| ПОЭЗИЯ | Выпуск 39 |
|
* * * Зачем приходишь ты сюда? Здесь от рассвета до рассвета сквозит весна из-подо льда, как будто медленная Лета, как сор, смывая города, – без жалости и без следа. * * * Давным-давно, мой друг, давным-давно – когда была юна душой и телом, искала я любви на свете белом, но этого мне было не дано. А были мне даны слова, мой друг – чернил чернее и белее мела, но я не понимала, что имела, пока однажды не лишилась вдруг. И вновь не поняла судьбы тогда, и яблоком – как все – прельстилась спелым, гордилась, и смотрела взглядом смелым, и так прошли бесценные года. Последним согреваема теплом, одна сижу я в доме опустелом, пишу к тебе – а где ты? – между делом, и грустно мне, мой друг. И поделом. * * * Сказать ли, что в Виденье Розы танцор действительно хорош, и что декабрь роняет слёзы, цена которым – медный грош, и рассыпает золотые на лакированную гладь каналов? Улицы пустые не потекут, конечно, вспять, и, углубясь в воспоминанья, не много памяти займут... Но эти странные признанья – уже давно – напрасный труд. * * * Я пробираюсь в золотистой мгле заброшенного лабиринта Крита туда, где были розы на столе, и рядом с ними дверь – полуоткрыта. Цвет этих роз, как окрик или взгляд влюблённый, заставляет обернуться и вздрогнуть; много лет и раз подряд. И сбросить наважденье, и проснуться... И, просыпаясь в золотистой мгле, иду на свет – на ту полоску света из комнаты, где розы на столе, и рядом с ними дверь в другое лето. * * * Ты уступил несовпаденью моих иллюзий и своих возможностей, их бледной тенью отброшенный из жизни в стих. Не ты один. Изображенье, неоднородное в слоях, даёт иллюзию движенья, запечатлённую в словах. Что делать, друг: раба привычки – бумага – хлеб, чернила – кровь, – я силюсь разорвать кавычки, в которые ты взял любовь. Не я одна. Мы терпим крах в неописуемых краях. * * * Исчерпаны способности мечтать, и скорбные мечты ушли в изгнанье. И радужным изгнанницам под стать, в грядущем растворяются желанья. Сошли на нет потребности в мечтах – мечтательной душе на удивленье. Остался только чёрный вязкий страх, предсмертное холодное томленье. Теперь что делать в чёрно-белом дне, заполненном обрывками столетий отвергнутых, совсем не нужных мне, не нужным никому на этом свете? * * * Нет месяца длиннее февраля – И тянется, и тянется безбожно... Безмолвная, промерзшая земля, вороньи свадьбы. Просто невозможно. И сердце бьется в этом феврале, но если ждет, то, верно, уж не чуда. Немытая посуда на столе. на лоджии – несданная посуда. А на окне – единственный цветок, но взгляд, не останавливаясь, мимо... Февральские дороги как каток. Все катится к чертям неумолимо. * * * Среди душевных наслоений ракушкою; известняком: не замечая изменений, не вспоминая ни о ком; но в белой глубине спиральной и смех, и шепот волн храня, ты как в молитве поминальной хранишь ушедшую меня, покуда я, подобно Ною, ношусь, и пенятся пласты. Мы станем плотью неземною; одною плотью – я и ты. * * * Мне следовало б замолчать навеки... Прости – я не могу молчать. Слова, как обезумевшие реки, легко срывают всякую печать: невинности, неведенья, измены, благоразумья, страха и стыда... Слова любви, как вскрывшиеся вены – путь жизни, уходящей в никуда. Зачем пишу диктанты роковые? – быть может, понимая их едва. Сей лёгкий труд не жалуют живые, а мёртвым – вовсе ни к чему слова. Памяти Анастасии Харитоновой А ты была уже далече, и звук невнятной праздной речи из мира дольней суеты где тихо плачут в храме свечи, не достигал туда, где ты. Туда, где вечные глаголы. А в старых храмах стены голы, там много места для икон, и ветхие метут подолы полы, и дует из окон. А я, плененная земными, едва знакомая с иными, молилась о тебе живой. А ты брела своей дорогой, ослепшая от скорби многой, шепча: «Пусти меня домой...» * * * Среди чужих смертей ты ждешь свою спокойно, без затей. А я пою. Все жизни – наравне. Всё в них – обман. Но был же голос мне зачем-то дан... |
|
|
|