| КРЕЩАТЫЙ ЯР | Выпуск 4 |
|
Памяти Валерия Захеэина Убегает последний трамвай. Последний виток моложавой дурашливости: а ну, догоняй! У локтей, торчащих из окон, выходит срок – по расшатанной памяти жмёт последний трамвай. На подножку его вскочить – невеликий риск. На кондукторе профиль, точно камея, надет. Тормоза его издают благородный визг. За дугой осыпается метеоритный след. Обгоняя его, летит площадная брань, потому что стоящие в нём не глядят назад. Поперёк сегодня торчит зеркальная грань, отражается в ней перспектива прошлых утрат. Хорошо вот, Лев Николаевич, – грешен был, а потом исправился. Или же мытарь тот, что впоследствии стал апостолом, – прежде бил ничего дурного не делавших вдов и сирот. Это значит, что времени там, впереди – вагон, – ведь не больший, на самом деле, вкусил я срам? Да и рельсов особенность – не совершить обгон, протолкаешься разве что по чужим ногам. 1987 * * * Здесь персть твоя, а духа нет. Державин Я ехал на трамвае в морг, была библейская жара, и я никак понять не мог – где та, которая жила? Что где-то быть она должна, я знал, не зная, где она, та, что вчера ещё была по эту сторону жерла. Витало что-то надо мной, я думал – тополиный пух, а это некто неземной тревожил мой смятенный слух. Я твердо знал, что я умру и этим самым нос утру тому, кто шепчет: «...в никуда ничто не сгинет без следа, никто не канет в никуда...» Матерьялист, впадая в транс, бубнил я: нонсенс, ерунда!– и смертной головою тряс. И так общались мы, пока шли над трамваем облака, гудроном пахло и травой нагретой, молодой, живой. Всем этим умиротворён, я ехал вещи получать, на документ для похорон поставить подпись и печать. Мне скорбно вынесли её пальто, и платье, и бельё, и я тогда увидеть смог существования итог. Я расписался за тряпьё, и это было свыше сил, и у Того, Кто взял её, я слез целительных просил, но не нашлось ни слез, ни слов, которым внять я был готов, чтобы смутили душу мне в артральной синей глубине. |
|
|
|