ПОЭЗИЯ | # 98 |
* * * искать и находить в развалинах слова, то, что осталось в них, произнести осталось: от лисичанска часть, треть в имени славянск, да половина, слава богу, от полтавы от сколково осколки, от москвы – фрегат, который сбился с курска и пошёл маршрутом на х: в херсон, в ходессу, хоть в халининград, поскольку х – везде (не z, но тоже круто!) разбомбленный словарь – добыча воронья, в кружке последней ю в «люблю» зияет рана, ведь я – о, ё-моё! – моё живое я, как клара, у которой карл украл кораллы все буквы умерли и нечего сказать – лишь кариес во рту да тишина музея, и оттого «россия-чемодан-вокзал» беззвучней, чем «россия-лета-лорелея» * * * месть без сна рядом с местным снарядом и инны насмерть разорваны минами: два народа, меняясь нарядами, неминуемо с постными минами по засыпанному толью толику, как по танькам, проехали танками – джин расстрелян за то, что был с тоником, он в бутылку вернулся останками все олеси задушены лесками, орки перестарались с тарасами… киев, сумы, чернигов – полесье ли? расияне – не высшая раса ли? бог всем дан: путь богданами выложен да маслично маричками марево – их язык от отчаянья выражен, будто принадлежит раскумаренным где слова друг на друга словянами, и глаголы рождаются голыми: в цинках трупы лежат оловянные – не пошло на солдат много олова не вернутся олены из плена, не васылям упокоенным лето их – месть теперь унесёт поколения, и как жить, как же жить после этого * * * воздеты к небу зелёные деревьев рукава, видна дорога, как на расстрел рассветный путь к оврагу: усталый путник, людей за ним бредущих караван идут на запад, где им чужие страны, вроде, рады как пилигримы, проходят мимо капищ, городов, погостов мимо – им солнце слепит, ветер с ног сбивает, о чём-то шепчут и дневники ведут в формате док, едва живые свидетели, какой война бывает теперь всё мимо! уют домашний, служба, отпуска… в грядущем пусто: жизнь – это то, что в прошлое сложилось; ведёт дорога, живых и мертвых, вверх, за облака – земля, похоже, считает через одного, транжира они проходят, времён не замечая, мимо смен руин, пейзажей, погод и пагод, сцен и декораций: путь бесконечен – за шагом шаг, и ничего взамен, ну, разве только способность не стоять, не прерываться и где-то фоном места для подвига, взрыв в сотни солнц! судьба мгновенна – без права на оазис путь длиннее: чернобыль, сумы, одесса, буча, черновцы, херсон… букет названий, как будто флора из трудов линнея * * * он был чем историчней, тем глобальнее – всегда, с поправкой на реинкарнацию: то одиссеем в хрень девятибальную, ушедшим за моря в спецоперацию то фараоном, что по морю красному, преследовал евреев моисеевых, а то татар-монголом – пид@расами, в славянок всё разумное посеявших видать, в одной из жизней был он гитлером, что значит, для своих – капризным лапочкой, веганом, пьющим соки в сутки литрами, собак выгуливающим в гестапочках иосифом, в другой из жизней, с талией ален делона, но в военном кителе, с такими, всем на зависть, гениталиями, каких с тех пор нет ни в москве, ни в питере он был в последней жизни собирателем земель, как энтомолог – праздных бабочек, как спецслужбист – полония и радия, и как канеттофил – консервных баночек… антихрист жив, и ни к чему рыдания: лицом всех ставит к стенке – что логичнее? разрушит и европу, и британию, но ничего, как говорится, личного метампсихоз, никем не победимое сансары колесо из ноутбука – и фюрер вновь в «медузе»[1] мать родимую в картине франца узнаёт фон штука * * * мир худее в наши времена с каждым днём – жиган, продажный выжига: даже если не твоя война, всё равно усохнешь, вряд ли выживешь привыкаешь: время – делит блиц жизни на своих и неприятеля: быт без гаубиц и без убийц не представить в этих обстоятельствах часть пространства ночью – хрупкий неф, охраняемый мотоколоннами: днепр куинджи – обнажёный нерв с репродукции, заснятой дронами речь воды проточной не про то, чем душа под душем успокоится – накрывает мировой потоп так, как не напишут в жёстких комиксах поднимая средний палец, шлёшь крейсер и команду всю идитенах!, лишь бы убер алес ни за грош их туда доставил без водителя явь воронки – там, где стол был яств – залповым огнём из севастополя… ясень у меня спросил, ветвясь: «что б отсёк ты топором у тополя?» * * * всё, что надёжно вписалось и прямо, взгляд успокаивает; в панораму – катет, коль горизонтально лежит: гипотенузой в открытую рану лезвие входит, хоть ты ещё жив взрыв, словно пенделя дал стеклотаре: «то, что банально, – внесла ханна арендт в свой ежедневник, – известное зло! если народ и честь нации в паре, значит, народу вконец повезло» жизнь – вещь вовне, но парящая плавно, вроде несбитого аэроплана, как лёша парщиков видел во сне, сон добавляя от пола целана: смерть дирижабля в кипящем огне что-то её отличает от яви – вход за пятак и немаркие хляби, с мёртвыми пир, да любовь, да совет… там соловью подражает алябьев и посвящает петрарке сонет «чем бы ни тешилось, лишь бы не бредил, – определял в разговоре канетти чтo есть в условиях рейха дитя, – власть – это масса почти на две трети, и лишь на треть – вечный фейк в новостях» не навреди! – осторожно взяв скальпель, снять по привычке дорожные скальпы: «путь, – утверждал пред войной беньямин, – это с собой диалоги по скайпу, весь, между прошлым и будущим, миг» «быть, всё же, лучше! не быть – некрасиво, – в чём был уверен юкио мисима – вождь всех племён и мудрец тех времён, – мир – это войны за инфинитивы, если артикль нам неопределён» «мы дурака под одеждой валяем!» – с подиума утверждал келвин кляйн, сразу под модный попав артобстрел; «я не встречал тех, кто был бы вменяем», – в рифму медбрат прошептал медсестре * * * нефть дорожает, киснет молоко, смерть, как и жизнь, тебе даётся даром: шрифт брайля дети выучат легко, и внуки наши будут верить в дао всех даун телезрителей спасёт в финале сериала про фашистов! сегодня бог душевнее, чем чёрт вчера, а завтра – чем душа душистей фаустпатрон так гёте сочинил, чтоб в тексте было не найти вердикта – зачем её садистки расчленил орфей, когда спустился к эвре дикой канада ближе, дальше всех луна – ковид к ней подобрался незаметно, сеть кратеров оставила война, всё довершит крылатая комета где в огороде бузина, с тех мест до дядьки в киеве – полжизни цугом, плюс жизнь взаймы, железный минус крест за то, что так вот всё сложилось, сука! * * * я утром был убит одним из лучших дронов, увы, но лучше выдумать не мог уже: как хороши, как свежи были рододендроны, а анемоны даже были посвежей стоял июнь в моём последнем воскресенье, и паутину перед взрывом сплёл паук, всё было так: сплетенья ног, судьбы сплетенья! как предсказал поэт и мне – сплетенья рук я в этот миг был далеко от украины, но смерть летала в общем небе голубом: – мы все, оглядываясь, видим лишь руины, – как мне сказал перед таверной старый бомж изба горела вместе с женщиной с младенцем, пока коврово дрон округу покрывал, – вполне возможно, потому что в раннем детстве я рыбий жир не пил, и не любил овал тимур с командой плыл в колхиду самотёком, когда читал я в первом классе «филиппок», со школы веря, что спасёт всех дядя стёпа и добрый доктор по фамилии будьспок! теперь убит, и больше ни к чему рыданья: мы все уже на берегу морском с утра – и смерти брат уйдёт со мной в такие дали, где адекватна будет жизнь моя сестра * * * течёт река весной текущей вспять, оставив в устье остов субмарины и край земли, её за пядью пядь, где к маю дуб за дубом заморили, да с февраля траву травили вода мертва – ей прострелили о, два раза аш, и вылили с младенцем на клумбы, где засохших миллион роз алых от херсона до одессы, где о погибших мыслям тесно ни дать, ни взять – покойникам покой; в воронке ворон, печень разрывая, то вспомнит по, то по грозит рукой убитого – здесь все оху@вают: война – и мир, прямей – кривая вино – сухое, в истине вины – через края в растресканных сосудах: войнович с этой не придёт войны, «не буду больше!» – слово даст иуда и градом выстрелят оттуда грозу в начале мая я прочёл и список кораблей, придя с повинной: «москва», как флагман, за двоих в зачёт пойдёт – за букву «у», что у країны не существует, за змеиный бойцы, в сюжетных снах спрягая мат, укрывши небом спины, не иначе, перед атакой беспокойно спят (давно ревет фагот, гудит набат) – их вижу всех, заснув на даче… и, как бессильно в детстве, плачу, плачу * * * всё смешалось в доме ополченцев: закаляют сталь, кричат «ура!» женщины, подбрасывая чепчик, без победы ходят на парад и отцы, и дети без причины «буревестник» шпарят наизусть – здесь предельно счастливы мужчины, что на всех хватает амбразур за атаку не дадут награды, с обороной также не склалось: сфера раскололась на квадраты, колет изнутри земная ось коротка кольчужка, давит ворот, дайте семь холмов – построим рим: снова альпы перейдёт суворов, взятие берлина повторим вспомним мать – она домоет раму, с мылом с милы соскребёт тату, в gps введёт дорогу к храму и спасёт от мира красоту как писал в имейлах отстоевский другу чехов: «дорогой антон! в нас течёт будвайзер жигулёвский и по-тихому впадает в дон» а затем поляку: «шо, стакович!» и «шо, пен!» корейцу – пей до дна о былом прилепинскую повесть и роман толстой «мир и война» кто в ответе за болезни мозга либо против? дал бы закурить! гул затих, я вышел на подмостки – и не знаю, с кем заговорить |
[1] (вернуться) Гитлер узнал свою мать на одной из картин Франца фон Штука «Медуза».
|
|
|