Рассказы

Липочка-гипертоник

В своем кругу эта женщина была известна как Липочка-гипертоник. Многие считали, что ее недуг – выдумка, однако документы, оставшиеся после Липочки, свидетельствуют об обратном.

Больные, посещающие районную поликлинику, делятся на две категории. Первые – старики и старухи, влачащиеся от кабинета к кабинету в поисках утраченного времени, а также ради малой надежды подлечить уже не поддающиеся учету болезни. Вторые – так называемая молодежь – скоренько перебегают от врача к врачу из-за сомнительного больничного листа. Расположившись у заветных белых дверей, и те и другие ведут себя приблизительно одинаково: рассматривают ободранный пол, мнут картонные талончики, тихо переговариваются и провожают взглядом каждого, кто проходит по коридору, окрашенному в зеленое ровно до высоты среднего человеческого роста.

Скука нарушалась с раннего утра. Среди общего уныния и бормотания возникал высокий надтреснутый голос, и кругленькая старушка с ярчайшим румянцем на морщинистых яблочных щечках уточкой выплывала на середину коридора.

– В тридцатый кто последний? Вы, женщина, к терапевту? А кто не к терапевту? Вы куда стоите? На профосмотр? А перед вами много народу?

Заняв таким манером очередь, старушка начинала сопеть, покашливать и беспокоиться. На нее обращала внимание соседка, и представлявшаяся Липочкой заводила беседу:

– На СПИД кровь сдавали? Сдайте, женщина! У меня одна приятельница, в пятиэтажках возле базара живет, проверилась, и нашли! А вы как думаете?! А у вас гипертония? Слава Богу! У меня десять лет. На заводе горячий стаж. Приятельница одна, так она мумием лечилась... А вы куда, женщина? За мной будете... мимуем, говорю... идите, идите, женщина, ваша очередь...

В кабинете профосмотров Липочке улыбались как старой знакомой, и она с кряхтеньем вскарабкивалась на ледяное гинекологическое кресло, делала свирепое лицо и внимательно глядела в потолок.

– Все хорошо у меня, – выйдя из кабинета, сообщала Липочка. – Гипертония только... А вы куда стоите? А что у вас? "пнев-мо-скле-роз". Это к пульмологу, она до двенадцати принимает... К терапевту я, занимала уже.

Терапевт Валентина Сергеевна хорошо знала Липочку и обычно просила ее немного подождать. Зайдя в кабинет после всех, Липочка удобно устраивалась на стуле и улыбалась чернявенькой стюардессе с настенного календаря. Год был всегда один и тот же – 1983, богатый, пышный год.

Валентина Сергеевна уже не торопилась и не покрикивала на медсестру, а только со скрипом писала.

– На что жалуетесь? – поднимала глаза Валентина Сергеевна, и на ее губах появлялось что-то, напоминающее улыбку. Липочка ерзала, и смешно окая, принималась жаловаться на головную боль, головокружение, мелькание мушек перед глазами, а также на тошноту. Валентина Сергеевна кивала, продолжая писать. Липочкина хворь была ей известна до тонкости. Привычным жестом распластав рецептурный бланк, терапевт размашисто вписывала фамилию, инициалы, год рождения, название лекарства, форму выпуска, дозировку, ставила подпись.

– Печать в пятом кабинете, – говорила Валентина Сергеевна, и Липочка уходила, заталкивая в карман свежий рецепт.

С восьми и до обеда Липочка-гипертоник давала советы торопливым больным: кому шепотом, кому в голос, сдавала все возможные бесплатные анализы и привычно путалась в ворохе выписок, кардиограмм, эпикризов, заключений, амбулаторных карт и прочей поликлинической белиберды.

Как-то раз серым декабрьским утром съежившаяся Липочка стояла у дверей терапевтического кабинета и тихо роптала. Единственный слушатель, сухонький орденоносный старик, наклонял голову в такт Липочкиным словам.

– Так плохо было, вы не представляете, мужчина. Соседка "скорую" вызывала. Сказали: в больницу... Не поехала я. Холодно там, и не кормят. Лучше Валентина Сергеевна выпишет что... А вы, мужчина, мазок на дифтерию сделали? В нашем возрасте...

Сегодня Валентина Сергеевна встретила Липочку неприветливо. Может быть, у нее самой болела голова, или тошнотный комок стоял в горле, или подмигивала стюардессе со стены, или опрокидывалась хмурая комната...

– Ну что еще? – буркнула Валентина Сергеевна, и складки у ее рта сделались глубокими и темными.

Липочка оперлась о дверной косяк и жалобно попросила:

– Валентина Сергеевна, можно завтра утречком опять на прием?

– Зачем? – огрызнулась терапевт и забормотала: – Ходит, ходит каждую неделю. Я вам выписала, вот и принимайте две недели, не меньше.

Валентина Сергеевна вдруг смягчилась:

– Через две недельки придете на прием, Олимпиада Егоровна... Следующий! Есть там следующий?!

Липочка-гипертоник умерла вечером того же дня.

Испуганная соседка, поджав слезливые губы, провела нас в сырую комнату, где под лоскутным одеялом тяжело всхрапывала и раздувала румяную щеку пожилая женщина. Это была Олимпиада Егоровна Кассой, 1929 года рождения, совершенно беспартийная, безденежная, безнадежная старуха.

– Запишите полный диагноз, – захлопотала соседка. – Здесь, на листке. А то у меня тоже... тоже гипертония...

Санитар вдвинул носилки в УАЗиК. Я хлопнул дверью кабины.

Соседка Липочки с комком платочка у зареванного рта неловко махнула вслед.

– Да не кури ж ты в салоне, – попросил я, марая что-то в сопроводительном листе.

– Бабка, один хрен, в коме, – ответил находчивый санитар.

Знаете, она умерла прямо на каталке, ее даже не успели отвезти в палату.

Ноябрь, 2000

Золотые нити

Сталина Семеновна помолодела на двадцать лет. Пластический хирург не обманул: золотые нити не ощущались. Только губы были, как чужие, на скулах чуть-чуть тянуло, и веки казались припухшими. Со временем, сказали в клинике, и это пройдет.

Сталина Семеновна улыбнулась своему отражению и прошла на кухню. Там она сварила кофе, вытащила из жестянки старые фотографии, которые от греха подальше однажды забрала из парадного альбома, и присела к столу.

Зашуршали глянцевые мужья Сталины Семеновны: первый – в летчицкой форме, с хитрым прищуром, полиглот хренов, второй – ныне покойный, с курчавой шевелюрой и бровями-мышками, от которого родился недоношенный сын, третий – с пятном на лице над криво повязанным галстуком. Под грудой лишних пуговиц прятались еще фотографии. Вот молоденькая Сталина Семеновна с веселыми молодыми людьми, кажется, Адлеркурорт, вот Сталина Семеновна в открытом купальнике с отставленной стройной ножкой и дерзко вздернутым носиком.

Сталина Семеновна хлебнула остывшего кофе и воровато взглянула в зеркало. Не обманул хирург: подкожные нити крепко держат ее купленную тридцатилетнюю кожу. Из жестянки выпала невесомая фотокарточка погибшего сына. Эту южную войну мы пережили. Пережили.

Родители необыкновенно хорошо получились, жаль, что черно-белая. Отец всегда носил яркий шейный платок, а Таля все удивлялась: зачем папа носит совсем женскую вещь? Зачем-зачем, говорил папа, вот подрастешь, подарю моей Талечке на косынку. А мама, кажется, стоит на цыпочках, но не на цыпочках. Рядом с отцом она всегда так стояла.

Лицо Сталины Семеновны потяжелело. Зачем она насмерть поссорилась с ними как раз после известия из Афганистана? Зачем-зачем, ведь причины никакой не было, – была долго копившаяся, общая на троих, ссора. Ссора-разговор, а не ссора-базар. Родители воспитанные интеллигентные люди.

Сталина Семеновна расщелкнула мобильник, наманикюренным пальцем набрала номер и сказала:

– Лановая. Дай Сафиуллина. Привет, да уже дома. Спасибо, прекрасно. Через полчаса. И охрану не бери. Пускай детки в нарды поиграют.

Одеваясь, Сталина Семеновна рассматривала свое гибкое белое отражение на зеркальной стене. Почему мужчины-боссы взяли за привычку иметь секретарш, а женщины – спать со своими водителями?

Сафиуллин, кажется, был действительно восхищен. Сунув в руки усмехающейся Сталине Семеновне корзину цветов, он долго гладил ее лицо, а Сталина Семеновна блаженствовала. Уже начало казаться, что никогда они не поедут, но тут Сталина Семеновна толкнула Сафиуллина в грудь и указала на дверь.

Без охраны было спокойно. Черный "мерседес" вырулил из ворот коттеджа и бесшумно заскользил вверх по уютной одноэтажной улице. Сафиуллин болтал без умолку. Сталина Семеновна поглядывала в окно.

Осень. И постройки, чем ближе к центру города, тем беднее, – выкрашенные казенной охрой, оглохшие от ожидания зимы. Облезлые разгородки троллейбусных остановок, и люди, спешащие куда-то по последнему теплу.

– Сюда, – указала Сталина Семеновна. Сафиуллин мягко вывернул руль. Машина, свернув боками, обогнула детскую площадку и встала у подъезда девятиэтажного дома. Поднимаясь по щербатым ступенькам, Сталина Семеновна пнула пустую пивную банку, и та запрыгала вниз. В лифте было темно, и зеркала не было. Сталина Семеновна машинально поправила волосы и провела ладонью по своей выглаженной шее.

Дверной звонок пронзительно закудахтал. Послышалось шарканье подошв. Темное старушечье лицо выглянуло, спряталось, звякнула цепочка, и дверь с дрожью открылась.

– Заходите, заходите, – заулыбалась старушка и просеменила в комнату. – Сема! Сема! – послышался ее взволнованный голос. – Там девушка из собеса. Насчет твоей пенсии! – Ей ответило кряхтенье и тяжелый кашель.

В квартире пахло лекарствами. Сталина Семеновна прислонилась к стене.

– Что же вы не заходите? – отодвинув занавеску, засуетилась старушка. – Все бумаги давно готовы, только сходить некому.

На панцирной кровати, поспешно, через пуговицу застегивая пижаму, сидел старик с клоком желтых волос через лоб. Сталина Семеновна подошла, и старик, вздернув подбородок, повернул к ней напряженное, плохо выбритое лицо.

– Папа, – хрипло и очень тихо позвала Сталина Семеновна.

– Ослеп совсем от катаракты, – говорила старушка, и морщины на ее щеках ломались и подпрыгивали. – У меня тоже начинается...

– Маша! – строго сказал старик и махнул узловатой рукой. – Отдай документы и не задерживай человека.

Старушка уже что-то совала Сталине Семеновне.

– А пять гривень здесь зачем? – нашлась спросить Сталина Семеновна.

– Чтобы быстрее было, – подмащивая старику подушку под спину, пояснила старушка. – Может, чайку попьете у нас?

– Маша! – закряхтел старик, подминая подушку локтем.

Сталина Семеновна кое-как запихнула в сумочку затертые бумаги и, нырнув ладонью поглубже, протянула старушке зеленую бумажку с президентом Грантом.

– Доллары? – заглянула снизу старушка, и ее морщины пошли рябью. – Нет, миленькая, мы квартиру не продадим. Для дочки квартира. Дочка у нас – теперь уже можно говорить, Сема, – в КГБ работает. Заберите, заберите, девушка.

– Маша! – горестно застонал старик, и старушка, отбежав к подоконнику, стала отсчитывать капли корвалола.

Сталина Семеновна медленно вышла из квартиры и зацокала по ступенькам. Голова кружилась, и резиновое лицо стягивало череп.

– Поехали, – захлопнула дверцу, устало сказала Сталина Семеновна.

– Куда? – улыбаясь, спросил Сафиуллин.

– В собес, – ответила Сталина Семеновна и зажгла сигарету.

– Воскресенье ж сегодня? – вопросительно протянул Сафауллин и погладил острую коленку Сталины Семеновны. Та неожиданно взорвалась:

– Тогда к начальнице собеса, курве этой позорной!

– А где она живет? – отдернув руку, виновато спросил Сафиуллин, и у него сделалось совсем глупое молодое лицо.

Январь, 2001

Господи, помилуй Архангельского

Тот, на чьих похоронах я стою, мелко трясясь от плача, явился в мою жизнь рослым черным парнягой и оставался им без малого год, помаленьку уменьшаясь в росте и бледнея в своей черноте, пока я не проводил его, одетого в куцый по моде дембельский кителек с яично-желтой старшинской полосой вдоль погон. Потом он писал письма с какой-то Клязьмы, все об окуньках, и казалось, что округло выведенные буквы окают, неспешно утекая в покойную и фиолетовую российскую ширь. Потом он пропал, или надоело писать, или женился, или переехал, или спился, или утонул в своей Клязьме, которая оказалась рекой, – как был – в резиновых сапогах с отворотами и удочкой в могучей лапище, или завербовался куда-нибудь к черту на кулички, или, черт его знает, Пашку Архангельского, который лупил меня в грудь налитым своим сержантским кулаком, так что мои пуговицы, вспоров кожу, стукались в кость, и долго потом багровели, синели, расплывались прожелтью честные солдатские синяки. Что я знал о нем кроме этого выпирающего костяшками кулака, смуглости, почти черноты его лица, бодрости подаваемых им басовитых команд, которые зависают на миг над заснеженным плацем, чтобы тотчас рассыпаться тупым грохотом полсотни пар тяжелых сапог? Ничего.

Письмо пришло от Архангельского, и я жадно прочел заматерело окающие слова. Звал Пашка в гости. Подразумевались и окуньки, и неотвратимая Клязьма, от звука имени которой звонил далекий разымчивый колокол, и просторы полей и лесов, от которых рябит в глазах, когда смотришь на них чересчур внимательно.

Вагон колотило на стыках. Рядом со мной переругивались суетливые тетки. Непрошено помогая, путаясь в чужом барахле, я выбрался на нужном полустанке.

На пустеющей платформе, спиной к рельсам и лицом к вечернему тихому солнцу стоял несомненный поп в крылатой рясе, из-под которой выглядывали полосатые штаны, и шапочке, лихо насаженной на косматую голову. Я вдохнул запах речной сырости и спросил городским голосом:

– Извините, не подскажете...

И поп обернулся, и просиял улыбкой, и захохотал, и врезал мне в грудь кулачищем, и принялся тискать, щекоча бородой и дыша яблоками. Он опять стал огромным, черноволосым, и я узнал его.

– Пашка?! – извиваясь и роняя сумку, взвизгнул я, и новая волна восторга тяжело рухнула на меня. Так, наверное, Бог по утрам приветствовал своего первенца – Адама.

После были синяя прохладная Клязьма, колючие окуньки, которых отец Павел осторожно снимал с крючка, и сморщенные старухи на курящейся пылью улице, истово кланяющиеся Архангельскому. И лишь я, жестоковыйный, втихомолку посмеивался над старшиной Пашкой. Золотом горел купол дряхлой церквушки, тянулись в ограду замшелые старики и повязанные яркими платками старухи, за ними топали проспавшиеся после вчерашнего механизаторы, семенили их вечно скорбящие женки, тощие куры расклевывали сор, лаял чей-то веселый пес, и яростно рокотал в медвяном нагретом сумраке окающий золотой Пашкин бас.

– Останься ты, – говорил подобревший домашний Пашка, с хрустом ломая можжевеловые веточки и заталкивая их в пышущую пасть допотопного самовара. – Учитель ведь.

И в сотый раз я рассматривал холостяцкие Пашкины носочки, сохнущие у забора, и отвечал непонятливому отцу Павлу, что, да, учитель, какой там, к черту, учитель, заочный учитель, а вообще-то работаю по другой специальности. Архангельский в сотый раз кивал лобастой своей башкой и сдержанно гудел, не одобряя моего чертыханья и блужданья мыслей. Гудел и самовар, взлетали багровые шутихи, и широко западало за Клязьму остывшее солнце, а тишина вокруг была живой. А за день до моего отъезда, после долгих рокочущих на басах уговоров старшина, дмб-91, Пашка Архангельский отпустил мне грехи, и я уехал в свой грязный, жрущий собственные кишки город, накрепко запомнив, что окуньки в Клязьме на червя идут из рук вон плохо.

Телеграмма пришла в январе. Отец Павел настоятельно звал в гости, и в словах телеграммы мне почудилась неожиданная серьезность. Я купил для Пашки дорогущий набор лесок и всю дорогу потом думал, годятся ли они для зимней рыбалки на Клязьме.

Паша Архангельский умер от пневмонии.

Крепкий рослый мужик Пашка бухнулся в ледяную кашу и пополз, крепко держа перед собой заживо отломанную ветку, туда, где барахтался в полынье ледащий сельский пропойца, неведомо зачем загулявшийся по непрочному льду.

– Держись, сукин сын! – ревел отец Павел осипшим голосом, а мужичонка тянул к нему скрюченные синие пальцы и жалобно матерился. И дымился чистый снег, покрякивал лед под грузом Пашкиного тела, и полыхал студеными отсветами купол церквушки, и голые деревья были тихи, стройны и белы.

Но все это я узнал после. Сейчас надвинут крышку, вобьют гвозди, и на свежих сосновых досках выступит живица, стройно споют, окая, как Пашка, понесут и опустят в зимнюю землю наполненный Пашкой до отказа гроб. Я буду стоять со смерзшимися губами, и на меня будут коситься те, кто знал Пашку лучше моего. Никого он со мной не повенчал, и не окрестил похожих на красавицу жену детей, и не сказал осуждающих слов, и не подарил слов веселых.

Я постою еще на опустевшем кладбище, задрав лицо к холодному неяркому небу, и попрошу, выдыхая белесый пар:

– Господи, помилуй Архангельского...

Февраль, 2001