КРЕЩАТЫЙ ЯР Выпуск 24


Светлана КРЕЩЕНСКАЯ
/ Киев /

"Горько!.."




Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь.
Русская народная пословица

Клементина Павловна, с виду легкомысленная дамочка в капоре, лисьей горжетке и ботиках, на самом деле была удивительно целеустремленной натурой. Она запросто закончила два неприступных института, как будто один из них был кружком вышивания, а другой - курсами кроя и шитья.

Она выходила замуж четыре, по крайней мере - три раза и в каждом случае, выпроваживая бухгалтера, инженера и рентгенолога, говорила себе: "Клементина, не мелочись, бери выше!"

И в то время, когда её подруги, раздобрев и обрюзгнув, измеряли свои жизненные достижения совершенно определенными категориями: котиковыми шубками, плюшевыми шторами и костюмами джерси, без чего и она ещё вчера считала свою жизнь потерянной, ей вздумалось родить ребёнка. Вот проехал мимо её окна пёстрый дерматиновый экипаж, и Клементина вообразила себя заботливой мамашей...

Разгадав её намерения, муж, и без того задёрганный бывшими женами и повзрослевшими детьми, перебрался спать на кухню. Какой ребёнок, очень хотелось бы ему знать, если из его длинноволосой головы уже месяц не выходит покупка нового саксофона!

Но Клементина добилась своего: с помощью мужа или без, она, всё-таки, родила девочку и назвала её в пику всем... не то Аглаей, не то Аглаидой.

С первых же дней ребёнок оказался невосприимчивым к мощным джазовым импровизациям, и трубач, тихонько собрав ноты, вынужден был незаметно уйти.

Клементина, утомившись от бесконечных репетиций, а уж если говорить по правде, то... от бесконечных мужей, не очень-то и расстроилась. Ведь теперь она была не одна - рядом с ней была не то Аглая, не то Аглаида.

Одержимая мать никак не могла дождаться, когда же её Ага начнёт сидеть, ходить и, наконец, когда она станет нотариусом или стенографисткой. Но не прошло и двух десятков лет, как шкатулка со старыми письмами, локонами и счетами пополнилась Аглаиным математическим дипломом. Но Климентина Павловна по привычке брала выше... На этот раз она решила, что было бы неплохо выдать Аглаю замуж, а уж потом, после свадьбы, осуществив свой очередной широкомасштабный план, отправиться к двоюродной сестре, в одесский особняк с мансардой, винным погребом и клумбой из магнолий...

Но то ли оттого, что Клементина выбрала Одессу, город, который, как известно, любит шутить и разыгрывать, то ли по какой-то другой очень нешуточной причине, но вся беда была в том, что с Аглаиным замужеством ничего не получалось. С каждым годом девушка, как комнатная герань, становилась старше, кряжистей и желтушней, а её положение от этого не делалось интересней.

Соседи, милые и деликатные люди, нисколько не встревая в Аглаину личную жизнь, спрашивали её, интересуясь исключительно планами матери - не собирается ли Клементина Павловна в Одессу? Аглая отвечала им и через год, и через пять:

"Отъезд отложен на неопределённый срок по той причине, что в кассах нет ни одного билета..."

Может быть, Клементина Павловна и дальше смиренно ждала бы своего заблудшего зятя (она была уже совсем не молода и не совсем здорова), но когда Аглаины сверстницы, переженив детей, обзавелись внуками, поняла, что, как это не трудно, но в сторону будущей родни пора сделать несколько встречных движений.

"Поможем, как же!" - отозвались соседки и в какие-то два дня за три штапельных платка и постный ужин по их прикидкам был подобран подходящий кандидат, проживающий вместе с матерью - тёткой Катериной в двухкомнатной квартире через две площади, три улицы и четыре переулка. И на горизонте белой магнолией снова показалась желанная Одесса...


Если Клементина Павловна и её дочь в своих самовязанных беретках цвета беж, проткнутых старомодными, костяными булавками, были так похожи, и так неразличимы, что трудно было сходу угадать, кто из них - мать, а кто из них - на выданье дочка, то Катерина Ивановна была не просто тётка, она была женщина-памятник, женщина - гранитный монумент.

Пока её сынок тихонько слесарил в депо, она, покрикивая на бестолковых пассажиров, гоняла через весь город скоростной трамвай, а по выходным, перецеловав полсела родни, сажала огурцы, белила стены и распиливала доски.

Глядя на неё, высокую и широкую, чернобровую и зелёноглазую, с аппетитными розовыми щеками и зачёсанными в бугристую тыкву рыжими волосами, люди не могли понять: как у этой женщины, видной за квартал лучше любого светофора, мог родиться такой дохленький и такой невзрачненький ребёнок!

Трудно поверить, но сорокалетний, холостой, лысеющий мужичок в подростковом пальто и школьных ботинках был ни кто другой, как её кровный сыночек.

И чего только тётка Катерина не придумывала для своего Сашуни! Какие молитвы она над ним только ни читала, каких приворотов ни делала - на рыбу, на вербу, на пятницыну зарю, каких заговоров ни шептала, как ни старалась присушить хоть какую-нибудь девку: брошенную, битую, замужнюю или гулящую, а ни одна (подумать только, ни одна халера!) к её сыну не приставала...

А как хотелось тётке Катерине, чтоб её единственный сынок был кому-то милее подруг, любимее матери, ближе сестры и роднее брата!

Сама-то она о семейном счастье слыхала и видела только по радио да в кино. Покойный муж при жизни был с ней не очень ласков, а уж после смерти так и подавно грозил по ночам своим чёрным костылём: "Смотри, Катерина... хорошо смотри за сыном! Я тебя на этом свете за всё спрошу!"

Тётка Катерина была не из пугливых, но за сыном смотрела, как за больным дитём. А вот какой из этого смотрения толк вышел... Одни только слёзы.

Познакомившись с Клементиной Павловной, она сразу поняла, с кем ей придётся породниться.

"Интеллигенция... ц..." - цыкнула она недовольно, зная по своему вагоновожатскому опыту, что более нерасторопной и неустойчивой публики во всём городе просто не было.

"Ладно! - рассуждала тётка Катерина, пересчитывая банки с консервацией - какая разница, как зовут невестку - Аглаей или Аглаидой... лишь бы не горшком! Пока не вышли солёные огурцы, окончательно не облысел жених и не поседела невеста, надо готовиться к свадьбе! Чего уж тут харчами перебирать..."


Ровно через неделю после сговора в доме жениха за свадебный стол село около тридцати человек приглашённого народу. Бледненькие городские дамочки в пересохших канотье, оттопырив ревматические мизинчики, гоняли по тарелкам маринованных опят. Толстые сельские тётки, перемотанные пуховыми платками, как пулемётными лентами, трощили фаршированных уток и жареных гусей.

Понаехавшие гости завалили молодожёнов подарками. Как говорится, кто чем мог! Женихова родня навезла пять стёганых одеял и шесть чайных сервизов. Невестины тёти и дядья снесли по толковому словарю и бронзовой статуэтке.

В перерывах между романсами, гопаком и коридорными потасовками счастливые мамаши, отбивая ножичком регламент, расхваливали своих детей:

"Спасибо, дочь... Не подвела, не опозорила, не принесла в подоле, как некоторые, не увлеклась женатым, как другие... Сберегла девичью честь... Дождалась-таки окончательной зрелости!"

"Спасибо и тебе, сынок, за то, что не привёл в дом кого попало, а спросил родительского совета... Спасибо, что не огорошил внезапной женитьбой, а дал время опомниться... собраться и мыслями, и копейкой".

"Вот э-то - по-му-же-ски!" - отстучал по слогам свадебный бубен.

"Горько!" - не терпелось выпить гогочущим мужикам.

"Совет да любовь!" - не могли налюбоваться на чмокающуюся пару растроганные женщины.

Под праздничный шумок ушлые соседи спихнули молодым облезлое расстроенное пианино и очень вместительный детский эмалированный горшок.

Только к ночи разгулявшиеся гости, спохватившись, что жениха пора оставлять наедине с невестой, начали расходиться. Одни, прихватив тётку Катерину, банку самогонки и десяток пирожков, побежали догонять последнюю электричку. Другие, забросив в одесский поезд Клементину Павловну и свои соломенные шляпки, разбрелись по трамваям и метро.

Из-за рассеявшихся туч показался молодой медовый месяц... И венец безбрачия покатился по спящему городу ржавым велосипедным колесом...


В отсутствие своих родительниц молодожёны зажили самостоятельной жизнью, чего раньше ни с одним из них не случалось. И со стороны всё выглядело просто и обыкновенно. Так обыкновенно, будто последние двадцать лет они только и делали, что состояли в законном браке. Утром Сашуня и Аглая расходились по работам, вечером так же синхронно возвращались домой.

И всё было хорошо, одно было непонятно: зачем каждый вечер и каждое утро, сотрясая дом, они передвигают с места на место какую-то тяжёлую вещь?

"Ну как, Сашуня, супружеская жизнь? - переходили женатику дорогу сердобольные соседи. - Шо-то не похож ты на счастливого молодожёна... И похудел, и, вроде как... стал меньше ростом... Да, парень, труба твоё дело! Пока вернётся мать, совсем загнешься. И чем только тебя кормит твоя Андромеда? Видать, сидите на кофях и чаях..."

Соседи были правы: смотреть на Сашуню было жалко, хотя и дело было вовсе не в еде. Остатков со свадебного стола хватило ему почти на две недели. Каждый день он завтракал тарелкой петушиного студня и ужинал бужениной и телячьим языком. Да и супруга, оказавшись вегетарианкой, его не объедала. Морщась при виде жирных деревенских блюд, Аглая молча глотала запаренный геркулес и запивала его несладким чаем.

Сашуня не привередничал - пускай! Его полностью устраивало такое разнородное меню, и если бы его неразговорчивая жена была с ним понежней и поласковей, он готов был с ней на пару жевать и заварку, и овёс.

Но Аглая была невозмутима, как пластмассовая кукла. Она не подпускала к себе Сашуню ни на шаг. Их брачная ночь ушла на мытьё посуды. Все последующие вечера, домучив своё фрикасе, она закрывалась от него в маленькой спаленке на метровый засов. Но и это было не всё. И именно это "не всё" не давало покоя бедным соседям.

Рискуя развалить дом, Аглая упиралась ногами в стену и передвигала своей крепкой математической головой трухлявое пианино, баррикадирую им намертво непрочную картонную дверь. Утром тем же способом она возвращала инструмент назад. И этот спиритический сеанс повторялся каждый божий день уже четвёртую неделю...

К концу медового месяца отвергнутый муж кипел, как укушенный лев и, несмотря на маленький рост и отсутствие мускулатуры, готов был разнести любую крепость, не то что там какой-то облупленный рояль.

В ту последнюю их ночь он никак не мог уснуть: в окна светила такая яркая луна, что, казалось, вот-вот начнут дымиться занавески. Сашуня курил, давил орехи, грыз семечки, передразнивал распевшихся уличных котов, а, всё-таки, дождался утра.

В 6.00 - как всегда, запело радио, в семь - прозвенел будильник, в восемь - у соседей, как водится, сбежало молоко... и, наконец, в 8.30 за Аглаей таки закрылась входная дверь. Осторожно, сняв тапочки, Сашуня пробрался в её комнату. Его крошечные ручки изо всех сил сжимали заготовленный с вечера огромный кухонный нож.

"Математичка! Я покажу тебе уравнение с тремя неизвестными!" - прошептал он дрожащими губами и ударил по подлому инструменту ножом.

Отъехав в самый угол, пианино жалобно застонало на все лады. Но просить о помиловании было поздно - Сашуня не мог его простить. Он был унижен и оскорблён и уже не мог остановиться. На чёрной крышке один за другим быстро появились три сакраментальных знака - "икс", "игрек" и "йот".

"Вот это по-мужески!" - поддержал его упавший со стены свадебный бубен.

Вечером Сашуня как ни в чём не бывало сел с Аглаей ужинать. Он ел со звериным аппетитом, и крупные куски солёного сала и перчёной колбасы исчезали с разделочной доски будто он глотал их, не разжёвывая.

Как всегда молча и ничего не подозревая, Аглая допила свой чай и тихонько прошмыгнув в комнату, ставшую её временным укрытием, захлопнула спасительную дверь. Но не прошло и пяти минут, как она выскочила оттуда и, глянув на Сашуню своими потемневшими глазами, схватилась за лицо и побежала на лестничную площадку. На книжной полке повалился набок сбитый с толку почтенный Даль...

Соседи, замершие у своих глазков в ожидании спиритических передвижений, слышали, как Аглаины шлёпанцы, громко пересчитав ступени, остановились где-то на крыльце. И десятки любознательных лиц, переметнувшись из коридоров на кухни, приклеились к запотевшим окнам.

Во дворе шумел холодный весенний дождь, деревья выплясывали голышом и на одной ноге какой-то невообразимый туземный танец, а вокруг стояла непроглядная темнота: перепуганный месяц отсиживался между туч, экономные дворники отключили все уличные фонари.

Остановившись посреди двора под прогнившим деревянным мухомором, Аглая за несколько минут вымокла насквозь. В мокром фланелевом халате со стекающей по голым ногам голубой текстильной краской ей некуда было идти, а возвращаться в чужую комнату с изувеченным пианино и ликующими попугаями на стенах она уже не могла. Кому это было нужно?

Аглая перебежала в соседний подъезд и в первом пролёте между этажами с потухшей лампочкой и разбитым окном спряталась за корявой батареей. Где-то наверху капризничал ребёнок, шумела вода, и удивительно чётко стучал чей-то старательный молоточек. Тук-тук-тук...

"В нашем подъезде и такое интеллигентное лицо?" - услышала она приближающийся мягкий мужской голос.

"Милая... да вы совсем промокли! Как вас зовут?"

Аглая поправила мокрые волосы и попыталась отжать полы своего полинявшего халата.

"Не знаю... - вздрагивая от холода, ответила она. - Не то Аглая, не то Аглаида..."

Над её головой вдруг загорелась лампочка и стало видно, как с тонких женских пальцев скапывает синяя вода.

Голос тихо засмеялся: "Да вы голубых кровей, оказывается... Ангел мой, идемте пить чай! Пока вы будете отогреваться, я вам сыграю..."

Лампочка задребезжала и погасла совсем. Аглая снова вцепилась в батарею.

"На саксофоне? - сердито спросила она, с трудом сдерживая чиханье".

"Нет-нет! - успокоил её баритон. - Я не умею веселить людей. Если мне это удаётся, я заставляю их переживать и немного думать. Мне не хочется вас разочаровывать... Я играю на скрипке".

Первый раз за этот месяц, а может быть, за всю свою жизнь, Аглая, сидя на чужой кухне, в чужой сорочке и чужих носках, блаженно улыбалась. Она слушала незнакомого человека, его грустную музыку, и её отогревшееся сердце пыталось вырваться из тугой грудной клетки при каждом взмахе его хрупкого смычка.

Подобрав ноги и сжав двумя руками горячую чашку с такой силой, что та должна была вот-вот треснуть, Аглая молила Бога:

"Господи, если только ты есть! Прошу тебя... пусть будет бесконечным этот чай, пусть будет бесконечной эта музыка, пусть будет бесконечным этот вечер..."


А на улице тем временем продолжал идти дождь. Он не унимался целую ночь, носился по крышам, заглядывал в самые непроходимые переулки, как беспризорный мальчишка, раздобывший по случаю спички, петарды и динамит. Везде всё сверкало, гремело и только под утро затихло в одну минуту. И солнце раздвинуло тучи своей бедовой рыжей головой, и они разъехались в разные стороны, как надоевшие старые занавески.

Но тишина была недолгой, и сонные жильцы не успели насладиться зыбким утренним покоем. Где-то совсем рядом что-то грохнуло, и дом повело в разные стороны... Зазвенели стёкла, завыли бродячие собаки и вздыбились домашние коты. Из прикрытых форточек и замочных скважин потянулся подозрительный белый дымок.

Перепуганные мамаши, закутав одеялами спящих детей, тут же кинулись к окнам, не успевшие протрезветь отцы, набросив шарфы и кепки, побежали на разведку - во двор. Народ постарше и поопытней спускался вниз не спеша, основательно одевшись, не забыв прихватить с собой молочные бидоны, мусорные вёдра, болонок и такс.

Общедворовая тревога не была напрасной. На улице жильцов ожидала неутешительная пожароопасная картина: прямо на детской площадке дымилась огромная пирамида, сложенная из новых одеял, ценных книг и статуэток, покрытых золотом фарфоровых чайников, чашек и блюд. У подножья её валялись обломки пианино, сброшенного Сашуней, судя по грохоту, с четвёртого этажа.

Сам организатор феерического зрелища мирно сидел неподалёку от разгорающегося костра верхом на деревянной лошадке и с детским интересом наблюдал, как трещат и плавятся не пригодившиеся свадебные дары.

Обгоревшие купидоны плакали бронзовыми слезами, почерневшие подушки взрывались, будто были наполнены кислородом, а не пухом и пером.

"Ну, бабы, чего вы добились своей брачной конторой?"

"Довели мужика до белого коленья... теперь куда его прикажете отправлять?"

"И кто это вас уполномочил скрещивать щавель с ананасом?" - не терпелось вставить своё словечко каждому из подошедших жильцов.

"Одеял-то как жалко... И пианина бедная... пострадала ни за что, ни про что... Нам бы дали - мы б её выкрасили белилом и стояла б заместо буфета ещё сто лет..." - вздыхала баба Таня.

"Да что там пианина! Я про такой сервиз мечтала всю свою жизнь..." - всхлипывала её сестра.

В числе расшумевшихся наблюдателей молча стояла только Верка, молодая здоровая баба в наброшенном поверх смятой ночной сорочки огромном, с кистями, цветастом платке.

Верка, прозванная за широту бёдер и души Верандой, жила со своим детским садом, как барыня - одновременно на первом и втором этажах и была замужем согласно записям актов гражданского состояния целых три раза. С очередным замужеством у неё прибавлялось по одной комнате, кухне, ванной и, соответственно, малышу...

Первый раз Верка вышла замуж за столяра, проживающего в соседней квартире справа, окнами на юг. Второй раз - за токаря, занимающего коморку, опять-таки по соседству, только слева, с окнами на север. В третий раз - за механика, прописанного наверху. Она с удовольствием расширила бы свою жилплощадь и пошла бы замуж по четвёртому кругу, хоть на Запад, хоть на Восток. Но, похоже, на этом Веркино везение закончилось: одинокие специалисты среди ближайших соседей перевелись, да и под её квартирой располагалось не жилое помещение, а забитый крадеными вещами и мороженой свёклой подвал.

Верка растолкала зевак и, не испугавшись ни огня, ни копоти, ни дыма, пошла к Сашуне напрямик. Подхватив белый кружевной подол и приоткрыв свои крепкие незагорелые ноги, она аккуратно перелезла через штакетник, переступила через песочницу и фанерный грузовичок.

"Ну что, Александр Петрович, - погладила она его ласково, как маленького, по плешивой голове. - Ты чего это людей пугаешь? А ну-ка, пошли со мной, голубчик, я тебя и постригу, и побрею, и покормлю..."

Верка накинула на Сашуню половину своего роскошного платка. От её полного, играющего тела пахло грудным молоком, чистыми пелёнками и солёными огурцами. И голубчик, одурманенный Веркиным духом, поплёлся за ней весь в перьях, саже и мелу, не спрашивая "куда?" и "зачем?", как телёнок за мамкиным хвостом.

"Верка! Верка!" - кричали со всех сторон сбежавшиеся соседки. - У меня есть винегрет с капустой... У меня вареники с ливером... А у меня борщ вчерашний!"

Верка вела Сашуню, победно улыбаясь, раздвигая гудящую толпу своим разгорячённым плечом.

"Вчерашний борщ можете сами лопать, а я Александра Петровича буду свежим рассольником кормить!" - отбивалась она от настырных баб, кокетливо мотая растрёпанной головой.

"Ну, Верка, ну Веранда! - пытались поддеть её оскорбившиеся хозяйки. - Когда же это ты успела, семиделка... и настирать, и наварить?!"

Верка не обращала никакого внимания на бабий трёп. Она продолжала вышагивать через двор, покручивая крепко сбитыми бёдрами и покусывая от удовольствия сочные губы. Сашуня шёл на её поводке, не понимая, чего шумит народ, и думая только об одном - как бы не потерять одетые в запарке походные материны бурки!

Верка поднялась на крыльцо, отряхнула на виду у всех приставшую к ногам сорочку и бесстыже засмеялась, расстроив своих доброжелательниц двумя рядами ровных белых зубов:

"А кто рано встаёт - тому бог даёт!"

Распалившиеся мужики, с опаской поглядывая на своих сердитых жён, взывали к Веркиному состраданию не то в шутку, не то, и в самом деле, всерьёз:

"Верка! Да ты не слушай этих тёток! Верка, бери и нас на свой буксир! И мы на твою стрижку всегда согласные... Стриги хоть под ноль!"

Верка и не думала отвечать им на глупости. Ещё чего! Она втолкнула Сашуню в подъезд и, забросив край пёстрого платка на плечо так, что вокруг неё посыпались зелёные и красные искры, по-хозяйски грозно распорядилась:

"Трепачи... Чем языками молотить, вы бы лучше прибрали тут, а то... говорят... Катерина Ивановна со дня на день должны вернуться... Перепадёт тогда некоторым и на вареники, и на винегрет. А кое-кому и на парикмахера достанется!"


Прошло несколько дней... Тётка Катерина оказалась лёгкой на помине, и уже в среду у подъезда стояли её сумки, вёдра, корзины и мешки.

Сашуня с Веркой и детворой встретили её, помогли занести вещи, помогли раздеться, умыться, усадили за стол уморившуюся в душной пригородной электричке мать. Пообедав с семьёй и выспавшись на накрахмаленных постелях, тётка Катерина пошла проведывать соседей: она умела помнить добро... С одного её плеча свисала тяжёлая луковая коса, с другого - мешок с фасолью и торба с мукой.

"Ну, Катерина Ивановна, рассказывай... Как там кум, как кума... шифер купили?.. - заходили издалека перепуганные городские подружки, угощая её чаем и её же медком. - Как там... невестка... ка-ак там... сынок?"

"Всё хорошо! Шихвер не купили - передумали. Жалезо взяли... Оно надёжней! - отвечала тётка Катерина, легко разгрызая позапрошлогоднюю сушку.- И у молодят всё отлично, хорошие вы мои... Помните, когда женился мой Сашуня, то взял такую городскую моль - не разглядишь без микроскопа. А теперь..." Она выпила залпом литровую чашку чая и с шумом выдохнула:

"Ху! Горячий какой!.. А теперь за моим сынком невестка так поправилась, так похорошела, что другой раз думаю: а та ли?"

"Та! Та! И не думай, и не сомневайся! Она самая и есть! - застрекотали повеселевшие соседки, подсовывая гостье конфетки и подливая чай.

Распихав карамельки по карманам, тётка Катерина стыдливо усмехнулась: детям - от зайца! И расчувствовавшись, махнула своей натруженной рукой.

"Да, бабы, судьбу не обманешь и не обведёшь! Ищешь её и там, и здесь... Не знаешь на каком трамвае к ней подъехать, какими подарками одарить... А она тебе... - тётка Катерина, пыхтя и отмахиваясь стала выбираться из-за стола. - Ну шоб вы были живы, здоровы! - и договорила уже у самой двери. - А она тебе вот тут, под самым носом, за просто так улыбается..."




Назад
Содержание
Дальше