я учусь играть, вовсе не хуцинь, не цинь, не шэнь и не цисюаньцинь. Это старый, тяжелый и холодный чу-гун. О, мои огнем горящие ладони и онемевшие пальцы! И голова моя гудит, как это самый чу-гун. Или мой чу-гун гудит, как эта самая голова...

Старый По не дает мне уснуть: ведь стоит мне прекратить играть, как сразу исчезнут горы, леса и реки и парус в осенней дымке. И сама дымка исчезнет, и осень вместе с ней [...]

[...] Правда, это всего лишь моя догадка. Расспрашивать совершенномудрого я не осмеливаюсь: чуть что – он сразу хватается за палку или, как-то совсем не по-китайски, отвечает вопросом на вопрос. Однажды, перекладывая старинные книги, я наткнулся-таки на несколько упоминаний о «девяти напевах». Воздействие этой волшебной музыки необыкновенно, пишет Сыма Цянь. Едва зазвучит она – один за другим являются расчудеснейшие звери, а в довершение прилетают фениксы. О том же повествует и «Книга преданий» – «Шуцзын»: «Когда на флейте исполнили мелодию шао девять раз, фениксы явились на ритуал».

Ах, друг мой, еще не коснулась ушей моих таинственная мелодия шао, и неведомо мне, почему ее надо исполнять именно девять раз. Но я знаю, тебе это удалось. Как, должно быть, ты счастлив! И как мне хотелось бы достичь того же...

Пока же – я не сплю вот уже третьи сутки. Не смею спать – ибо каждые два часа бью в барабан. О, это целое искусство! Удар должен быть высшей пробы. Ведь в каждом из них заключены многие бесценные вещи: боевой дух, бдительность, благородство и самоотверженность хранителя мирного сна, музыкальность поэта, обитающего между бутонами ударов, между вдохом и выдохом [...]

[...] По снегу совершаем обоюдоострые прогулки [...]

[...] Десять тысяч звуков живут в одной ушной раковине. Одна нить связывает десять тысяч пространств.

Сквозь шепот ручья слушай прялки далекой стук. А за прялкой – пение иволги в пустынных полях. И в дальних далях полей – шорох болотных цицаний; слушай собаки лай и осторожную – по следу – поступь охотника с луком из рога. Слушай, как за его спиной нарастает безмолвие опустевшей хижины. Там, за плетеным забором, неприметная притаилась цикада; слушай, как звенит ее маленький сон.

И только теперь можешь взять в руки цинь, если, конечно, он еще тебе нужен [...]

[...] Благоприятно созерцать.

На террасе быть перескрипыванием шагов, у приречного подворья – плеском весла, течением вод. За городскими воротами – извивами проселочной дороги быть, исчезая за холмами.

Праведному мужу есть куда выступить.

По дороге шагая, пылью медленно оседать, быть безвременьем.

Счастье [...]