| ПОЭЗИЯ | Выпуск 21 |
|
1. НОВЫЙ СВЕТ В Парадизе - жара. Асфальт пристает к штиблетам. Жирный овод жужжит на лаковом мертвом крабе. Спутник мой удручен. Он мыслит себя поэтом, но расчётлив душой, как бюргер в английском пабе, что и в пьяной гульбе размерен, а не рассеян. Он боится волны и горных тропинок - тех, что по-над морем текут, спускаются в глубь расселин. Но не мне заполнять лакуны чужого текста. Пёс по склону бежит, с пожухлой травой сливаясь. Экскурсанты торговца крабами взяли в клещи. Егерь чистит кефаль, лоснящийся, как ливанец. Спутник мой раздражён. Он трезво глядит на вещи: Крым - татарам и украинцам. Москальским сворам - фига в виде инжира, но на брегах Кавказа. Монологу не внемлет резвый дельфиний кворум. Словно чайка, над головой зависает фраза. Мы лежим. На его предплечье рыжеет россыпь непрочтённых созвездий - то ли Весы, то ль Дева. Лень татар обсуждать, вступаться за наглых россов. “Посмотрите направо, - гид говорит, - налево. Вот Шаляпинский грот, вот Царская бухта. Выше - можжевеловый лес, стоянка, обмен валюты”. Над раскиданной горстью солнцем нагретых вишен вьются алчные осы, в мякоть вгрызаясь люто. В Парадизе неделя тянется, как зевота, аква витой дрожа в зеленой гортани рая. Но уже и над ней бесстрастно склонилась Клото, между старческих десен нитку перетирая. 2 Камышовую тишину разведу руками. Краб клешнёй шерудит по дну, нервными рывками рассыпая морской тайник, где совпали зряшно тёмно-розовый сердолик и рябая яшма. По лощинам цветущий лох источает миро. И нудист - ни хорош, ни плох - предъявляет миру тела лунное молоко с голубым отливом… Ты достаточно далеко, чтобы стать счастливым без лениво ползущих гор с молодой щетиной; койкоместа - окном во двор - за один с полтиной доллар с носа; прикидов сих от Пако Рабанна; островка, где - сухой, как сикх, - потрошит рапана татарчонок; без всех моих тяжб и дружб в распаде, что делились бы на двоих при ином раскладе. Но, покуда душа паслась по холмам терновым, переклинило мой пасьянс королём бубновым. 3 Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы - не более, чем поблажки ленивой мадам Судьбы. Рыча, рассыпая бисер, дымящийся на весу, на водах рисует глиссер лиловую полосу. Вздремни, запустив под веки - травы полинявший жад, холодные чебуреки, вскипающий оранжад. …Чем травимся, тем и лечим. Пора осквернить уста. Но мне поделиться нечем: баклажка моя пуста. Уже пятаки посланий измерили глубину вдоль мыса, где пес Павсаний, бросаясь, кусал волну; где зноем валун прожарен в лишайной голубизне, как скрюченный каторжанин с наколками на спине; и смуглая пара в белом заснула - к виску висок - мобильник, как парабеллум, на время зарыв в песок. 4 То солнце, как напалм, сжигает все подряд, то сильный шквал напал и треплет виноград. С тоской на поводке идешь, куда зовут, и дремлешь в кабаке с названьем “Голливуд”. Есть пиво и кефаль. И этого вполне достаточно, но жаль фелюгу на волне. В ней давится слезой похмельною матрос, который за сезон, как Маугли, зарос. День в день - надир, зенит, а между ними тот, кто на бегу звонит и дальнобойно врет. И чтоб, глотая ложь, не плавать в нелюбви, ты говоришь: “Ну что ж…” - седому визави. Вылавливая лук в жиру кюфтэ-бозбаш, ты приглушаешь звук, ты шепчешь: “Баш на баш”. Беззвучно: “Зуб за зуб, за око - око…” И не видишь, как ползут по ложке муравьи. 5 Море. Облако. Белый парус. Плоскодонки. - Пейзаж Марке. По дороге пылит “Икарус”, исчезающий на витке. Меж холмов голубеют жилы варикозно разбухщих рек. И светило стреляет жиром, словно жареный чебурек. Бродит ослик по кличке Павел, как тоскующий инфернал. Разговор наш - игра без правил. Мне не светит полуфинал. Не копайся в татарском супе - все горячее можно есть. Лучше жизнь принимать, как суфий: мол, такая, какая есть. Слушать резкий фальцет солиста, но не вдумываясь в слова… Мир промыт и горит слоисто, как медовая пахлава. Обводи меня. Жизнь такая, как задумал творец игры, в молоко облаков макая зачерствевший ломоть горы. 6 Цвета прокисшего саперави облако вспенилось на холме. Северный ветер читает волны справа налево, как палиндромы. Руфь на мгновение цепенеет, что-то прикидывая в уме, и наклоняется, подбирая с грядки подгнившие помидоры. Вот что смущает: её лодыжки в густо-сиреневой сетке вен. Если б не степень твоей одышки, ты бы решился… Но в сорок восемь можно лишь изредка прыгать в гречку или куда там?.. Семейный плен мятным отваром дыша на стёкла, боль обволакивает под осень. Тихо. Так тихо, что слышен шорох игл, что роняет ливанский кедр. Пёс озабоченно вырыл ямку. Там и улёгся, испачкав глиной длинную морду. Внезапно грянул дождь, барабаня в непарный кед. Руфь одержимо рыхлит участок между акацией и малиной. Всё, что посеешь, чревато жатвой. Руфь это знает. Легко вогнав в землю кирку, разбивает корни и сорнякам не дает потачки. Вот что смущает: её приходы ночью, когда у тебя в ногах тихо свернувшись, блестит зрачками, молча выпрашивая подачки. Руфь это знает. И нянчит, месит грубую глину, пока шумит куст одичавший; покуда чайник нервно потрескивает, пока ты ищешь хоть щёлку, откуда виден берег, где рыжая Шуламмит, с детской беспечностью сбросив туфли, в море вылавливает агаты. 7 Тёплые дни истаяли. Их так мало в сумме, что представляется жизнь короткой. Чёрную гору срезал лоскут тумана. Вытянем жребий: кто в гастроном - за водкой. Стук топора, визгливой пилы сопрано. Море морщинит злая тоска по зною. Но виноград в низине горит, как рана, и по краям дымится голубизною. Со стороны Отуз наползает сумрак вкрадчиво, как десант, обложивший контру. Дряблая влага с веток смывает сурик, дерево на глазах превращая в контур. Всё превращая в контуры: наши тени, стол на веранде, влажную синь букета; в тонких стаканах сброженный сок растений переливая в плоской полоске света. Сколько ни пей, но время, что дует в спину, наши хребты выветривает, как всё, что уровня моря выше; холмы в долину пересыпая. И никакого кошта нам на остаток жизни не хватит. Даже если мы купим в складчину этот ветхий дом, чугунок в шершавых намывах сажи, блик на перилах, шорох скворца на ветке… 8 Накупить на рынке в красных горшках гераней. Не беда, что сиры, главное, - без претензий (Так ничто не греет взора зимою ранней, Как резная зелень)... А для красы - гортензий. В общем, сделать нечто очень простое, ибо не с моим уловом боль пеленать в Провансе. …Иногда звонил. Цветы приносил. Спасибо. Но “увяли розы”. Вроде бы так - в романсе. Настрочить за месяц книгу рецептов, в коей артишоки сдобрить леностью сельдерея. …Не любил длиннот Набокова - с теплой хвоей, с валуном на Яйле, с бабочкой arborea, с фонарем в ночницах: адах, лолитах…Кратен был валету пик, а мнилось - тузу в колоде. Не вмещал чужого. А своего - не тратил, содержал в порядке, словно белье в комоде. Избегал истерик: вежливо улыбался, зажигалкой щелкал (ссора была б уместней) в том кафе, где бармен - вылитый Алибасов - нас поил коктейлем, кажется, - “Песнью Песней”… Но неужто эти бабочки так легко нас завлекли, загнали в мелкий сачок финала? …Не ловила сроду в сетчатый, мягкий конус. Пролетали мимо - даже имен не знала. |
|
|
|