| ПОЭЗИЯ | Выпуск 40 |
|
* * * То ли зверь, то ли птица кричит за окном в неразбуженном парке. И предутренний воздух горчит, как прощальная чарка. Просыпаюсь. Вцепившись в кровать, повторяю любимую ересь, говорю: неохота вставать, никогда не хотелось. Чем сразит наступающий день, что несёт он в себе обречённо? То ли свет, то ли рваную тень, то ли занавес чёрный? Попытаться бы жить без вестей, обесточить экранные страсти. Ни газет, ни звонков, ни гостей, ни друзей безучастных. И за ширму – в глубокую тишь где-то спрятаться – фокус коронный. Одиночку ни с чем не сравнишь или угол укромный. Притаиться за скучным дождём, не надеясь на небо в алмазах. Победил или сам побеждён, если с миром не связан? Растеклись по дорогам ручьи, разгорается солнце неярко. То ли зверь, то ли птица кричит, словно хочет остаться в ночи и разлуку накаркать. * * * Как головой на плаху, ложусь в объятья сна. Меня ночные страхи изводят допоздна. То за окошком скрипы, то шорох за стеной – стенания и всхлипы, и боль уже со мной. И мысли скачут, точат и мстят, как Робин Гуд, пугают и пророчат и к пропасти влекут. Рука – на грудь, левее, где стало горячей... И вечностью повеет от всех календарей. Такой-то день и месяц – печальное число. Но в этом самом месте усну я тяжело. И хмуро утро встретив, соображу с трудом: а на каком я свете, на этом или том? Следы ночного страха, как тусклый негатив. Я жив еще, однако. Я, слава Богу, жив. * * * Эти снежные хлопья весной, с поднебесья летящие споро. Этот ветер тоскливый, сквозной, зябкий иней на шпилях соборов. В белых гроздьях старинный фасад, сад продрогший, к цветенью готовый. Словно время рвануло назад, город с толку сбивая портовый. Мы и сами запутаны здесь, и глаза отрешённо таращим в эту странную мутную взвесь – смесь минувшего с настоящим. Ясных дней и тепла заждались, пошатнулась непрочная вера. Пробудился в душе фаталист, крутанул барабан револьвера. Правит случай. Пока пронесло. Усмехнулись. Глаза разлепили. Что там нынче, какое число? Блики солнца вернулись на шпили. * * * Толчея и голоса, чьи-то взгляды, чьи-то лица... Будет в жизни полоса с одиночеством смириться. Дверь с надеждой отворю – в доме тихо, как в соборе. Равнодушно посмотрю на былые шум и споры. Непривычно одному, круг общения всё уже. И живу лишь потому, что пока кому-то нужен. Круглая дата Шурша, опадает листок за листком, и мой календарь безнадёжно худеет. Но осень, взмахнув разноцветным платком, ещё задержалась, теплом не скудея. Приходит сейчас золотая пора, когда для тревоги всё меньше причины. И всё, что случилось – случилось вчера, хоть свиток судьбы до конца не прочитан. Не буду писать мемуары ни дня, зачем же бумагу обманывать тщетно. Но помню я всех, кто любили меня, а всем, кто обидели – божье прощенье. А впрочем, итог подводить подождём. Пока что желанья душою владеют, и хочется вновь под весенним дождём беспечно пройтись, на ходу молодея. * * * Грудью всей вдыхаю воздух влажный, осень пью и не напьюсь пока. Никогда внушительным и важным не смогу я стать наверняка. Осень бродит в городских кварталах, бросит ветром, полоснёт дождём. Жизнь меня ещё не укатала, поживём немного, поживём. Нет, судьбу я не переиначу, до конца сожгу одну свечу. Над печальным от души поплачу, над смешным навзрыд похохочу. Понимаю: нынче плакать – стыдно, хохотать – сочтут за дурака. Но уже ни взрослым, ни солидным не смогу я стать наверняка. Подморозит. Осень краски спрячет, на прощанье хлопнет по плечу. Ничего я не переиначу. Ничего менять я не хочу. * * * Две двери предо мною. В какую, я не знаю, сегодня войти. За одной я безумно тоскую, за другой никого не найти. И сгорело давно и остыло всё, что было когда-то за ней. Что влекло к себе неотвратимо и, казалось, не будет сильней. Вокзал в Гамбурге «Но видит Бог, есть музыка над нами, дрожит вокзал от пенья аонид». О.Мандельштам Как привольно классическим нотам по вокзальным бродить уголкам. Подниматься к расплывчатым сводам, вырываться к сырым облакам. Растекаться над серой громадой, и не зная границ и оков, всё вокруг пропитать ароматом запорошенных тайной веков. В пику грохоту, свисту и лязгу, мельтешенью рекламных огней дама в шляпке с вуалью, в коляске, промелькнёт, как в театре теней. Птица времени к небу взметнётся, с новой силою грянет оркестр. Это Бах и Чайковский, и Моцарт заполняют пространство окрест. Посылают спасения звуки суетящимся толпам вослед, заглушая колёс перестуки и отчаянье нынешних лет. На вокзале она или в храме, или там где идут корабли – есть же музыка где-то над нами в неохватной для глаза дали. Моцарт Историк роется в столетьях: совместны ль гений и злодей? С мелодией «Волшебной флейты» уходит Вольфганг Амадей. Он в будущее стал посыльным, когда свободна и легка весёлых клавиш клавесина коснулась детская рука. Ему рукоплескала Вена, Европа музыки ждала. Казалось, чистых нот мгновенно взлетала стая со стола. И взмахом палочки небрежным, и шёпотом влюблённых уст повелевал он звукам нежным кружить в сопровожденье муз. Князьям служить не удосужен, в себе взрастил бунтарства дух. Но ждал смиренно смертный ужин и оставался к сплетням глух... Что в поздней исповеди старца, в признанье ядовитых стрел? Кто б знал Сальери и Констанций, когда бы Моцарт так не пел?! Он на судьбу свою не ропщет вдали от склок и передряг, затерянный в могиле общей средь скоморохов и бродяг. В январе Холодный январь, мороз в подворотни стучится. Как раньше, как встарь, жду: может быть, что-то случится. Изменится вдруг осторожное жизни теченье. Воспрянет мой дух для споров, любви, приключенья. В оконный проём гляжу на лесные красоты. Чудесного ждём, как ждём мы у моря погоды. Ни облака нет, но был самолёт реактивный. Растаял и след, как звуки в душе, как мотивы. В сосновых ветвях застыли величье и сила. Посмотришь – и страх исчезнет, что сердце носило. И лишь из груди прорежется горлом гриппозным: «А что впереди? Зачем всё приходит так поздно?» На снежной тропе за лесом теряются дали. Угодно судьбе, чтобы счастья мы ждали и ждали. Холодный январь, и щёки – пунцовые дольки. Читаем букварь – ведь жизнь начинается только. * * * Время придёт, и опустится свет к нам поднебесный. И повторимся мы в жизни планет дальних созвездий. Там, где чужие вода и земля, детство приснится. Всё возвратится на круги своя, всё возвратится. |
|
|
|