| ПОЭЗИЯ | Выпуск 14 |
|
* * * Приятели сменили кожуру, супругу, гарнитур и конуру, И смерть плывет по грудь в людской траве. Я, говорят, женился на вдове. Томна, бела, домишко соблюла... Сидим, молчим по двум концам стола. И жизни нет, и страшно помирать, вдову, что вечер, в жены примерять. * * * Говорили плохие слова, вынимали бессмертную душу. А меня этой ночью задушит телогрейка на два рукава. Я заточку в сапог положу и пройдусь по бараку враскачку, разорву сигаретную пачку и друзьям закурить предложу. Скажет кто-то: "Горюн-голова!" и уснет, и меня не услышит. Только следом крадется – не дышит телогрейка на два рукава. * * * У суки был темный гнилой оскал. А он уж не помнил, чего искал. Она возвращалась часам к шести, чтоб в садике мертвым его найти. Но он, улыбаясь навстречу шел и за руку сонную дочку вел. И сука добрeла и шла к плите, а после стелила ему постель, и рядом ложилась, закрыв глаза, и помнила твердо, что спать нельзя, чтоб завтра вернуться часам к шести и в садике мертвым его найти. * * * Ты думала, меня свезли на смерть куда-то в отдаленные районы. А я на юге. Вот пишу ответ. Для шику чтобы, вот конверт казенный. Для шику чтобы, в клеточку листок. Тепло на юге. Бревна катит Кама. Пишу как есть. А чтобы между строк, – ни слова там. Глаза не мучай, мама. * * * Кусочек черного, тарелка размазни, и ложка есть – спасибо вертухаю. Вы думали: от жизни подыхаю, а я живьем иду поверх весны. Гнилым зубком окурок прикушу и дым пущу веселыми винтами. И вертухай ушел. И Бог над нами, – Ему в ладошку хлеба покрошу. * * * Он бил меня в кровь, он дышал мне в лицо: – Колись, молодой, расскажи про кольцо, про то, с бриллиантом, что взяли вчера с убитой певички в четыре утра. Он, видно, устал: закурил, захрипел. А голос девичий по радио пел о городе Мценске, где астры в цвету, о городе Энске, где труп на мосту. Я слушал и плакал, я с нею дышу. – Не мучься, начальник, пиши – подпишу. * * * На обыске нашли кусок бинта, газетный лоскуток – на что он сдался? Увяли руки юркие мента, а я, худой и голый, усмехался. Темно под кожей, ребра роют плоть, и я молюсь и мыслями плутаю, и вновь пустой распяливаю рот – ни слова в нем, и жмет коронка с краю. * * * Квартирка мне – пешочком шага три. Ты попросторней место присмотри. Приснится волос – черный завиток, – поставь свечей за здравие пяток. Приснится пес – поплюй через плечо. Приснится ж голос – плачь тогда ручьем: мне двор расстрельный век не переплыть. Как по живым, по мертвым грех-то выть. * * * В Ростов по шпалам, в Сочи – на купе, а там – ложись на дно, тони в толпе. Зачем – тогда, у моря на краю, – я повстречал любимую свою? Повисла папироска на губе: как любится, любимая, тебе?.. Вязали двое – рыжий и рябой – брючным ремнем, веревочкой-судьбой. – Фамилии не помню – мало жил... И кто ж мою персону заложил? Смеется опер, точит карандаш: – Готовься, Жилкин, в северный вояж. Такая баба – вроде сатаны: она тебя узнала со спины. * * * Шилось дело наше так, что не замажешь. На тузе пиковом выцвел крап. А седая Мурка – девичья фигурка – сына провожала на этап. Зеленью платила и в слезах молила, а теперь в затертом пальтеце – на краю платформы, и платочек черный, словно птица, бьется на лице. "Ох, сынок роженый, в горькой водке жженый, разве ж я тебя не берегла? Что ж не уберегся и, как фраер, спекся, делая красивые дела?" А вагон последний, от конца передний подцепили к поезду тайком. И рыдала Мурка – девичья фигурка – и махала птицею-платком. |
|
|
|