Страсти по Иоанну

Как я и обещал, я пишу тебе, друг мой, последний из оставшихся в живых. Я не знаю, как ты воспримешь, ежели ты это прочтешь, все безобразие, что я собираюсь написать, ежели я найду в себе силы написать. Написать все так, как я это чувствую. Написать так, как я это все вижу. Мы очень часть рассуждаем о тенях, совершенно не подозревая об их существовании. Мы говорим о тенях. Но что такое мы сами суть? Тени собственных разговоров. Тени собственных мыслей. Прости за это долгое предисловие. Я представляю, друг мой, твою самодовольную (можно было бы когда-то написать: самодовлеющую, - дарю идею) ухмылку на твоем гладковыбритом (вариант: гадковыбритом) круглом добропорядочном (словно бы возможно злопорядочное, - дарю сей вариант) лице, когда ты это все читаешь (ежели, правда, ты это все читаешь). Может быть, ты это и не читаешь вовсе, а выбросил в мусорник, в корзину для ненужных бумаг выбросил эту стопку, эту пачку клетчатых листов, на которых написано невесть что. Прости за долгое предисловие. Я все предваряю свою повесть, не решаясь начать. Теперь же, когда я все-таки сделал предисловие, теперь, когда пора приступать к самой повести, теперь к самому горлу ужасным сухим комком (вот-вот вырвет) подкатило сомнение: а стоит ли? а выживем ли? а умрем ли? Друг мой, позволь мне еще одно лирическое отступление, и, - начинаю. Жизнь складывается из моментов. Вся беда в том, что легких моментов не бывает. Любой момент может стать последним и незавершенным. Таким образом совершившийся момент означает смерть. Преодолев момент, я становлюсь бессмертным. То, что ты прочтешь - преодоленные моменты. Так я бы написал раньше. Теперь же я пишу просто: возможно преодоленные моменты. Помни об этом. Помни. Больше я об этом не буду вспоминать...

1

- Чашечку кофе, пожалуйста. И не стреляйте, - такими словами я начал утро. За стеклом, обычным серым бесцветным оконным стеклом, вделанным в обычную коричневую с желтоватыми прожилками деревянную раму, виднелось (раньше написал бы: просвечивало) небо. Потом я вдруг вспомнил (раньше непременно написал бы: понял), что я один. Чашечку кофе мне никто не принесет, но никто меня и не расстреляет здесь. Некому меня здесь расстреливать. Да и кофе лучше меня в этом городе никто варить не умеет. Здесь какие-то неправильные женщины живут. Они играют на органе. Они божественно импровизируют на темы сочинений Иоганна-Себастиана Паха. Но кофе они все равно варить не умеют. Это - странный городок. Это - просто чужой городок. Это - чужое пространство. Это - чужое время. Все чужое - странно. Иногда и свое, обычное, родное - странно. Но чужое - по-иному странно. Отсюда и само слово: иностранное: иная странность, чужая странность. Этот город, этот городок, этот городишко насторожен. Этот город - чужой мне, но и я - чужой этому городу. И ничего необычного в этом нет. Таков обычай. Такова зима. Отвлекся. Заболтался. Увлекся. Я проснулся и понял, что отныне ее буду звать Нюрой. Ее звали по-другому. Но это - другие звали ее по-другому. Я же буду называть ее Нюрой. Вот - пришествие. Я заблудился. В этом городке боготворят музыку Иоганна-Себста Паха. Я боялся проснуться. Я всегда боюсь просыпаться. Это - неприятно и страшно. Неизвестно, что ждет тебя по ту сторону сна. Утром, в туалете, читал “Картезианские изыски” надутого гусака Гуссерля. Ну и что? Украл размышления о книге Бытия у Августина Блаженного. Украл бытие у Августина. Sancta simplicitas! Плагиатор! Ich liebe Herr Гуссерль nicht! Я стар и могу себе позволить не любить Гуссерля с его феноменологией. Феномен есть явление. Я тоже есть явление. Почему же феноменологи не изучают меня? Что ж, самое время представиться. А может, - не надо? Опять робость. Опять страх. Опять неуверенность. Оставь надежду, всяк входящий в мою профессорскую келью-клеть. Давно небо по ту сторону окна не было таким синим и птицы по утрам не пели так радостно. А ведь сейчас только февраль. Слишком теплый февраль. Настолько теплый, что перелетные птицы (изменники, изменники) вернулись и начали вить гнезда. Брачный сезон в этом году начался до неприличия рано. Оставь надежду, пишущий эти строки. Тебе уже не на что надеяться. Ты и так все знаешь. Ты все просчитал. И никакая теория вероятностей здесь тебя не спасет. Не будет никакого n-факториала неожиданности. Оставь надежду. Все остальное - по ту сторону молчания. У меня зазвонил телефон. Мне некогда было поднимать, снимать телефонную трубку. Я решил побриться. Телефон звонил. Но мне - некогда. Мне некуда. Идти в соседнюю комнату только ради того, чтобы снять трубку и сказать: “Алло!” неизвестно кому. Сказать “Алло!” самой неизвестности! Позвольте, но разговоры с неизвестностью отдают (словно тухлая рыба - не очень чистоплотным запахом) шизофренией. Нет, увольте. Мало того, что надо идти, надо еще и открыть дверь в соседнюю комнату, надо довериться двери, поверить в дверь, а вдруг меня там ждет веревка или ждут вериги? Увольте. Я не хочу себя смирять. Я не хочу смирительных рубашек. Я не хочу себя мерить, ибо я не желаю себе смерти. Я не самоубийца. Телефон звонил, а я брился. Я сбрил свои усы и подрезал свою бороду. Теперь я походил на какого-то скандинава. Мне было так неприятно смотреть на свое отражение в зеркале, что я все зеркала в своем жилище задрапировал черной тканью. Когда же через несколько дней ко мне бесцеремонно ввалилась толпа каких-то гостей (сборище морщинистой сухой, постепенно умирающей - вот-вот начнет разлагаться - кожи да костей) она нестройным какофоническим хором соизволила поинтересоваться, а не умер ли кто-нибудь у меня. Я сообщил этим гостям, что умер. Они принесли свои соболезнования, а уж только после этого (наконец-то!) соизволили поинтересоваться, кто же умер (вместо того, чтобы вначале поинтересоваться, а потом решать - приносить соболезнования или нет). Я сообщил им, что таким образом я убил свое отражение. После того, как они наконец-то поняли, что поминки устраивать я не собираюсь и что я вообще не буду их поить и кормить, этих бесцеремонных трупоедов (они, видите ли, зашли меня позвать на шашлыки из говядины, позвать меня откушать труп теленка), они наконец-то покинули мое скромное жилище, и теперь у меня появилась возможность спокойно оценить ситуацию. Я не люблю трупоедов. Мясо - один из самых мерзких галлюциногенов, потребляемых человеком, якобы разумным (homo sapiens, мать его за ногу). Я не люблю людей. Они слишком много и бессмысленно говорят, они (в большинстве своем) неразборчиво и много едят (можно сказать, жрут) и неразборчиво (в огромнейших количествах) размножаются. А толку? Я закурил трубку. Его звали Пуффендорфом. Другого звали Боумгарртеном. Спрашивается в задачке: откуда у русских эмигрантов такие фамилии? Я эмигрировал в Исландию, надеясь встретить хоть на этом островке, на этом северном и якобы мужественном конце Европы скандинавов, а мне попались какие-то Пуффендорфы и Боумгарртены: с первой попытки (хорошо еще, что хоть не под пыткой) и фамилий-то их не выговоришь...

2

Утро началось с того, что в комнату вошел наглый и неприглядный Федор Федорович Пуффендорф, который уже несколько дней проживал в Лозанне на Динганзишьштрассе. Приезд г-на Пуффендорфа в Лозанну был связан с его научной псевдодеятельностью, ибо был он мошенником, пройдохой и плутом. На его обыкновенном, ничем не выдающемся носу (хотя, нет, была, все-таки, одна особенность, - небольшая горбинка) сидели маленькие овальные очки. Росту он был среднего. Одет был в черные брюки и мелко-клетчатый пиджак, на вершине которого (облегая жесткий воротник) красовался неизменный зеленый (причудливой формой своею напоминавший крокодила или иную бяку) шарф. Еще у него был маленький чемоданчик, в котором хранились, лежали, залеживались, содержались такие же маленькие, малюсенькие, фантастически микроскопические рукописи, как и его чемоданчик, обитый коричневой кожей. Откровенно говоря, г-н Пуффендорф хотел поехать в Баден-Баден, чтоб побродить по тем самым дорогам и тропинкам, по которым в свое время бродил великий русский писатель Николай Михайлович Остаевголь, однако, благодаря во многом (если не во всем) своей рассеянности, г-н Пуффендорф приехал в Лозанну, очень этому удивившись. Первые два дня своего пребывания в Лозанне, начиная с того самого момента, когда почтенно рассеянный Федор Федорович узнал, что он находится не в Баден-Бадене, г-н Пуффендорф цеплялся, приставал, лез к каждому встречному с одними и теми же вопросами: ”Darf ich fragen? Wo ist Baden-Baden? Warum ist das Baden-Baden nicht?”. Встречные лишь недоуменно пожимали плечами и убегали. К концу второго дня пребывания в Лозанне угроза помещения г-на Пуффендорфа в местную психиатрическую лечебницу заметно охладила его исследовательский пыл и совсем убила неожиданно родившегося в нем географа. Жители Лозанны снова обрели возможность спокойно спать по ночам. Однако г-н Пуффендорф начал спать беспокойно. Для себя он никак не мог решить искомую задачу: почему же он все-таки очутился в Лозанне, а не в Баден-Бадене. Он успокаивал себя тем, что в Баден-Бадене не было Динганзишьштрассе, но зато там была Дингфюрзишьштрассе, а уж этого факта его беспокойная душа спокойно и миролюбиво выносить не могла. Именно поэтому Федор Федорович Пуффендорф и испытывал ни с чем (даже с собственной феноменально-феноменологической рассеянностью) не сравнимые (даже в потенции) страдания. Соседом по дому Федора Федоровича был Маврикий Маврикиевич Боумгарртен. Маврикий Маврикиевич был невелик ростом, лыс, полноват, подвижен (каждое утро по туманным улица Лозанны бегало его нутро), разговорчив и неорганизован. Как и Федор Федорович, г-н Боумгарртен тоже был из среды русских эмигрантов, осевших в чудеснейшей Лозанне, в которой продается такой прелестный шоколад и в которой тебя окружают только швейцарцы и морды, рожи, лица, головы, туловища, тела русских эмигрантов, тоже обитающих здесь. Я знаю, о чем я говорю. Соседкой Маврикия Маврикиевича была некая Елена Валериевна Резник, урожденная Боумгарртен, двоюродная сестра Маврикия Маврикиевича, который стыдился своего родства с Еленой Валериевной по той простой причине, что никто из среды русских эмигрантов не питал к ней никаких родственных чувств потому, что Елена Валериевна никак не хотела любить свою историческую родину. Даже - наоборот. Она состояла в подвальной организации “За незалежность”. С кем лежать не следовало - было никому не ясно. Создателем же этой экстремистской организации был некий Игорь Сергеевич Скрипник, выдающийся патологоанатом, своевременно ограбивший какой-то банк и сбежавший в Швейцарию. В Швейцарии фамилия Скрипник звучала не очень гармонично, и он ее переделал на французский манер. Теперь он звался Скрипни. Жизнерадостным швейцарцам Игорь Сергеевич пришелся по вкусу, ибо был он в меру упитан и строен. Работал же он в Лозанне местной достопримечательностью: вампиром. Иногда, раз или два в неделю, у него в комнатушечке, в каморке, которую он снимал за гроши (на большее денег не хватало) происходило конспиративное собрание его подвальной экстремистской организации. Но к нашим героям это никаким образом не относится. И поэтому не будем мы об этом говорить.

3

Er ist noch nicht zuruck aus dem Zimmer, из той самой, где он брился. Кажется, я начинаю заговариваться. Простите, но здесь так принято. Здесь так говорят. И я иногда невольно уже перехожу на местный немецкий диалект. Ja, ich spreche etwas Deutsch. Ich komme aus Ru?land. Ich bin der Emigrant. Я уже столько раз повторял это все, что самому уже тошно. Иногда я срываюсь на английский, когда начинаю нервничать и пытаюсь объяснить этим глупым чиновникам, что я нахожусь в их стране недавно и не совсем еще адаптировался и что на немецком я могу говорить только чуть-чуть, а понимаю и того меньше, что я - специалист по древнеисландскому, а не по современнонемецкому и что лучше я знаю древнеисландский, а из германской группы языков более-менее сносно могу говорить на английском. Но это я сейчас на родном, на русском могу объяснить, а на немецком это выглядит примерно так: Entshuldigung! Ich verstehe just etwas Deutsch. А этот чиновник протягивает мне какую-то бумажку и говорит: Fullen Sie das Formular aus! Я пытаюсь сказать им всем, что веду довольно-таки zuruckgezogen образ жизни, что я приехал сюда, надеясь хотя бы здесь отдохнуть от политики, от террористов, от экстремистов, надеясь заняться здесь своими научными изысканиями, а меня проверяют на мою политическую благонадежность! В конце концов, das schcikt sich nicht, как они сами говорят. И вообще, немецкий язык - ужасен и неприличен для русского уха. Только попытайтесь быстро несколько раз подряд произнести один из самых обыкновенных немецких вопросов. Прилагаю список этих вопросов. Wo bist du? Was bist du? И множество, поверьте мне, множество других. Еще эти несносные соседи. Чешские эмигранты: Karel Mrek и Myrovlad Lenek, авторы труда “Нищенство”. Постоянно курят какие-то вонючие сигары, ходят в своих противных клетчатых шортах, постоянно пьют пиво и о чем-то громко спорят. Утром, идя за газетой, я встретил одного из них. Я сказал ему: “Guten Morgen”. Знаете, какая была его реакция? Он не остановился. Как говорят сами чехи, pozdravil kyvnutim hlavy. Как после этого к ним ко всем можно питать какие-то нежные чувства? Они все достойны одного: презрения. Я чувствую, как сгущаются тучи, как становится душно спать по ночам. Спасите меня, заберите меня отсюда. Я больше не могу, я больше не хочу так жить. Nicht schie?en! Ein Gedanke scho? mir durch den Kopf! Теперь я придумал, теперь я знаю, что надо делать. Я не могу жить в этой Швейцарии. Я уезжаю...

4

- Счастливой дороги, господин Боуммгарртен! - провожал Ппуффендорф своего закадычного друга в неведомую даль. Господин Боуммгарртен уезжал в Исландию. Он направлялся в Рейкьявик, дабы отдохнуть там от немцев. Многоуважаемый Федор Федорович Ппуффендорф остался один. Он вернулся в свою комнату, которую он любовно называл своею профессорскою келией. Он предался разврату в ней. Он начал прелюбодействовать с томиком Шекспира. В его плоть и кровь вновь и вновь входили чарующие ароматы монологов Гамлета и Шута. Гамлет был из трагедии ”Hamlet, Prince of Denmark”, а Шут был из трагедии ”King Lear”. Была еще и третья любимая трагедия: ”Macbeth”, но это - уже совершенно отдельная, другая, иная, чужая история. Ах, оставьте. Дайте уединиться. Весь мир живет в ожидании войны. А он позволяет себе наслаждаться Шекспиром! А ведь война все-таки будет, будет. И никакой Шекспир ее не предотвратит. У любой мировой войны существуют свои причины. Надвигавшаяся на мир очередная война не была исключением. Главными же ее причинами были г-н Ппуффендорф Федор Федорович и г-н Боуммгарртен Маврикий Маврикиевич. Миру надоело терпеть их постоянные переезды, их недовольства и тому подобные неприятные явления. Было срочно (в великой спешке) решено начать новую мировую войну. Бедный Маврикий Маврикиевич Боуммгарртен! Он, ничего не подозревая, плыл на пароходе “Saint Patrick” в благословенную Исландию, наслаждаясь по дороге концертом классической духовной музыки. Исполняли “Страсти по Иоанну” Иоганна-Себастиана Паха. В один из самых проникновенных моментов этого величественного произведения пароход начали бомбить. Бедный Маврикий Маврикиевич был смертельно ранен. Бедный Маврикий Маврикиевич утонул. Уже наполовину война была оправдана. Маврикий Маврикиевич так и не попал в столь вожделенную им и взлелеянную в мечтах и снах Исландию. Этому величественному острову стало не по себе от этого, и он ушел под воду, вслед за Маврикием Маврикиевичем. Что было дальше? Извольте, я расскажу вам, что было дальше. В живых остался Федор Федорович, еще одна причина войны. Пока Федор Федорович прелюбодействовал с сочинениями Шекспира, война шла полным ходом. Но Федору Федоровичу было совсем не до войны. Он воспарял к туманному Альбиону мыслями своими, читая три трагедии Шекспира. Шла война. Гибли люди. Страдали люди. В мучениях умирали люди. Вместо того, чтобы совершить подвиг самоликвидации для того, чтобы прекратилась эта бессмысленная бойня, именуемая Мировой войной, Федор Федорович самым наглым образом продолжал наслаждаться своим актом прелюбодеяния с сочинениями Шекспира. Как только ему не намекали на то, что он должен сделать, на то, что неизбежно должно свершиться, но он ничего не замечал и не хотел хотя бы что-либо понимать. Все последние дни он разговаривал только на классической латыни, повторяя практически все время одну и ту же фразу: Mundus vult decepi - ergo decepiatur; pereat mundus, fiat philosophia. А вот теперь и призадумаемся, не было ли это все признаком помешательства? Не помешался ли наш герой? Не самое ли время отправить его в психиатрическую лечебницу, которой он так опасался в самом начале своего пребывания в Лозанне? Но теперь ему уже ничего не страшно. Теперь он уже ничего не боится. Но ведь идет война - психиатрические лечебницы не работают. Больные свободно и беспокойно разгуливают по улицам. Свобода всегда беспокойна. Свобода! Так и хочется закричать во всю глотку: Svoboda! Одно слово: свобода... Наступил Dies irae О судьбе несчастного Маврикия Маврикиевича Федор Федорович так ничего и не узнал...

5

Федор Федорович Ппуффеннддоррфф застрелился. Не вынес. Не выдержал. Умер. Застрелился. Война окончена. Ликуйте. Радуйтесь. Молитесь. Свобода! А вот теперь-то действительно призадумаемся: не помешались ли все, и мы в том числе, коль скоро радуемся смерти человека. Поразмыслим над этой историей, и нам станет не по себе. Только что мы заставили человека застрелиться. Да, война прекращена. Но какою ценою? Ценою самоубийства. А ведь как все просто и нелепо начиналось... “Чашечку кофе, пожалуйста. И не стреляйте”, - с такими словами в мою комнату вошел Федор Федорович Пуффендорф. Началось утро. Затем в мою комнату вошел еще один сосед: Маврикий Маврикиевич Боумгарртен. - Как изволили почивать? - спросил Маврикий Маврикиевич. Мы с Федором Федоровичем поклонились и ответили, что сносно. Затем я предложил чашечку кофе и Маврикию Маврикиевичу. Нам, русским эмигрантам, здесь, в Исландии, нужно держаться друг друга, иначе - толку не будет. Нас и так слишком мало. Нужно поддерживать друг друга. Совершенно неожиданно утром того чудесного мартовского дня началась война. И надо же было тому случиться, что Федор Федорович и Маврикий Маврикиевич, выйдя на улицу прогуляться, попали под бомбежку и погибли. Теперь я остался совсем один. И я один пишу все это, чтобы сохранить память о тех днях и о нас, трех русских эмигрантах, затерявшихся в Исландии. Теперь же руки мои слабеют. Я постепенно умираю. Вещи расплываются перед глазами. Передо мною стоят Федор Федорович и Маврикий Маврикиевич и зовут меня с собою. Я сажусь в пароход ”Saint Patrick” и начинаю свое последнее путешествие, начинаю свою последнюю эмиграцию. Но об этом, с вашего позволения, я рассказывать сейчас не буду...

6

Вот и все, что я смог разглядеть в том едином, одном фиолетовом пятне на белом бумажном листе, который Вы, Herr Arzt, показали мне. Почему пятно было фиолетового цвета? Ведь фиолетовый - цвет сумерек, цвет превращения зимнего вечера в зимнюю ночь. Давайте уснем, герр доктор. Навсегда. Давайте уснем, чтобы никогда больше не случалось никаких эмиграций. Nicht schiessen! Не надо. Уже слишком поздно...