Веник

1

Мои походы на блошиный рынок начались с отчаянной надежды вновь обрести часы «Молния», украденные у меня в берлинском сабвее. Вот уже и пятнадцать лет с того дня минуло. Воображение услужливо рисовало мне картину путешествия часов от вора к перекупщику, c одной барахолки на другую, и в конце концов они приземлялись здесь, на этой, на лоток к турку – старьёвщику а почему бы нет?

Он мне подарил их в аэропорту «на память». Так и сказал: «На память», но это было не то, о чём он в тот момент подумал. Это была его любимая вещица и единственная собственность и он послал её со мной как залог с надеждой, что она потянет и его за мной в моё вечное движение. «Ты река – тебе бежать, а я камень – мне лежать», – так он говорил, шутя.

Мы жили в Москве. Жили как бродяги, – у него не было ничего, кроме разве часов «Молния», а я была просто неверной женой другого мужского человека и моталась неприкаянная, мучаясь, то непомерным счастием, – то раскаянием, от переизбытка того и другого впадая в суицидальные состояния, пока и в самом деле не оказалась в больнице. От передозы наркоза (не рассчитали на 1 кг веса) я рассталась ненадолго с собой и посмотрела на всё это безобразие со стороны, точнее с высоты потолка больничной палаты. Как я потом где-то вычитала, – у всех это происходит почти одинаково. Многим, правда, к зависти моей, удавалось подняться и выше, под крышу больницы или даже (над ней) на высоту птичьего полёта.

…Однако даже под потолком мне привелось пережить это самое «такое», отчего вернулась я к себе неохотно и уже не прежней. Первое желание было – поскорей всем объяснить, что и как со мной произошло и почему я уже не прежняя, но в обычных словах никто меня не понимал, а как ещё объяснишь? Я затаилась, но с этого дня жизнь моя, потекла совсем по другому руслу. Cтрах шкурного свойства исчез совсем, а мир предметный я как-то разлюбила. И границы сами собой для меня исчезли вместе с условностями, видимыми и невидимыми и вскоре, а может быть даже и вследствие этого, вынесло меня из родного города неведомо куда.

Помотавшись некоторое время по разным странам, я застряла в городе Берлине, на этом Вокзале Всех Вокзалов.

Часы не были мне дороги как вещь, не были мне они дороги и как «вещь на память». Нет. Но, они всё же были волшебные, эти часы, недаром что Молнией назывались. Время по ним я не исчисляла, наоборот, – оно катилось вспять и, я точно просыпалась и видела до мельчайших деталей то рощу у станции Переделкино бабьим летом, то майский лес с кукушкой, считавшей как полоумная наши годы у автодороги на Звенигород, то вдруг в тёмной чаще появлялся единственный сугроб в ложбинке среди изумрудного мха. Или же вдруг я оказывалась на пустыре в районе Малые Котлы, а то вдруг видела высокую бурьян-траву над своей головой у забора школы в Царицыно. С этими часами я помнила каждый день свиданий с их горячо любимым владельцем до нашего расставания, как оказалось,– навсегда.

Как говориться, шли годы, и мне легко удалось вместить в них несколько авантюрных жизней. Но про потерю часов я не забывала и надежду найти их не теряла.

Барахолка, это почти уже помойка и если археологи откопают её однажды как Помпеи, то вряд ли распознают, что это всё же не городская свалка, а один из самых милых и живых уголков Берлина. Помойки и кладбища, мне думается, и есть основа истории, ведь довольно редко, можно даже сказать, как подарок, попадаются историкам внезапно погибшие Содомы с Гоморами под пеплом лавы сохранившиеся, а так, всё больше помойки да кладбища...

Для кочевников трофеи обременительны, – конь, нож (меч, лук) да огниво, – вот их богатство, у них и боги такие же беспокойные, гуляки и бражники, да и помоек у них нет, одни пепелища, а у оседлых, заметьте, – хозяйственных богов больше почитают, – вседержителей, под себя подгребающих, от этого и исторических подробностей у оседлых – хоть отбавляй.

Западная Европа – это вообще торжество материала. У обстоятельных и прагматичных римлян даже богиня клоак была, Венера Клоацина...

Люди подбирают Богов по своему подобию и по своей надобности. С Христом они обознались. Если б он снова пришёл, не приведи Господи, и посетил бы в неурочное время прекрасно ухоженный двор платной евангелической школы, его бы наверняка сторож сдал в полицию.

Попав на барахолку впервые, я засмотрелась на горы праздничного утиля и постепенно отвлеклась от своего поиска. И с тех пор почти каждый раз так: подхожу – помню, погружаюсь в этот цветник прошлой жизни предметов – забываю, зачем пришла, как Герда в саду волшебницы. «Спи, спи, – говорят мне пыльные, но всё ещё яркие помойные цветы – «забудь свою жизнь-молнию, вот оно, – интересное самое, – чужие тайны, трофеи и штучки-дрючки и у каждой своя песня и всем им теперь, буквально, – грош цена. Глянь сюда, в этот чемодан полный довоенных фотографий, все эти смеющиеся и обнимающиеся люди, младенцы и старики – твои! Вот ожерелье из скелета кобры, а вот ящер, изваянный из велосипедных цепей, вот в ногу бегущая армия футбольных призов, а вот – распятый Христос из слоновой кости на зелёной бархатной подушечке, словно изящное диковинное насекомое.

Здесь дружат невозможное с несовместимым: хрустальный попугай с фарфоровым Фридрихом дэр Гроссэ, Купидон с Восьмируким божеством и Садовым Гномом, Весы Фемиды с Кнутом для взаимной любви.

Есть совсем потерявшие надежду на вторую (третью) жизнь после смерти предметы, возможно, раньше они бы и головой друг другу не кивнули, а сейчас лежат тесно, промокшие под дождём в картонной коробке: меховые воротники, оленьи рога, сахарница, ботинок... (ну всё как у людей!)

Есть среди них и чьи-то невозвратные утраты.

Материя обладает магнетизмом. И только здесь я позволяю себе отдаться на волю его, и это поле меня тянет то к одному предмету, то к другому. Сомнамбулически вынимаю старую тетрадь из ящика: «Завтрак в одиночестве» – так начинается она и так заканчивается и печален каждый день у господина Х, давно ушедшего с этого света на тот. «Спустился в погреб, картофель пророс фиолетовыми ростками».

Портрет кокетливой барышни в шляпке выпадает на землю. Подпись с обратной стороны «Персефона Шмидт».

«Покупали ли вы что-нибудь у немцев? Получали ли вы что-нибудь в подарок от немцев?» – кричит громовым голосом берлинец, роясь в сундуке полном старых газет. Останавливаюсь, удивляясь таким словам, особенному ударению на слове «немцы». «Получали ли вы что-нибудь в подарок от немцев?» – это он повторяет специально для меня и не дожидаясь ответа, протягивает мне три высоких стакана. Беру, благодарю, хотя они мне и не нужны. То, что я ищу у него, нет. Ставлю их под деревом неподалёку и возвращаюсь.

А вот и она, моя Бледная Богиня – Клоацина неподвижно стоит у дерева в диковинном фартуке с пришпиленными к нему открытками собственного изготовления. Каждая имеет свою сентенцию. Цумбайшпиль: «Твой панцирь крепок» (черепаха с молнией, ударяющий в её панцирь), «Ты мудрая сова» (сова), «Ты резвая лань» (голова лани), «Я очень любопытна, – у меня длинная шея» (жираф), «Прости меня» (собачья морда с большой слезой под глазом), «Мы неразлучны» (два котика), «Я знаю как!» (хитрая лиса).

Всё это сделано из обрезков старья.

Каждый может выбрать себе звероморфный образ по настроению. Я всегда выбираю. Нет, не из жалости к ней, – из уважения и цеховой солидарности художника. Всех уже перебрала, остановилась на черепахе, с якобы крепким панцирем, теперь её всегда предпочитаю. Бледная Богиня Клоацина тут всегда,– большинство продавцов меняется.

Отчаявшись найти моё «утраченное время» я начала покупать «пространства», глобусы, земные шары б.у. и адоптировать чужих мертвецов на фотографиях, их здесь превеликое множество.

Чужих, а теперь Моих Отживших я складываю в отдельную коробку, а миры б.у. в мастерской обклеиваю заново бумагой и они снова как новые и принадлежат только мне одной! А, впрочем, ведь пока я на земле, это так и есть, он мой этот шарик, весь целиком. И пусть на нём будет всё то, с чем мне жалко расставаться, и то, что я успела пережить и осознать. В стремлении объять необъятное мне не скучно двигаться по кругу, подчиняясь только Гармонии.

Вот несколько штук из моей коллекции:

ЦАРИЦЫНО. «Место это не счастливое, но оно обладает чарами. Его невозможно забыть. Попавшего туда однажды, тянет вернуться». Когда меня тянет вернуться туда, я делаю новый глобус... потом ещё один...

МОСКВА. Я знала этот город по подворотням от хронической бездомности в молодости. Это город моего сердца.

БЕРЛИН. Листки, вырванные из альбома с рисунками берлинских тополей, пустырей у реки, мостов и вокзалов. Листки кружатся на ветру, серые от городской пыли.

Берлин – книга прибытий-убытий, с фиолетовыми штемпелями на адресах постояльцев. Берлинское дерево – тополь, Pappel, poplar. По-итальянски popolo... – простолюдин.

КЛЮЧИ. Я их повсюду теряла... буквально по всему земному шару.

Бесконечное количество дверей, отрытых и закрытых, но в памяти постояльца только пару окон осталось, вот этих, с яркой июньской зеленью за крестом рамы.

ТЕЛЕГРАММА. Бесконечный российский пейзаж – время не деньги, пространство не воля. Слова в эфире те же, вечные как дыхание смертных, чаяния и приветы,– жизнь смерть любовь встречи и проводы... «Привет с тех мест где нет невест... родила дочь три пятьсот... 15 июля тихо и без боли Анечка нас ушла упокой Господи душу её... доехал нормально Саша... Не скучай зайчик твой люблю тчк... вылетаю Москву встречай... почему не отвечаешь на письма... Поздравляем Годовщиной бабушка и дедушка».

ВАЛГАЛЛА. Этот глобус для умерших друзей любимых. Сам шар достался от погибшего в 2002 году Андрея Люса, художника и кинооператора. В его квартире я его нашла и закончила с ним в соавторстве, поминая и остальных.

ПАЛИНДРОМ: niyonanomhmatamhmonanoyin

Этот греческий палиндром означает: «очисти мои деяния, а не только моё лицо».

По-моему очень хорошо ложатся эти слова вдоль экватора.

А этот шарик называется – «ФОМА НЕВЕРУЮЩИЙ».

Он о страданиях мирских, в наличие которых мы не верим до тех пор, пока не «вложу руки моей в рёбра Его».

ЧЕГО НЕ ХВАТАЕТ? (WAS FEHLT) Этот о любимых книгах, которые читаем-перечитываем. Мудрецы всё сказали, читай или ходи слепым!

ДУБОВЫЙ ЛИСТ. «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...» и носит его с тех пор по миру. КУДА? ЗАЧЕМ?

2

Потеря часов меня ранила, но потеря других вещей с тех пор больше ни разу не огорчила, а теряла я их ой как часто!.. Давно престала приобретать такое, что было бы жаль терять, трофеев не брала, ничего кроме победы не ценила. Это так, кажется, как Геродот о скифах отзывался.

Об украденной совсем недавно машине я позабыла на следующий день, но пару недель спустя вдруг, гуляя в очередной раз по барахолке вдруг меня пронзило: «Веник!», там же в машине, остался веник! И стало вдруг так грустно, что аж сердце заболело. Ему то этот рассказ и посвящаю, не знаю почему, но именно он вымел на поверхность моего сознания и всё остальное, барахольное. А вот так он ко мне попал: несколько лет назад заболела моя мама, чтобы быть с ней рядом, я вернулась в город моей прошлой жизни и провела в нём почти год. Это был для меня очень печальный год в тридевятом царстве в тридевятом государстве, в тридевятом году, вымотавший мне душу немилосердно. Глядя изо дня в день в окно с седьмого этажа на безотрадный зимний пейзаж московских выселок, я осознавала, что жизнь моя на мировых просторах казалась сном.

Мама меня оставила в январе, всячески стараясь укрепить моё мужество продолжать жить одной на этом свете, без неё и «со спокойной душой встречать наступающий день».

На следующий день после похорон на улице я увидела прохожего. О нём можно было бы сказать – волчара, если бы я не знала его с детства. (Тогда это был мальчик семнадцати лет, всего на три года меня старше). Прохожий – волчара шёл навстречу, сквозь заснеженный двор, глядя на меня в упор своими серыми гляделками и криво ухмыляясь точь-в-точь как и двадцать лет тому назад. От этого взгляда, помниться, у меня тогда подкашивались коленки. Как сейчас помню, как хотелось тогда развернуться и бежать от врага по собственным следам в обратную сторону. Но почему-то не бежала, по глупости или из-за отчаянного куража, свойственного мне и поныне: назад – только вперёд ногами! Эта жуткая новостройка, несомненно, была одним из проявлений ада на земле и я уже тогда, в очень юном возрасте, вполне осознавала это, а слова – «будьте осторожны при выходе из последней двери последнего вагона» всегда буквально относила на свой счёт. Это была конечная.

Он, как тогда говорилось, «любил её по-своему», но не знал, как объясниться, и, как я теперь думаю в его оправдание, решил, исходя из нравов того общества, где он произрастал до 17 годков, убить, чтоб не мучалась. Пару попыток он предпринял, к счастью для меня, неудачных, а потом сел в тюрьму за что-то другое и больше мы не виделись.

Поравнявшись со мной на снежном поле пустыря, он кивнул мне молча и проследовал мимо, оставив переживать де жа вю, а вечером позвонил в мою дверь.

И я ему открыла. «Слыхал, мать умерла у тебя. Вот зашёл спросить, не надо ли чего помочь».

Я была уверенна, что он придёт, поэтому не удивилась и пригласила его зайти и помянуть. От выпивки он отказался, сказал – «в завязке», сидел – маялся, но не уходил.

«Вот, что», – вдруг сказала я ему, смело глядя в глаза, – хочешь прожить со мной три дня и три ночи?» – Дай подумать минуту, – ответил он и потупился.

Но минута не прошла, и он сказал:

– Да.

– Три дня – и всё! Это договор,– повторила я.

– Я понял, – сказал он.

Напряжение ушло, но неловкость осталась.

– Я пойду пожарю картошку, – сказала я

На лице его изобразилось искреннее удивление. «Ты? Картошку?»

Кусок мне в горло не лез в последние дни и силы «встречать со спокойной душой наступающий день» были на исходе. Если уж совсем быть откровенной, то и необходимости я в этом наступающем дне я больше для себя не видела, не говоря уж о желании. Одновременно с постепенным уходом мамы мне довелось претерпеть развал семьи и предательство друзей, в общем, в этот день вакуум моей души был заполнен стылым январским воздухом и я едва сдерживалась чтобы не пугать людей клацаньем зубовным. Но гость, есть гость, и я приготовила ужин. Потом опрокинула одна пару рюмок и сняла с него свитер и рубашку. Шрамы и наколки щедро украшали тело этого незнакомого мужчины в соответствии с летописью его биографии, а она у него оказалась – мама, не горюй!

– Не бойся меня, – сказала я ему, в ужасе от собственного замогильного холода, мало подходящего для ночи любви.

– А что тебя бояться, – ответил он, – ты как мама.

На следующий день он принёс свёрток. В нём был довольно большой моток синтетической верёвки.

«Я сплету тебе веник». Я еле удержалась, чтобы не брякнуть ехидно: «Мне? Веник?»

Привязав один конец верёвки к батарее и уселся так, чтобы верёвка была туго натянута стал плести этот самый веник. «Поиграй мне на пианино», – попросил.

Мама моя очень горевала, когда я бросила музыкальную школу и радовалась когда ни с того ни с сего я садилась поиграть. Я стала наигрывать Сент Луис блюз... it makes me think i`m on my lust go round.

Плетущий Веник был когда-то мастер игры на шестиструнке во дворе. Я всё ещё помнила песню из его репертуара, что он певал так громко, что каждое слово долетало до седьмого этажа: «может где-то в га-а-лубой далии, я построю домик из цветов, будут облака всегда твои, будешь ты со мной мая любо-овь...» Мне тогда эти слова были смешны до колик.

Я играла, он плёл. Идиллия! «Плети-плети... – думала я, – конец этой верёвочки уже мелькает». Веник представлял собой туго обмотанную ручку со щёткой на конце. Очень странный. Вообще-то он больше смахивал на Метлу.

«А то может ну её, Германию. Я тебе дом построю. Сад. Будешь там цветы разводить».

Я промолчала.

– Где это тебя так научили? – спросила я, рассматривая его работу.

– В Казахстане, когда на поселении жил. Сплетёшь такой, – баба уважает.

За три дня и три ночи мы всё успели,– и нашу общую жизнь прожить и свои прошлые друг другу рассказать. Он не жаловался, я не сетовала, в сущности, они у нас состоялись такими, какими мы их себе насочиняли по малолетству, а уж удача нам сопутствовала обоим, это факт. Из общих знакомых наших и до тридцати мало кто дожил: Зона, Афган, драки, спирт Рояль, ну и так далее... (крест поставить, нужное подчеркнуть). Но встретился мне товарищ дней моих суровых как раз тогда, когда моя сошлась на клин.

Он меня отогрел.

– Веник ты с собой возьми – попросил он. – Я пообещала.

– Прости, что тогда, давно, помнишь, чуть не убил тебя. Я всё помню».

– Ну что ты, дело прошлое и «чуть» не считается.

Утром четвёртого дня мы распрощались. Я слышала у выхода из подъезда, как он сильно ударил по застеклённой двери, (в девятиэтажках были когда-то застеклённые двери в подъездах, потом их в начале XXI века повсеместно постепенно стали забивать фанерой). Стекло со звоном осыпалось.

«Какие мелкие осколки» – подумалось мне, когда я выходила из этого дома в последний раз.

Эта встреча меня совершенно примирила с «наступающим днём» из маминой молитвы.

Веник-метлу я, как обещала, увезла с собой, и все эти годы он лежал в моей машине. Иногда я даже использовала его по назначению. Машина была единственной роскошью в моей жизни, а веник её неотъемлемой частью. И вот – нет его.

Я достала сигарету и присела покурить на задворках рынка. На торце дома трепетала тень от акации, переплетаясь с живыми цветущими ветками и иногда было не понятно, где тень, а где ветки.

Веник. Как мне жалко веник. Чертовски жаль! Неужели я так и уеду с этой ярмарки без часов и без веника?

Что мне глобусы, миры и универсумы, я летала, где хотела и не плохо, кажется, узнала этот мир и его обитателей, но я хочу для себя, приземляясь, только мои часы – Молнию и мой Веник. Часы – в карман, а на венике – как на коне верхом.

А может, лежат они где-то мои невозвратные потери и цена им грош! Может, найдутся?

Вспомнила, как в детстве потеряла ключ, катаясь зимой на ледяной горке. Чуть ли не до утра промаялась тогда на лестнице и по соседям (мама дежурила в ночь). А весной нашла его, заржавевшим и бесполезным. Дверь им было больше не открыть. Вот и всё. Больше ко мне ничего из потерянного не возвращалось.