| ПРОЗА | Выпуск 36 |
* * *
Через неделю Маша, успокоенная мамой и Ангелиной, вернулась в Минск за дипломом. Кроме того, она хотела поговорить со своей учительницей о дальнейшей работе и прослушаться в оперный театр. После экзамена бывшая оперная певица сказала, что это должно быть чистой формальностью.
Маша знала точно, что Димы в Минске уже нет. Возможно, нет и в стране. И ничего не изменилось – поезд прибыл на тот же вокзал, так же в утреннем полумраке трамваи уходили широкими улицами между массивных домов в направлении консерватории, в направлении оперного театра. Жизнь шла своим чередом.
В комнате, где она жила с девочками-скрипачками, было так же уютно. Девочки еще спали, когда Маша открыла дверь, поставила в угол сумку и легла на кровать, на которой недавно оплакивала свое расставание с Димой.
Маша не могла избавиться от чувства, что вот она вернулась, послезавтра суббота, и они встретятся с Димой – она придет к нему в детский сад, он на работе, ничего не изменилось... Она рассказывает ему, как она провела выходные в Гомеле, встретилась с Ангелиной, распевалась с ней, смотрела телевизор, скучала, поздравляла Сонечку с рождением девочки, девочка выглядит как маленькая копия Сонечки – смородиновые глазки и темные кудряшки.
Дима рассказывает ей, что он делал в Могилеве, как его родители, как отец, наверное, ему действительно плохо, если он даже не приехал на выпускной концерт...
Маша никак не могла поверить в то, что Дима действительно уехал из Минска навсегда. Она старалась не думать об этом, чтобы пережитая боль и лихорадка не возвратились к ней, а думать о чем-то приятном – например, о Сонечкиной девочке, как она сосет пальчик вместо соски, или об исполнении известных арий Марией Каллас, которую Маша теперь регулярно слушала с пластинки, подаренной ей Ангелиной.
В конце концов ей удалось уснуть.
Утром одна из девочек-скрипачек приготовила кофе и, когда они пили, сказала ей:
– Зря ты приехала сегодня. В консе общее собрание.
– Мне нужен диплом. К собраниям я больше не имею отношения.
– Это тебе кажется, что не имеешь. Говорят, что могут диплом не выдать, если не придешь.
– Что за чушь! И какая тема собрания?
– Позор изменникам Родины!
– Что это все значит?
– А это значит, что твой Дима забрал диплом и смылся, потом стало известно из органов, что он получил разрешение ехать за границу. И копия Ляли тоже. Еще кто-то из студентов. На собрании будут их обсуждать и осуждать.
– Ты шутишь.
– Я бы на твоем месте сегодня не показывалась. Езжай на пару дней домой или иди погуляй в городе и чтоб тебя никто не видел. Возьми справку от врача.
– Я иду только к секретарю и обратно.
– Как хочешь...
Маша переступила порог консерватории.
Вот то место, где она училась, где познакомилась с Димой, где были ее друзья. Хотя всё главное в вокальном искусстве она получила от Ангелины, всё же это прекрасно – какое-то время находиться среди таких же ненормальных и преданных искусству, как она, Маша, каких-то лохматых композиторов, трубачей, барабанщиков, пианистов, вокалистов, и других – без этого обмена энергии, наверное, невозможно искусство.
Теперь этот этап ее жизни пройден. Что будет потом? Что ее ждет?
Задумчиво она прошла в вестибюль и остановилась. В центре вестибюля, там, где обычно висел «Комсомольский прожектор» висел большой плакат.
«Позор изменникам Родины!» – было написано черным жирным шрифтом на белом листе. Внизу, буквами помельче, были перечислены фамилии.
Маша подошла поближе и начала изучать плакат. Она находила, что плакат сделан хорошо – мимо него нельзя было пройти, не остановившись – красивый призывной шрифт, хорошего качества бумага.
Среди знакомых и незнакомых людей были перечислены копия Ляли и Дима Шехтер.
Маша так задумалась, пытаясь понять, что все это значит, что не сразу почувствовала – кто-то дергает ее за руку. Оглянулась. Это была баянистка Таня.
– Привет. Как хорошо, что ты пришла. Кто-то сказал, что ты больна и уехала домой. Мы хотели тебя искать. Просто чудесно, что ты пришла. Я и не думала, что ты такая сознательная.
– Привет. Я пришла по своим делам. Что всё это значит?
– Сейчас собрание начинается. Через несколько минут ты должна выступить.
– О чем?
– Как о чем? С осуждением тех изменников, кто уезжает.
– А почему они изменники?
– Ты чего? Они пользовались благами социалистического общества, получили бесплатно образование, а теперь плюнули в лицо государству и уезжают за границу. В том числе и твой приятель Шехтер.
Маша ошеломленно смотрела на Таню.
У Тани было широкое привлекательное лицо. Маша слышала, что Таня активно занимается общественной работой и стала секретарем комсомольской организации. Маша была благодарна Тане за то, что та пропустила ее в агитбригаду, где она познакомилась с Димой, поэтому всегда приветливо здоровалась с ней. К общественной работе Маша была равнодушна и людей, которые ею занимались, считала или творческими неудачниками, или карьеристами. К какой группе относилась Таня, ей было все равно...
– Но я не собиралась сегодня выступать. Я не готова.
– Не дури, Маша. Все знают, что ты была с ним вместе. Даже секретарь парткома сказал, что хорошо было бы, если б ты выступила. Ты знаешь, как это важно для распределения. Кстати, у секретаря большие связи в оперном театре.
– Что?
– Подумай о своем будущем. Прошу тебя, думай что хочешь, но выступи. Будут представители. Не подведи. Я тебя уже включила в список выступающих.
– Извини, но я действительно больна.
– Тебя уже здесь все видели. И если ты уйдешь, знаешь, как это будет рассматриваться. Никто не имеет права уйти без уважительной причины. Сейчас заканчиваются лекции, и перекрывается выход.
Маша оглянулась. Действительно, коридор заполнился галдящими студентами. На выходе стояли дежурные и никого не выпускали. Какой-то незнакомый парень громко спорил, пытаясь выйти, и она слышала, что его послали к секретарю писать персональное объяснение.
Появился преподаватель общественных дисциплин, который, улыбаясь, шел по коридору и делал характерные движения руками, будто загонял гусей в сарай.
Лицо Тани приняло подобострастно-заинтересованное выражение, какое бывает у преданных секретарш.
– Пора, девушки, пора! Как хорошо, что вы пришли, – сказал он Маше. – Я был на вашем концертном экзамене и являюсь поклонником вашего несравненного таланта.
Он наклонился и поцеловал ей руку. Маше бросился в глаза его жирный, в складках, затылок.
– Так я на тебя надеюсь, – быстро сказала Таня. – Извини, уже начинается, я должна быть в президиуме.
Вместе с толпой студентов Маша вошла в зал. В этом зале она недавно пела свой концертный экзамен. В этом зале она распрощалась навсегда с Димой (о как невероятно это слово – навсегда).
Теперь здесь должно было состояться это нелепое собрание.
Она села в последних рядах.
От руки поцелованной преподавателем общественных дисциплин неприятно пахло крепким одеколоном.
Студенты, тесно прижавшись друг к другу, перешептывались. Маша слышала, что они недовольны – вместо обеденного перерыва должны сидеть здесь, на собрании, и неизвестно, сколько это будет длиться. Маша почувствовала, что она тоже хочет есть и спать.
Права была ее подруга из общежития – не нужно было ей приходить сюда. Порядочным людям здесь делать нечего. В конце концов кому какое дело – кто уезжает и куда уезжает. Пусть они делают, что хотят. Это их дело. Это дело родителей и детей, Маши и Димы. Маша тоже могла уехать с Димой, но она решила остаться. Сама, без общественного мнения. При чем тут общественность? Хотя, если б она знала, что общественное мнение против, Машино решение остаться очень сильно бы поколебалось. Из солидарности к Диме. Из любви к нему.
Вдруг неожиданная мысль пришла к Маше – может быть, он и прав, что уехал? Что ему делать в этой стране, в которой частная человеческая жизнь выставляется на потеху публики, в которой нельзя ничего скрыть, самостоятельно решить, предпринять? Может быть, Маша ошиблась и принесла в жертву свою будущую жизнь с Димой этому призраку, который обманчиво принимала за понятие Родины по своему рождению и воспитанию? Призрак, который многолик и непостоянен и вообще не имеет отношения к Маше и к тому, что Маша теперь понимала под своей дальнейшей жизнью в искусстве.
В конце концов, если Бог дал ей голос и второе местожительство его, кроме Машиного тела, совершенно абстрактно, таким могут быть и солнечные лужайки Векерлена, и сумрачные балы Верди, то не все ли равно, где этому телу благополучно существовать? Где будет для него отметка в паспорте? Главное, чтобы тело было накормлено, сыто, здорово, пристроено к какой-то сцене, и тогда голос себя чувствует вольготно...
Тем не менее, собрание шло своим ходом. Тон выступлений был резкий, уверенный и единодушный. Уезжающих на постоянное место жительства за границу осуждали и называли изменниками родины.
«Как хорошо, что Димы здесь нет», – подумала Маша.
При такой травле было бы очень неприятно находиться среди осужденных. Если бы она, Маша, уезжала, ей бы тоже было здесь очень неприятно, а может быть, и страшно.
Сидящий рядом студент спросил ее, который час. Она очнулась и ответила:
– Полвторого.
– Спасибо, – сказал студент. – Как думаешь, когда кончится?
– Не знаю, – сказала Маша...
– У меня еще сегодня репетиция и халтура. А ты певица, я тебя знаю.
Он раскрыл конспект и начал читать.
Маша пожалела, что у нее нет с собой никакой книги. Она подумала, что о ней забыли, ей не придется выступать и не сразу расслышала, как назвали ее имя.
Студент, сидящий рядом, толкнул ее локтем.
– Тебя. Только давай недолго. Не утомляй общественность. Все хотят жрать.
Маша растерянно встала и сказала:
– Я воздерживаюсь от выступления.
Из-за всеобщего гула, стоящего в зале, ее не услышали и попросили выйти к микрофону.
Маша вышла и оглянулась. Ее мнение не интересовало никого. Никто не смотрел на трибуну. Секретарша строчила протокол без пауз, даже не слушая, что должна была сказать Маша. Все было запланировано.
– Я воздерживаюсь от выступления, – повторила Маша в микрофон.
В зале наступила оглушительная тишина. Секретарша перестала строчить и выронила ручку. Под заинтересованными взглядами публики Маша вернулась на свое место.
«Как оперная героиня, – подумала она. – Только не хватает аплодисментов».
– Ну ты даешь, – уважительно сказал ее сосед.
После Маши выступил мужчина, который давно просил слова, но ему не давали.
Это был папа одной из уезжающих девочек, которую Маша знала, – она училась на фортепианном отделении. Папа сказал, что его дочь не пришла, потому что он оберегает ее от нервных стрессов. Его семья благодарна родине, которая дала возможность его дочке получить образование. Но за это бесплатное образование ее родители отплатили фактически бесплатной многолетней работой. Кроме того, этим собранием, которое организовано КГБ, попираются демократические права человека, его право на свободу выбора места жительства. Он говорит об этом, потому, что ему уже ничего не страшно – его семья получила разрешение на выезд, и он хочет друзьям его дочери открыть глаза на происходящее. Они должны понимать, что здесь происходит.
У выступающего отобрали микрофон и попросили срочно удалиться из зала, пригрозив милицией. Он пытался еще что-то говорить, но без микрофона его не было слышно, двое крепких ребят подхватили его под мышки и вытолкали за дверь.
Преподаватель общественных дисциплин подытожил все сказанное. Он сказал, что вполне можно сделать вывод о том, что мнение студентов единодушно – поступок уезжающих можно расценивать, как измену родине, которой сейчас, по многочисленным обстоятельствам так трудно, поэтому, несмотря ни на что, нужно постоянно усиливать бдительность и углублять воспитательную работу.
Поступило предложение проголосовать. Единогласно взмахнув руками, студенты, радуясь своему освобождению, ринулись в буфет и на улицу.
Подсчет воздержавшихся и тех, кто был против фактически не велся – всё утонуло в общем победоносном гуле.
Никто не заметил, что Маша подняла руку в числе «воздержавшихся». Она вышла из зала и пошла туда, куда изначально и собиралась – к секретарю за дипломом и характеристикой. В приемной она столкнулась со своей учительницей, бывшей оперной певицей.
– Что ты наделала? – осторожно оглянувшись, прошипела она. – Такого я от тебя не ожидала. Теперь для тебя оперный театр закрыт. Ты видела, кто сидел в президиуме?
* * *
Маше пришлось прийти за характеристикой и дипломом на следующий день, так как после собрания в общей суматохе оказалось, что секретарши нет на месте, и неизвестно, когда она вернется.
– Я уже все знаю, – сказала секретарша, отдавая ей характеристику и диплом – свидетельства, подтверждающие, что Маша успешно закончила консерваторию.
– Благодари преподавателя общественных дисциплин – он ничего не изменил в твоей характеристике, несмотря на твое выступление. Он поклонник твоего таланта. Очень гуманный человек.
Характеристика была обязательным атрибутом окончания любого учебного заведения, она была визитной карточкой Машиной благонадежности, без нее не могло быть и речи о возможности получения какой-либо работы.
– А что я, собственно говоря, сделала? – на всякий случай спросила Маша.
– О тебе вся консерватория говорит. Ты была одна воздержавшаяся.
Маша пожала плечами, забрала диплом и характеристику, поблагодарила секретаршу и пошла в ближайший гастроном.
Она купила подарок для Пети, единственный в ассортименте блестящий кулёк с набором разных конфет и мандаринкой. Маша понесла подарок в детский сад.
Когда она подходила к детскому садику, сердце ее болезненно сжалось. Час был поздний, но было еще светло. Зелень благоухала.
«А Дима никогда не увидит больше, как тут летом красиво», – подумала она.
Ей открыл здоровенный детина в грязно-серой футболке. Он работал тут вместо Димы. Маша объяснила, что забыла что-то в шкафчике ребенка. Оглядевшись по сторонам, он впустил ее.
Она открыла шкафчик. Петя забыл в шкафчике маленький шарфик темно-синего цвета. Маша положила подарок на полочку и шарфик взяла в руки. Поднесла к лицу и вдохнула его запах. Шарфик пах Петей – так же долго пахла вмятина на простыне, где Петя спал между Машей и Димой. Она положила шарфик в сумку и пошла к выходу.
В дверях стоял новый сторож и подмигивал ей.
– А пивка не желаете?
– Спасибо, я пью только кефир, – поблагодарила его Маша.
Она вышла на улицу и поняла, что это всё. Ничего не вернется. Всё, что ей осталось – это Петин шарфик.
* * *
Несмотря на предостережение своей учительницы, бывшей оперной певицы, Маша прослушалась в Минский оперный театр. На прослушивании она спела арию Царицы Ночи. Маша была уверена, что в театре эту арию никто не может петь – фа третьей октавы было недоступно никому из здешних сопран.
Еще она спела арию Линды.
После прослушивания к ней подошел дирижер и поцеловал руку. Однако Маша уже не обольщалась – она догадывалась, что поцелуи руки для ее будущего никакой роли не играют.
Так и оказалось.
Худрук поблагодарил за доставленную радость, но сказал, что взять ее в театр в этом году никак невозможно, так как все вакансии на этот сезон уже заняты.
Как же так, удивилась Маша, она слышала, что театр собирается ставить «Волшебную флейту» Моцарта и она бы хотела участвовать в роли Царицы Ночи. Худрук ответил, что пока «Волшебную флейту» никто не собирается ставить, то есть это возможно, но оперы в плане пока нет. Еще ничего не утверждено. Если будет такая возможность, он тут же сообщит Маше. А что касается других партий, то как уже говорилось, в данный момент никто не нужен. В театре полно сопран. В консерватории тоже. Они все на подхвате. Если бы Маша была более опытной, и уже пела в каких-то спектаклях...
– Но я пела в оперной студии, – воскликнула Маша.
– Ну что вы, деточка, – посочувствовал ей худрук. – Оперная студия и театр – это совершенно разные вещи.
Он раскланялся и еще раз повторил, что при первой возможности....
В кафе театра Маша заказала себе кофе и булочку. Она задумчиво наблюдала входящих и выходящих актеров и певцов – женщины были преимущественно яркие крашенные блондинки, сексуально одетые, мужчины – полноватые, среднего возраста, темноволосые.
К ней подошел дирижер с чашечкой кофе.
– Я хочу вам что-то сказать, но это, я вас прошу, останется между нами, – доверительно сказал он Маше.
– О’кей.
– Вам тут делать нечего.
– Почему?
Дирижер многозначительно поднял глаза наверх.
– Все уже решено. Там.
– Понимаю, – сказала Маша. – И что, никогда?
– По крайней мере, в ближайшие несколько лет. Пока в театре не сменится начальство. Театр выезжает на гастроли за границу. Вы не подходите, я это слышал.
– Что вы мне посоветуете?
– Поезжайте на Урал на ярмарку певцов и найдите себе что-нибудь там. Только не соглашайтесь на оперетту. Я вам советую от души, потому что я поклонник вашего таланта.
Еще один поклонник ее таланта поцеловал ей руку.
Маша опустила глаза.
У дирижера не было жировых складок, у него была светлая лысина, на которой проступали капельки пота...
Поговорив по телефону с Ангелиной, и получив от нее соответствующие указания, Маша поехала на ярмарку певцов, которая в этом году проходила в одном из крупных городов Урала. Маша ехала с решимостью матери, которая не брезгует ничем, чтобы надежно пристроить любимое дитя – свой голос. И, несмотря на эту решимость, в глубине ее души было чувство обиды на оперный театр и разъедающее чувство неуверенности из-за злополучного Машиного выступления на собрании, которое, как ей иногда казалось, поломало ее жизнь – лишила оперного театра, окружения, близости консерватории, мамы и Ангелины, всего того, что Маша относила к своей семье, в которой она могла забыть расставание с Димой, найти чувство безопасности, быть востребованной.
Возможно, все это и сыграло роковую роль в ее дальнейшей судьбе – стремление к быстрому самоутверждению любой ценой оказалось сильнее, чем разумное чувство осторожности и осмотрительности...
Маше не пришлось прибегать ни к каким особым приемам, чтобы обратить на себя внимание – она не потерялась среди ярких женщин, в большинстве «роковых» брюнеток, сексуальных блондинок и петушиного вида мужчин, претендовавших на вакансии в театрах. После того, как Маша спела свои арии на концерте, к ней подходили, знакомились, благожелательно разговаривали, расспрашивали, улыбались, но никуда не приглашали.
Она решила взять инициативу в свои руки и заговорила с дирижером из оперного театра в Новосибирске, известного последней постановкой «Катерины Измайловой».
Она спросила его прямо, может ли она рассчитывать на вакансию в Новосибирске и почему ее не приглашают? Почему она слышит только намеки и поздравления, но ничего конкретного?
– Понимаете, – сказал дирижер, – вы мне очень нравитесь, но в вас все так необычно, начиная от тембра и кончая внешностью! А наша публика, к сожалению, привыкла к стереотипам! Это риск – вас пригласить. Я думал о вас, но мне еще нужно кое с кем поговорить. Кое-кого убедить. Но вы должны знать, что я – ваш поклонник.
Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку, Маша опустила глаза, ожидая увидеть то, что она уже видела на затылке у других мужчин, целующих ее руку.
У этого дирижера не было ни жировых складок, ни лысины. У этого белый воротник накрахмаленной рубашки отступил при поклоне от шеи, и Маша увидела с тыльной стороны воротника черный ободок.
– Благодарю вас, не надо, – с достоинством сказала Маша. – Я буду искать дальше. Если ничего не найду в этом сезоне, может быть, соглашусь на оперетту.
– Вот уж на оперетту, пожалуйста, не соглашайтесь! – вдруг горячо сказал дирижер. – Это не для вас. С вашим голосом...
На следующий день Маша получила приглашение в оперетту большого промышленного города на Урале.
Прежде чем дать согласие, она думала всю ночь – взвешивала все «за» и «против», представляла себя то в одной оперной роли, то в другой. Худрук оперетты, который пригласил ее, выглядел очень респектабельно – был хорошо одет, на нем был темно-серого цвета элегантный костюм и подходящий по тону галстук – светло-серый с фиолетовыми крапинками. Вокруг его полноватого лица вились светлые, наполовину седые волосы, он не лез к ней с поцелуями руки, и с большим пафосом говорил об искусстве.
Маша решила, что нужно быть выше интриг оперного театра – если ее приглашают в оперетту, значит, там действительно нужен человек, значит, там не будут соперничества, будут роли.
Хотя ее душа и ее голос созданы для оперы, это ясно, и Маша предана опере безвозвратно, но если с этим не получается сейчас, то можно и подождать годик-другой! Даже психологически оперетта была ей сейчас нужна! Ей просто необходим сейчас этот мир – фривольность, игра, кокетство, наслаждение жизнью, легкость, беззаботная красота музыки! У нее все для этого есть, что худрук из промышленного города на Урале и подтвердил – великолепный голос, подвижность, гибкая фигура, школа. В оперетте она может практически овладеть актерским мастерством, у нее появится чувство сцены, практика в театре, а там – видно будет. Может быть в минской опере сменится начальство. Или забудут о злополучном собрании...
Маша поселилась в семейном общежитии для актеров и служащих театра. Ей дали маленькую комнатку со встроенной кухонной нишей. Здесь десятилетиями ждали квартиру рабочие сцены, художники, гримеры, бухгалтера и солисты. За время ожидания квартиры их дети успевали вырасти, и они оглушали небольшое здание оглушительной магнитофонной музыкой и громкими разговорами под окнами, в то время как их родители в комнатах варили обеды, пели, рисовали, играли на разных инструментах, ходили друг к другу в гости, надеялись на лучшее будущее...
Маша была счастлива – она знала, что сразу получить даже такую маленькую комнатку невозможно – даже для этого нужно было стоять год-два в очереди.
В комнатке была мебель – шкаф, диван, который раскладывался и стол со стульями. Полная надежд, она с удовольствием гуляла по зеленому городу, такому свежему и привлекательному летом, часами стояла на набережной и наблюдала движущиеся пароходы, сидела с книжкой в парке и угощала играющих детей леденцами.
С первой же зарплаты она купила красивое постельное белье – белое с ярко-синими незабудками, которые напоминали ей о ее девичьей постели в Гомеле, книгу о вокальном искусстве, и подарок для мамы – махровый банный халат, на котором были тоже похожие незабудки, а также в аптеке набор каких-то трав местного производства от болезней желудка, которые должны были помочь маме в ее борьбе за свое все ухудшающее здоровье.
Маша купила на почте ящик, вернулась домой, вложила в него свой подарок. Ящик оказался не заполненным до конца, тогда Маша побежала в гастроном и купила еще две шоколадки, две банки рижских шпрот и несколько газет и журналов местного значения, которые должны были рассказать маме о благополучной жизни этого города.
У соседа по общежитию Маша одолжила молоток и гвозди.
Один гвоздь она вбила в стенку и повесила на него Петин шарфик. Другими гвоздями она забила посылку, с гордостью отнесла ее на почту и пошла на репетицию в театр.
Она репетировала Сильву с концертмейстером – второй копией Ляли.
Вторая копия Ляли была пожилой женщиной, полной, темноглазой, с седыми гладко зачесанными волосами и страдала одышкой.
Она не бросалась похвалами, говорила всегда коротко и по делу, например: «Удачно. Попала. Успела. Все слышно», – если это было хорошо. Или: «Спящая красавица. Вытерла пыль. Невеста без места. Машка дома, Васьки нет», – если это было плохо.
В перерывах вторая копия Ляли курила «Беломорканал» (этому ее научила бабушка, коммунистка времен гражданской войны) и жаловалась на своего мужа, который не моет посуду, а складывает ее в раковину, хотя после пятнадцати лет ожидания они наконец получили квартиру с горячей водой. Своего кота она тоже не баловала – после того как кто-то из артистов из зарубежной поездки привез коту несколько банок кошачьих консервов, он перестал жрать остатки со стола, короче, стал аристократом. Вторая копия Ляли прекратила давать ему консервы – не напасешься и должен же кто-то жрать объедки! Кот объявил голодовку, перестал подходить к еде, и Ляля боялась, что он сдохнет.
Маша репетировала со второй копией Ляли, и ждала репетиций с оркестром...
За два года пребывания в оперетте промышленного уральского города Маша спела одну ведущую партию – Сильву, когда ведущая певица театра оказалась вдруг в больнице по причине аппендицита.
Пела Маша по спонтанному приказу, без репетиций с оркестром, потому что спектакль невозможно было отменить – на него были приглашены какие-то важные гости. Дирижер многозначительно поцеловал Машину руку и сказал, что он просит и надеется, и потом Маша тоже может надеяться.
Когда вторая копия Ляли узнала, что Маша должна спеть спектакль без репетиций с оркестром, она многозначительно сказала: «Скоты», кивнув в сторону администрации театра, и они начали репетировать.
Маша волновалась, как и в консерватории на экзамене, шутка ли – петь с оркестром без репетиций! Но она знала оперетту чуть ли не всю наизусть, и вторая копия Ляли была действительно профессионалом – когда Маша пела спектакль, ей казалось, что та не осталась в репетиционной за роялем, а переселилась в оркестр и лишь играет на различных инструментах...
После спектакля ее затискали в объятиях и забросали комплиментами. Ведущий тенор взял ее на руки и подбросил в воздух.
После премьеры Маша спела еще несколько спектаклей. Администрация была довольна, так как зал был всегда наполовину наполненным – это был хороший результат по тем временам.
Когда примадонна вышла из больницы, к удивлению Маши, спектакль сняли из репертуара под предлогом нерентабельности.
Дальнейшая Машина деятельность в театре была в том же духе. Все худсоветы она проходила на уровне, но была всегда в резерве. Ведущие партии пела та же певица, полная крашеная блондинка. Все артисты знали, что она спит с дирижером и дико ревнует его.
В общении примадонна была прелестной обаятельной женщиной. Она часто заходила к Маше в гости и, обдавая запахом духов «Климa», единственных французских духов, бывших тогда в ассортименте магазинов, говорила всякие приятности. Например: «Мы с нашими голосами» или «Мы с нашей внешностью», или «Мы с нашим потенциалом», что не соответствовало действительности, но было знaком их артистической солидарности. В паузах примадонна плакала и проклинала дирижера, который ее никуда не отпускает ни из театра, ни от себя – как только ей делает предложение другой мужчина, он тут же грозиться ее уволить. Кроме того, она по-дружески советовала Маше ни от кого не принимать любовных ухаживаний, потому что здесь все ненормальные. Особенно тенор, она в этом уверена.
Маша не воспринимала это всерьез, пила с ней чай и прощала все за ее несчастную любовь к дирижеру, который вот уже лет десять как не то не мог, не то не хотел развестись с женой, имел детей от обеих женщин и сделал искусственную блондинку тем, чем она стала – истеричной, зависимой от него женщиной, которая уже по возрасту не могла уйти ни в какой театр и медленно теряла голос.
Кто-то из артистов сказал Маше, что худрук пригласил ее только затем, чтобы насолить дирижеру, с которым был не в ладах. Сначала Маша этому не поверила, так как не знала вообще, что такое бывает, но со временем стала думать, что доля правды в этом всем есть и со временем неплохо бы поискать себе другое рабочее место.
Публика в оперетту не ходила, а если и ходила, то строем – непроданные билеты предлагались профсоюзам предприятий и те распространяли их бесплатно среди рабочих и служащих, которые должны были в обязательном порядке присутствовать на спектаклях, поддерживая тем самым советской искусство. Крашеной блондинке не хлопали, а всё больше ее партнеру, который был и партнером Маши по «Сильве» – красивому черноволосому тенору с приятным тембром, хорошо изображавшему любовь и свободно двигавшемуся на сцене.
Тенор был разведен и платил алименты трем детям от разных жен, поэтому был бедным, и его часто подкармливали приятели по общежитию.
С первого дня Машиного появления в театре, он стал оказывать ей знаки внимания. После «Сильвы», которую они спели вместе, эта взаимная симпатия усилилась – он стал заходить в гости, они спускались в комнату отдыха, где стояло пианино и под Машин аккомпанемент репетировали всевозможные дуэты.
Маша охотно пела с ним, потому что она была одинока, а тенор был симпатичен и, как ей казалось, принадлежал к той артистической богеме, которую Маша хотела узнать поближе. И еще потому, что ее голос для поддержания своего здоровья требовал лишний раз изнемогающей «прогулки по нотам». После музицирования тенор иногда театрально бухался на колени с патетическими возгласами, набор которых оставался практически неизменным:
– Богиня! Ангел! Кудесница! Что за голос – райское наслаждение! Птичка моя! Соловушка в дубравушке!
Потом они пили, Маша – чай, а он – вино, которое приносил с собой, обычно это был «Портвейн», или «Агдам» или «Лидия» и закусывали колбасой, которую он же и приносил, так как Маша в основном питалась овощами. Потом долго, до полуночи беседовали.
Маша легкомысленно жаловалась ему на неустройство, на интриги, он понимающе кивал головой, расточал ей комплименты, рассказывал о своих неудачах с женами, которые по разным причинам помешали ему стать Германом, Манрико, Хозе и так далее.
Маша безотчетно включилась в эту игру и даже не заметила, как они оказались в одной постели. Она закрывала глаза и представляла, что ее обнимает Дима, а тенор продолжал шептать ей на ухо все те же опереточные слова. Иногда он обнимал ее так сильно, что Маша чуть ли не задыхалась, и целовал, чуть ли не кусая, после чего у Маши на теле оставались синяки, но она приписывала это его горячему темпераменту и прощала до следующего раза.
Однажды темным зимним вечером, после спектакля, он пришел уже сильно выпивши с бутылкой вина и куском докторской.
Маша, закутавшись в плед, лежала на кровати, устеленной незабудками, и читала книжку о художнике Врубеле, жена которого была известной певицей. Когда она рассматривала репродукции картин художника, ей казалось, что они очень музыкальны, он рисовал мир, как хрустальное пристанище теней, в котором как бы изначально жили души известных музыкальных героев или могли бы там поселиться, как мог бы там поселиться и голос Забелы-Врубель.
Когда она отрывалась от книги, то смотрела в темное окно и думала о Диме. Как он там в своем Израиле? Здоров ли? Вспоминает ли о ней, о той, что, по его мнению, может «вить веревки из вечности»? В том, что эти «веревки» повязали их навечно, Маша ни минуты не сомневалась...
Ей не хотелось вовсе видеть сегодня тенора, но он выглядел таким замерзшим, уставшим, несчастным.
Маша нехотя встала и приготовила чай. Он попросил у нее штопор и откупорил бутылку «Портвейна», которую принес с собой. Она налила себе чаю. Ей хотелось, чтобы он ушел. Маша не любила пьяных мужчин – они напоминали ей ее бывшего мужа...
– Как прошел сегодня спектакль? – спросила Маша, чтобы что-то спросить.
– Как всегда. Я не могу с ней больше петь. Такое чувство, что тебя в болото тянут. Все равно как спать с женщиной, к которой равнодушен. Почему ты не на сцене?
– То же самое я хотела бы спросить у тебя, – равнодушно сказала Маша.
Она уже знала, что эти разговоры ни к чему хорошему не приводят – главные партии она все равно не получит. Так, одна болтовня. Уж лучше почитать книгу...
– И вообще я не понимаю, почему ты одна? – вдруг спросил он. – С таким голосом, как у тебя... Да тебя можно полюбить только за твой голос. Я спал со многими женщинами, но когда я с тобой сплю, это что-то необыкновенное. Как будто хочешь достать до глубины, до твоей сути, до твоих внутренностей – где же это он прячется, твой голос. Раскрыть его, узнать его. Особенно твои верхние ноты. Такое сочетание полетного звона и темной бархатистости. Как у пчелки. Эту бархатистую поверхность так и хочется погладить. Дотронуться. Это твое самое заветное место. Как там, – он сделал неопределенный жест к Машиным ногам, и она поняла, где это. – Это так эротично. Но это и больше, чем просто сексуально, ведь не достанешь, вот ведь какой парадокс – чем больше с тобой спишь, тем больше это прячется. Может, поэтому и хочется с тобой спать без конца. Недоступный он, твой голос, Машка. Где-то в дебрях твоих внутренностей похоронен. Или в райских кущах. А может твое нутро и есть эти райские кущи? И знаешь, что? Иногда за это тебе хочется отомстить. За то, что ты даже в любви никогда не раскрываешься. Ты там, за далекими полями, за высокими горами, там, где твой голос. Там твое настоящее, недоступное. Не обижайся, Маш, но мне иногда хочется тебя придушить за это, или причинить тебе боль. Я, конечно, этого никогда не сделаю, ты не бойся, но мысль есть. То есть я ее представляю, эту мысль в осуществлении. Я думаю, что эта крашеная, наша примадонна, хочет того же самого, поэтому к тебе ходит. Ты лучше не пускай ее, она тебе сделает что-нибудь плохое. Ведь когда ты поешь, мужики с тебя глаз не сводят. Дирижер с тебя глаз не сводит, а она дико ревнивая. Держись от нее подальше. Вообще, уехала бы ты отсюда. Хотя мне будет искренне жаль – петь-то не с кем будет...
Ошеломленная, Маша смотрела на него. Неужели перед ней был маньяк? Плохо смытый грим придавал его темному красивому лицу театральность. Таким Маша представляла себе Яго. Иногда ей казалось, что все, что он говорит, относится не к ней. Двумя руками он держал стакан с вином, покачивал его и глядел в него, будто хотел увидеть свое отражение.
Все было будто на сцене – Маша представила, как он душит ее в постели. Или здесь на полу. Сначала изнасилует. Завтра зайдет кто-то из артистов, или жена соседа-баса, которая сегодня попросила у нее морковку и обещала завтра принести, и увидит на полу труп, который был Машей с ее голосом. И все...
– И... давно у тебя такие мысли?
– Как только я тебя услышал, мне сразу же захотелось тебя раздеть. А ты?
– Что – я?
– Ну, ведь тебе того же хочется. Ведь когда ты поешь, ты будто бы раздеваешься, внутренности свои показываешь, или то, что за ними. Свое бархатное нутро. Ты будто бы приглашаешь к дальнейшему. Приглашаешь не только одного, а всех мужчин, которые в зале. А может быть, и всех женщин. И то что ты такая... маленькая, ну, незаметная в жизни, что ли, еще больше привлекает. Будто ты что-то прячешь за этим. У меня был один друг, тромбонист Мы вместе учились в консерватории. Так вот, он был влюблен в од