Ересиарх

НОЧНОЙ ТАБУН

Глава XII

- А слезы-то утри, брате! Поплакали, и будет, - донеслось издалека.

Вечерний витражный свет померк в моих глазах, и я увидел, что стою, запрокинув голову, посреди душной пустоты, а камни над моей головой расступаются. Надо мной проносятся длинные облака, летят теплые дожди, кричат птицы. Кричат что-то... Не разобрать, не понять. Самое страшное, что мне не понять, почему надо мной нет высокого церковного свода, почему я не слышу колокольного гула, ведь пора же... Пора же звонить к мессе! Но здесь тихо, мой взгляд пронизывает низкую каменную кладку над головой, а выше - только птицы на плоской холстине неба. Я в темнице? Почему? За какие прегрешения я очутился в сумрачном застенке, почему рука моя пластается по груди, но не находит креста? Я сейчас закричу...

- Вот и все, Ян. Весна на дворе. Мне бы в скрипторий поспеть, пока туда прочая братия не сбежалась, - рассуждает Лысый Фома, почесывая ухо. - Ты-то молодой, боженька, тебе лишь бы поспать! А мне уж шестой десяток пошел, не могу я более в полом холме просиживать, иначе и записать не успею, чего успел понатаскать из-под пера умников, марающих бумагу.

И голос мерзок, и стена передо мною корява, и настил вересковый царапает босые ступни. Но я простираю руки, ищу в сумраке своего собеседника, и отшатываюсь, разглядев поблизости сизоносое чудище. Неужто с ним я говорю? Неужто это и есть Фома, забытый мною здесь? Неужто так кошмарен мой друг по эту сторону яви?

- Поплакали, Ян, и будет, - повторяет Фома. - Ты уж не обессудь, боженька! Помог я тебе, как и просил Корнелий, но пора мне. Не думал я, не гадал, что твоя книжица эдакой скверной окажется. Бес же с ней! Вот пожалуешь ко мне в гости, я тебе чего получше подарю. Посмешнее. Может, и сам когда загляну к Марии. С подарочком, не с пустыми руками. Я уж ради тебя расстараюсь, брате. Жалобный ты больно...

К моим ногам подползла черная собака и потерлась мордой о колено.

- Где я? - вопрошал я духа-пересмешника нутряного.

Но он затих, подлый, спрятался в молчании моего горелого сердца. Фома же пожал плечами.

- Вот чего не знаю, того не знаю, боженька! Ты ведь сам, говорят, сотворил мир сей. Тебе и знать, на каком таком свете мы с тобой в полом холме гоношимся. И хоть не верю я в тебя, проклятого, но что другое сказать тебе могу, а?

- Откуда я?

- Сие также мне неведомо. Отпираться не стану - читал я книжицу твою, через плечо тебе заглядывал, но так ничего и не понял. Однако ж думается мне, что ты - из собственной головы, боженька. Как и все мы, грешные.

- Что ты мелешь?.. - прошептал я.

На этот раз Фома притворился, что не расслышал вопроса. Зато ответил мой собственный дух-пересмешник. А вот он мог бы и помолчать сейчас...

(Что, не нравятся тебе речи наши прогорклые, да шуточки копченые-вяленые, безымянный? Так не любо - не спрашивай! Будь уж как все, безымянный. Боги ли, люди ли - едино. Живи себе как-нибудь дальше! Глядишь, оно и кончится, однажды...)

- Пошли, что ли, жить, братец? - подпел Фома голосу, которого не слышал.

Но прежде чем покинуть полый холм, забрались мы с переписчиком еще ниже, к подземным родникам - омыться на дорогу. Водица клокотала в ведрах, пока Фома распаривал березовые веники, а я стягивал грязную рубаху и морщился от прелой вони. А дух-пересмешник все гундосил и гундосил под черепом...

(Тебя вынесло назад, безымянный. Вынесло в жизнь иную, в плоскую, безветренную жизнь. Ты не хочешь здесь оставаться? Нет? Но вот оно - твое тело, из которого покуда не упорхнуть. Смиряйся, если можешь.)

В подземной баньке на треножнике светились, потрескивая, угли, и я отворачивался от Фомы - от земляного жирного червя. А Ловец шумно отряхивался, и брызги разлетались - по кругу, по кругу, по кругу! И воззвал я в сердце своем к тому, кто зачем-то бросил меня здесь одного: “Помнишь, Андреас, как горела в еврейском квартале голубая деревянная юла? Ее уронила девчонка, которую кто-то отбил колом, чтоб под ногами не путалась. Она захлебнулась криком и забыла о своей юле... Так кто же забыл меня здесь, в призрачном, парном мире, где я - бог, тварь, небывший, летун? И все здесь ходит по кругу, по кромке юлы, а я - ось ее. Андреас, я зову тебя из душной глубины полого холма. Я - это ты, правда?! Так зачем ты покинул меня здесь?..”

Мне никто не ответил.

Я выбрался наверх по хлипкой винтовой лесенке, и принялся собирать котомку. Фома вскорости тоже показался из лаза в подземную баню.

- Не выпить ли нам медовухи на дорожку, брате? - заискивающе предложил переписчик. - Даю на отсечение правую руку, которая соблазняет меня ежевечерне, ты в этом нуждаешься.

И задохнулся смешок под сводом полого холма.

- Не хочу. И видеть тебя больше не могу, Фома.

- Так ты ж и не видел меня всю зиму, - обиделся он. - Грезил, глядел, как на пустое место. Я к тебе и так, и эдак. Думал, может, ты хоть ненадолго в себя придешь, и со мной выпьешь, а ты отмахивался. Спешил ты, брате: видно, хотел ты свою книжицу зараз прочитать. Ан, не вышло! Разучился ты читать, отче, пока богом был...

Я бросил котомку на пол и подошел вплотную к лысому дураку.

- Я не все вспомнил? Я не умер тогда? Я... Я все еще там? - спросил я, легонько встряхивая переписчика.

- Не надо, не надо, брате! Книжица-то твоя плохонькая! Вот до чего доводит...

- Я - там?

- Да ты всегда там! И здесь ты всегда отныне. Если уж хочешь знать наверняка, где ты, то знай: ты ни здесь, ни там. А книжицу про горелое сердце ты не до конца прочел. Правду я сказал тебе. И еще скажу: не можешь ты, брате, свою старую книгу до последней странички прочесть оттого, что новую свою книжицу ты дочитывать не желаешь. Покуда не доживешь ты до точки здесь, и там тебе не дожить.

Я оттолкнул Фому.

- Посмотрим... Я остаюсь. И покуда не захлопнется моя книга, я из холма не выйду.

- Я же правду сказал тебе, брате, и повторить могу, если хочешь: не выйдет, не получится у тебя ничего. Ни